Данте Алигьери - Божественная комедия Страница 30

Песнь двадцать пятая

По окончаньи речи, вскинув рукиИ выпятив два кукиша, злодейВоскликнул так: «На, боже, обе штуки!»

С тех самых пор и стал я другом змей:Одна из них ему гортань обвила,Как будто говоря: «Молчи, не смей!»,

Другая — руки, и кругом скрутила,Так туго затянув клубок узла,Что всякая из них исчезла сила.

Сгори, Пистойя, истребись дотла!Такой, как ты, существовать не надо!Ты свой же корень в скверне превзошла![337]

Мне ни в одном из темных кругов АдаСтроптивей богу дух не представал,Ни тот, кто в Фивах пал с вершины града.[338]

Он, не сказав ни слова, побежал;И видел я, как следом осерчалоСкакал кентавр, крича: «Где, где бахвал?»

Так много змей в Маремме[339] не бывало,Сколькими круп его был оплетенДотуда, где наш облик[340] брал начало.

А над затылком нависал дракон,Ему налегший на плечи, крылатый,Которым каждый встречный опален.

«Ты видишь Кака, — мне сказал вожатый. —Немало крови от него лилось,Где Авентин вознес крутые скаты.

Он с братьями теперь шагает врозь[341]За то, что обобрал не без оглядкиБольшое стадо, что вблизи паслось.

Но не дал Геркулес ему повадкиИ палицей отстукал до ста раз,Хоть тот был мертв на первом же десятке».[342]

Пока о проскакавшем шел рассказ,Три духа[343] собрались внизу; едва лиЗаметил бы их кто-нибудь из нас,

Вождь или я, но снизу закричали:«Вы кто?» Тогда наш разговор затих,И мы пришедших молча озирали.

Я их не знал; но тут один из нихСпросил, и я по этому вопросуДогадываться мог об остальных:

«А что же Чанфа не пришел к утесу?»И я, чтоб вождь прислушался к нему,От подбородка палец поднял к носу.

Не диво, если слову моему,Читатель, ты поверишь неохотно:Мне, видевшему, чудно самому.

Едва я оглянул их мимолетно,Взметнулся шестиногий змей,[344] внаскокОблапил одного и стиснул плотно.

Зажав ему бока меж средних ног,Передними он в плечи уцепилсяИ вгрызся духу в каждую из щек;

А задними за ляжки ухватилсяИ между них ему просунул хвост,Который кверху вдоль спины извился.

Плющ, дереву опутав мощный рост,Не так его глушит, как зверь висячийЧужое тело обмотал взахлест.

И оба слиплись, точно воск горячий,И смешиваться начал цвет их тел,Окрашенных теперь уже иначе,

Как если бы бумажный лист горелИ бурый цвет распространялся в зное,Еще не черен и уже не бел.

«Увы, Аньель, да что с тобой такое? —Кричали, глядя, остальные два. —Смотри, уже ты ни один, ни двое».

Меж тем единой стала голова,И смесь двух лиц явилась перед нами,Где прежние мерещились едва.

Четыре отрасли[345] — двумя руками,А бедра, ноги, и живот, и грудьНевиданными сделались частями.

Все бывшее в одну смесилось муть;И жуткий образ медленной походкой,Ничто и двое, продолжал свой путь.

Как ящерица под широкой плеткойПалящих дней, меняя тын, мелькнетЧерез дорогу молнией короткой,

Так, двум другим кидаясь на живот,Мелькнул змееныш лютый,[346] желто-черный,Как шарик перца; и туда, где плод

Еще в утробе влагой жизнетворнойПитается, ужалил одного;[347]Потом скользнул к его ногам, проворный.

Пронзенный не промолвил ничегоИ лишь зевнул, как бы от сна совеяИль словно лихорадило его.

Змей смотрит на него, а он — на змея;Тот — язвой, этот — ртом пускают дым,И дым смыкает гада и злодея.

Лукан да смолкнет там, где назван имЗлосчастливый Сабелл или Насидий,И да внимает замыслам моим.[348]

Пусть Кадма с Аретузой пел ОвидийИ этого — змеей, а ту — ручьемИзмыслил обратить, — я не в обиде:[349]

Два естества, вот так, к лицу лицом,Друг в друга он не претворял телесно,Заставив их меняться веществом.

У этих превращенье шло совместно:Змееныш хвост, как вилку, расколол,А раненый стопы содвинул тесно.

Он голени и бедра плотно свел,И, самый след сращенья уничтожа,Они сомкнулись в нераздельный ствол.

У змея вилка делалась похожаНа гибнущее там, и здесь мягка,А там корява становилась кожа.

Суставы рук вошли до кулакаПод мышки, между тем как удлинялисьКоротенькие лапки у зверька.

Две задние конечности смоталисьВ тот член, который человек таит,А у бедняги два образовались.

Покамест дымом каждый был повитИ новым цветом начал облекаться,Тут — облысев, там — волосом покрыт, —

Один успел упасть, другой — подняться,Но луч бесчестных глаз был так же прям,И в нем их морды начали меняться.

Стоявший растянул лицо к вискам,И то, что лишнего туда наплыло,Пошло от щек на вещество ушам.

А то, что не сползло назад, застылоКомком, откуда ноздри отрослиИ вздулись губы, сколько надо было.

Лежавший рыло вытянул в пыли,А уши, убывая еле зримо,Как рожки у улитки, внутрь ушли.

Язык, когда-то росший неделимоИ бойкий, треснул надвое, а тот,Двойной, стянулся, — и не стало дыма.

Душа в обличье гадины ползетИ с шипом удаляется в лощину,А тот вдогонку, говоря, плюет.

Он, повернув к ней новенькую спину,Сказал другому[350]: «Пусть теперь ничком,Как я, Буозо оползет долину».

Так, видел я, менялась естествомСедьмая свалка;[351] и притом так странно,Что я, быть может, прегрешил пером.

Хотя уж видеть начали туманноМои глаза и самый дух блуждал,Те не могли укрыться столь нежданно,

Чтоб я хромого Пуччо не узнал;Из всех троих он был один нетронутС тех пор, как подошел к подножью скал;

Другой был тот, по ком в Гавилле стонут.[352]

Песнь двадцать шестая