Александр Кушнер - Времена не выбирают… Страница 31

Как будто даже рады нам с тобою.

Полулежат они на жестком ложе,

Как две волны, как бы фрагмент прибоя.

Как будто в жизнь могли бы возвратиться,

На берег выйти, смерть стряхнуть, как пену.

Как больно мне в их вглядываться лица!

Как будто мы пришли им на замену.

И так понятно мне, что ненадолго,

Что все века мучительны и зыбки.

Нужна замена, смерть нужна, прополка.

Когда б не эти две полуулыбки!

«Очки должны лежать в футляре…»

Очки должны лежать в футляре,

На банку с кофе надо крышку

Надеть старательно, фонарик

Запрятан должен быть не слишком

Глубоко меж дверей на полке,

А Блок в шкафу с Андреем Белым

Стоять, где нитки – там иголки,

Всё под присмотром и прицелом.

И бедный Беликов достоин

Не похвалы, но пониманья.

Каренин тоже верный воин.

В каком-то смысле мирозданье

Они поддерживают тоже,

Дотошны и необходимы,

И хорошо, что не похожи

На тех, кто пылки и любимы.

«Представляешь, там пишут стихи и прозу…»

С. Лурье

Представляешь, там пишут стихи и прозу.

Представляешь, там дарят весной мимозу

Тем, кого они любят, – сухой пучок

С золотистыми шариками, раскосый,

С губ стирая пыльцу его и со щек.

Представляешь, там с крыльями нас рисуют,

Хоровод нам бесполый организуют

Так, как будто мы пляшем в лучах, поем,

Ручку вскинув и ножку задрав босую,

На плафоне резвимся – не устаем.

Представляешь, там топчутся на балконе

Ночью, радуясь звездам на небосклоне, —

И всё это на фоне земных обид

И смертей, —

с удивленьем потусторонним

Ангел ангелу где-нибудь говорит.

Портрет

Не заноситься – вот чему

Портрет четвертого Филиппа

Нас учит, может быть, ему

За это следует спасибо

Сказать; никак я не пойму

Людей подобного пошиба.

Людей. Но он-то ведь король,

А короли какие ж люди?

Он хорошо играет роль

Бесчеловечную по сути.

Ты рядом с ним букашка, моль,

Он смотрит строго и не шутит.

Всё человеческое прочь

Убрал Веласкес из портрета.

Усы, как веточки точь-в-точь,

Уходят вверх, – смешно же это?

Нет, не смешно! И ночь есть ночь,

Дневного ей не надо света.

И власть есть власть, и зло есть зло,

Сама тоска, сама надменность.

Из жизни вытекло тепло,

Забыта будничность и бренность.

Он прав, когда на то пошло.

Благодарю за откровенность!

На большом проспекте

Большой проспект году в сорок седьмом

Представь себе – и станет страшновато

Не потому, что старый гастроном

Вернется, а давно исчез куда-то,

Не потому, что вырубленный сквер

Зашелестит опять, ведь это чудно,

Не потому, что мальчик-пионер

Тебя смутит – узнать его нетрудно,

Не потому, что праздничный портрет:

Усы, мундир, погоны на мундире,

Два этажа собою занял, свет

Затмив кому-то на три дня в квартире,

А потому, что все, почти что все,

Идущие по делу и без дела

В загадочности взрослой и красе

Лениво, быстро, робко или смело

В привычной для проспекта полумгле,

Он узок, как гранитное ущелье, —

Их никого нет больше на земле,

Нет никого, какое ж тут веселье?

«Питер де Хох оставляет калитку открытой…»

Питер де Хох оставляет калитку открытой,

Чтобы Вермеер прошел в нее следом за ним.

Маленький дворик с кирпичной стеною, увитой

Зеленью, улочка с блеском ее золотым!

Это прием, для того и открыта калитка,

Чтобы почувствовал зритель объем и сквозняк.

Это проникнуть в другое пространство попытка, —

Искусствовед бы сказал приблизительно так.

Виден насквозь этот мир – и поэтому странен,

Светел, подробен, в проеме дверном затенен.

Ты горожанка, конечно, и я горожанин,

Кажется, дом этот с давних я знаю времен.

Как безыдейность мне нравится и непредвзятость,

Яркий румянец и вышивка или шитье!

Главная тайна лежит на поверхности, прятать

Незачем: видят и словно не видят ее.

Скоро и мы этот мир драгоценный покинем,

Что же мы поняли, что мы расскажем о нем?

Смысл в этом желтом, – мы скажем, – кирпичном и синем,

И в белокожем, и в лиственном, и в кружевном.

«Пока Сизиф спускается с горы…»

Пока Сизиф спускается с горы

За камнем, что скатился вновь под гору,

Он может отдохнуть от мошкары,

Увидеть всё, что вдруг предстанет взору,

Сорвать цветок, пусть это будет мак,

В горах пылают огненные маки,

На них не налюбуешься никак,

Шмели их обожают, работяги,

Сочувствующие Сизифу, им

Внушает уваженье труд Сизифа;

Еще он может морем кружевным

Полюбоваться с пеною у рифа,

А то, что это всё в стране теней

С Сизифом происходит, где ни маков,

Ни моря нет, неправда! Нам видней.

Сизиф – наш друг, и труд наш одинаков.

«Жизнь загробная хуже, чем жизнь земная…»

Жизнь загробная хуже, чем жизнь земная, —

Это значит, что грекам жилось неплохо.

Подгоняла триеру волна морская,

В ней сидели гребцы, как в стручке гороха.

Налегай на весло, ничего, что трудно,

В порт придем – отдохнет твоя поясница.

А в краях залетейских мерцает скудно

Свет и не разглядеть в полумраке лица.

Я не знаю, какому еще народу

Так светило бы солнце и птицы пели,

А загробная, тусклая жизнь с исподу

Представлялась подобием узкой щели!

Как сказал Одиссею Ахилл, в неволе

Залетейской лишенный огня и мощи,

На земле хорошо, даже если в поле

Погоняешь вола, как простой поденщик.

Так кому же мне верить, ему, герою,

Или тем, кто за смертной чертой последней

Видит царство с подсветкою золотою,

В этой жизни как в тесной топчась передней?

«А теперь он идет дорогой темной…»

Джону Малмстаду

А теперь он идет дорогой темной

В ту страну, из которой нет возврата, —

Было сказано с жалобою томной

Про воробышка, сдохшего когда-то.

Плачьте, музы! Но, может быть, дороги

Той не следует нам бояться слишком,

Если даже воробышек убогий

Проскакал раньше нас по ней вприпрыжку.

Проскакал – и назад не оглянулся,

Тенью стал – и мы тоже станем тенью.

Мне хотелось бы, чтобы улыбнулся

Тот, кто будет читать стихотворенье.

«Англии жаль! Половина ее населенья…»

Англии жаль! Половина ее населенья

Истреблена в детективах. Приятное чтенье!

Что ни роман, то убийство, одно или два.

В Лондоне страшно. В провинции тоже спасенья

Нет: перепачканы кровью цветы и трава.

Кофе не пейте: в нем ложечкой яд размешали.

Чай? Откажитесь от чая или за окно

Выплесните, только так, чтобы не увидали.

И, разумеется, очень опасно вино.

Лучше всего поменять незаметно бокалы,

Пить из чужого, подсунув хозяину свой.

Очень опасны прогулки вдоль берега, скалы;

Лестницы бойтесь, стоящей в саду, приставной.

Благотворительных ярмарок с пони и тиром,

Старого парка в его заповедной красе.

Может быть, всё это связано как-то с Шекспиром:

В «Гамлете» все перебиты, отравлены все.

«Когда листва, как от погони…»

Когда листва, как от погони,

Бежит и ходит ходуном,

Как в фильме у Антониони

И у Тарковского потом,

Я отвести не в силах взгляда,

Такая это мгла и свет,

И даже фильмов мне не надо, —

Важна листва, а не сюжет.

Когда б на Каннском фестивале,

Припомнив всю тоску и боль,

Ей, буйной, премию давали

За ею сыгранную роль,

Как это было б справедливо!

Она б раскланялась, опять

Фрагмент кипенья и надрыва

Сумев так чудно показать.

«Я люблю тиранию рифмы – она добиться…»

Я люблю тиранию рифмы – она добиться

Заставляет внезапного смысла и совершенства,

И воистину райская вдруг залетает птица,

И оказывается, есть на земле блаженство.

Как несчастен без этого был бы я принужденья,

Без преграды, препятствия и дорогой подсказки,

И не знал бы, чего не хватает мне: утешенья?

Удивленья? Смятенья? Негаданной встречи? Встряски?

Это русский язык с его гулкими падежами,

Суффиксами и легкой побежкою ударений,

Но не будем вдаваться в подробности; между нами,

Дар есть дар, только дар, а язык наш придумал гений.

«Минерва спит, не спит ее сова…»

Л. Столовичу

Минерва спит, не спит ее сова,

Всё видит, слышит темными ночами,

Все шорохи, все вздохи, все слова,

Сверкая раскаленными очами,

Ни шепот не пропустит, ни смешок

И утром всё Минерве перескажет,

А та на голове ее пушок

Пригладит и к руке своей привяжет.

Минерва покровительствует тем,

Кто пишет, выступает на подмостках,

Создателям поэм и теорем,

Участье принимая в их набросках,

В их формулы вникая и ряды

Созвучий, поощряя мысль и чувство.

Сама она не любит темноты,

Но есть сова: тьма тоже часть искусства!