Незамеченные. Часть первая - Ekaterina Husser Страница 3

она сама сможет оттаять,

когда исчезнет страх,

тогда в родных чертах

ты сможешь разглядеть отчаянье.

Тогда поймёшь, как неприкаянна

была тем днём моя душа.

Дон Жуан

Порою

чернотою

меня терзает взгляд твой,

внутри наперебой

мне ритмы напевают

о том, что знают

мой порок.

Короткий срок

у этих строк,

если они страсть не познают,

и приступы лишь нарастают,

когда мне в кровь всё проникают

твои сомненья, как клубок

и сгусток

нервных окончаний,

отрывистых признаний…

Разряд.

Электрошок.

Расширенный зрачок.

Бросок.

Счастлив от порицаний

фрегиднейших пираний,

фальшивейших рыданий

и разговоров впрок,

что покарает бог

за сей разврат.

Я знаю

и оттого сгораю

сильней, чем раньше мог…

Порядочность

Если бы порядочность в цене

Так об землю с треском не упала,

Я вела б беседу при луне,

Тет-а-тет без шепота скандала,

Только с этим чувством наравне

Подлость нашу лодочку качала,

Лучше прогуляюсь по тропе,

Чтобы клевета Вас не терзала…

Страшно мечтать

Иногда страшно мечтать,

о земном забывать,

иль о неземном думать,

а вдруг кто по лицу захочет дать,

а я неосторожен?

Теперь отсутствием мечты

мой путь перегорожен,

я стал ничтожен.

Ведь разве что-то значу без мечты?

Пусты холсты,

когда ты в жизни переношен

и после брошен,

среди бессмысленной, убогой мерзлоты.

О, как же страшно без мечты.

Иль всё же…

Куда подевались все гении

Куда подевались все гении?

Сгинули?

Растворились

в сомнении,

во времени?

Кинули

все надежды в топку

и схлынули

за закрытый,

далёкий рубеж.

Хочешь режь

этим словом меня,

только брешь

не пробьёшь,

всё равно ведь переживёшь

и прочтёшь,

что оттуда так же бьёт по темени,

на родине темень ведь,

не хотеть впредь,

не посметь смотреть,

осталось только постареть,

а хочется немного спеть,

да не жалеть,

да знать, что за родной,

за стороной той,

за самой большой

не вымерли всё же

гении…

Семицветик

Цветик,

цветик-

семицветик.

Ты прекрасней всех на свете!

О, таинственный цветок,

как бы нам помочь ты мог.

На одном, на лепестке

напишу я «нет войне»,

на втором мать воскрешу,

да соседу-пацану,

третий по ветру пущу,

что б очистил Землю всю,

на четвёртом начертаю…

Что ещё? Кажись, не знаю.

Про седьмой тебе скажу…

Я его себе возьму,

а когда придёт мой срок,

то тихонько, между строк

на листочке напишу,

о покое попрошу.

А оставшийся росток

на могилке пусть цветёт…

Именины

Тридцать пятая весна постылая,

Но до неё ещё я не дошла…

Раньше времени к чему тогда унылая?

От чего ж тогда не весела?

От того, что кру́гом стая бесится,

Та, что жизнь свою уж прожила.

На извилинах хочу повеситься,

Но извилин в головах их не нашла.

От того мне страх повсюду чудится,

Что со мной схитрит так седина,

Вот и мучает меня опять распутица,

Вот и думаю об этом дотемна.

И не уж то старый мир не образумится?

Неужели за глаза всё ж изведёт?

Я до срока заблужусь-ка между сумерек,

Этот мир пусть только не найдёт.

Без сомнения

Ты можешь усомниться.

Твоё право.

Но я в своих слезах не сомневаюсь.

Я ими уже год как умываюсь.

Каюсь.

На мелкие осколки рассыпаюсь

и от бессилия в глаза ведь не смотрю,

всё лезвием по воздуху веду…

Нет, не могу,

ни не хочу,

и не молчу,

физически его не получу,

ни в радости,

ни в горе,

его кровью,

вместо слёз я не омою

те руки, что изрытые в бою.

Я их боготворю!

Завою

за глубоким морем

и снова свой вопрос заговорю…

Доколе?

Ну, скажи ты мне, доколе

так каждый вечер хоронить семью?

Казалось бы

Казалось бы…

Я уже всё сказала.

Мне неизвестно:

много,

мало,

устало,

быть может запоздало

слово твой разум достигало,

давало

шанс,

хотя бы раз,

среди пространств

впасть в декаданс,

испытывая диссонанс,

баланс без христианств.

Какой поэт без хулиганств,

Фемида?

Всё общество сердито,

без флюида,

фригидно,

ядовито,

довольно геноцида,

ведь в каждом символизм!

Не применяй к поэту

феминизм,

он чуждый для отчизн,

я в норме,

мне смешон

его снобизм,

в нём есть трагизм

и драматизм,

к чему сейчас мне

мучить строки,

не преподать им вам уроки,

они ведь не пророки,

мы им должны немногим

в таком скупом итоге,

в таком конце пути…

Сотри,

заколоти,

не жди

их на пороге,

отпусти,

а лучше сам уж вскользь пройди,

пускай останутся в истоке.

Последний путь

Изба.

Два флага.

Гроб и кнут.

На кладбище пока везут,

между печальных строк прочтут,

да, не поймут.

Внутри застрянут

боль и память,

которую перечеркнут

столетним долгом

тянет.

Трясиной вниз утянет,

ты станешь безымянен,

но на душе покой

омытый той слезой,

что вечною нуждой

народ сей покаянен.

В своей трагедии

он постоянен

и счастлив жить такой судьбой

сельчанин,

он завсегдатай прихожанин

с сединой,

с покорной головой

безгранен.

Земля пусть пухом,

мы привстанем

и молча замахнём,

помянем,

все мы пройдём его тропой

и в лету так же канем…

Братишка

Братишка,

тише будь,

стоит ли быть,

нужно ли хранить

в воспоминаньях

тепло отчаянно,

тех сук,

что сами ищут путь,

где предадут.

Торг есть?

Есть ли торг?

Ну, ты ж не покупаешь торт.

Ты ж с такой жизнью катишь в морг!

Какой тут к чёрту некролог

я напишу,

что бы в восторг

тебя привёл

сей монолог.

Притормози.

И душу разгрузи,

не исказив

нутро своё.

Послушай.

Ну ещё нащупай

пульс своей руки,

иди,

иди уверенней,

не хлюпай,

как говорится,

мудрость к нам

приходит утром,

но к ней ты тоже

не беги,

она не меньше сука!

Сам себе разреши,

сам для своей свободы

сделай крылья,

края остынут ведь,

увидишь,

вот увидишь,

не спеши,

закончатся однажды муляжи

и в настоящей жизни

не умрёшь со скуки…

Мама

И звон в ушах моих стоит,

Всё от того, что ты забыла,

Как малышом его любила.

О, звон монет звучит…звучит…

Когда же сердце ощутит

Во что ты верность превратила?

Жадностью подвиг подменила,

В предательстве же жизнь дрожит.

Молчит. И разум твой