Борис Слуцкий - Том 3. Стихотворения, 11972–1977 Страница 33

СЛОВО «ЗАПАДНИК» и СЛОВО «СЛАВЯНОФИЛ»

В слове «западник» корень и окончаньеславянофильствуют до отчаянья.А на слове «славянофил»запад плющ словесный навил.

В общем, логике не уступает,поддаваться не хочет язык,как захочет, так поступает,совершает так, как привык.

О СМЕРТНОСТИ ЮМОРА

Остроумие вымерло прежде умаи растаяло, словно зимас легким звоном сосулеки колкостью льдинок.Время выиграло без труда поединок.

Прохудились, как шубы на рыбьем меху,и остроты, гонимые наверху,и ценимые в самых низах анекдоты,развивавшие в лицах все те же остроты.

Видно, рвется, где тонко,и тупится, гдеострие заостреннее, чем везде.Что легко, как сухая соломка,как сухая соломка, и ломко.

Отсмеявшись, мы жаждем иных остряков,а покуда внимаем тому, кто толков,основателен, позитивен, разумени умен,даже если и не остроумен.

«И лучшие, и худшие, и средние…»

И лучшие, и худшие, и средние —весь корпус человечества, объем —имели осязание и зрение,владели слухом и чутьем.

Одни и те же слышали сигналы,одну и ту же чуяли беду.Так неужели чувства им солгали,заставили сплясать под ту дуду?

Нет, взгляд был верен, слух был точен,век в знании и рвении возрос,и человек был весь сосредоточенна том, чтоб главный разрешить вопрос.

Нет, воли, кроме доброй, вовсе не было,предупреждений вой ревел в ушах.Но, не спуская взоры с неба,мир все же в бездну свой направил шаг.

«Хватит ли до смерти? Хватит…»

Хватит ли до смерти? Хватит.Хватит на мой век с верхо́м.И когда морозец схватитзеркало воды ледком,

я уйду под лед, бедняга,век за мною — не нырнет,и хладеющая влаганадо мною льды сомкнет.

Я уйду, а век продлитсяпосле кратких лет моих.Каплею успев пролиться,каплей высохну я вмиг.

Не дошедший до преддверьявека нового — уйду,не узнавши, не проверяего счастье и беду.

«Все калечится и увечится…»

Все калечится и увечится.Вымогает сон и покой.Вся надежда — на человечество.На себя — уже никакой.

Вся надежда — на ход исторический,поступательный. На прогресс.И в надежде той истерическойты теряешь к себе интерес.

Вся надежда — на надежду,что еще дотлевает в тебе.Уголек, что еще не погас,закрывающиеся веждыраскрывает в последний раз.

«Совесть ночью, во время бессонницы…»

Совесть ночью, во время бессонницы,несомненно, изобретена.Потому что с собой поссоритьсяможно только в ночи без сна.Потому что ломается спицау той пряхи, что вяжет судьбу.Потому что, когда не спится,и в душе находишь судью.

ДЫХАНИЕ В ЗАТЫЛОК

Неустройство сосудов, сумятица жил,грусть в душе, меланхолия в сердце тупая.В общем:               — Вы в этом веке уже старожил, —говорит новосел, место мне уступая.

Уступает мне место народ молодой,ожидая, когда же свое уступлю я —не в метро! За живой и за мертвой водойместо в очереди уступлю чистоплюю,

у которого руки чисты и душасловно щеткой зубной до сиянья надраена.Ожидает, когда я уйду.Не спешаожидает,как водопровода — окраина.

В общем, это закон и — люблю — не люблю —все под ним, по истории и наблюдениям.Терпеливо слежу за насмешливым бдением.Терпеливо дыханье в затылок терплю.

ЛЮБИМАЯ ОБИДА

Старые обиды не стареют.Ты стареешь, но обида — нет.Снова потихоньку душу греет,полегоньку, словно звездный свет.

Не сноситься ей, не прохудиться!До конца судиться и рядиться,до смерти качать права                                         она,старая и слабая,                             должна.

Не подвержена нисколько хворостии не уставая от труда,не имея паспортного возраста,старая обида — молода!

Кулаком слабеющим машу, —верно, недругу не быть им биту, —восхищенные стихи пишупро свою любимую обиду.

ДАВАЙ ПОЙДЕМ ВДВОЕМ

Уже давным-давно,в сраженье ежедневном,то радостном, то гневном,мы были заодно:

делили пополамвсе то, что получали,удачи и печали,прогулки по полям,

победы, и посты,и зорьку, что алела.Как у меня болело,когда болела ты!

Все на двоих! Обид —и тех мы не дробили.Меня словно избили,когда тебя знобит.

Смущаясь и любя,без суеты и фальши,я вновь зову тебя:пойдем со мною дальше!

«Как бы чувства ни были пылки…»

Как бы чувства ни были пылки,как бы ни были долги пути,очень тесно стоят могилки,очень трудно меж них пройти.

Территория мертвого у́же,чем живой рассчитывать мог,и особенно — если лужии тропинка ползет между ног.

К точке сведены все пространства.Все объемы в яму вошли.Охлаждаются жаркие страстиот сырой и холодной земли.

«Это не беда…»

Это не беда.А что беда?Новостей не будет. Никогда.

И плохих не будет?И плохих.Никогда не будет. Никаких.

«Век вступает в последнюю четверть…»

Век вступает в последнюю четверть.Очень мало непройденных вех.Двадцать три приблизительно черезгода — следующий век.

Наш состарился так незаметно,юность века настолько близка!Между тем ему на заменуподступают иные века.

Между первым его и последнимгодом              жизни моей весь объем.Шел я с ним — сперва дождиком летним,а потом и осенним дождем.

Скоро выпаду снегом, снегомвместе с ним, двадцатым веком.

За порог его не перейду,и заглядывать дальше не стану,и в его сплоченном рядупрошагаю, пока не устану,и в каком-нибудь энском годуна ходуупаду.

«Говорят, что попусту прошла…»

Говорят, что попусту прошлажизнь: неинтересно и напрасно.Но задумываться так опасно.Надо прежде завершить дела.

Только тот, кто сделал все, что смог,завершил, поставил точку,может в углышке листочкасосчитать и подвести итог:

был широк, а может быть, и тесенмир, что ты усердно создавал,и напрасен или интересендней грохочущий обвал,

и пассивно или же активножизнь прошла, —можно взвесить будет объективнона листочке, на краю стола.

На краю стола и на краюжизни я охотно осознаюто, чего пока еще не знаю:жизнь мою.

СТОЛЕТЬЯ В СРАВНЕНЬЕ

Девятнадцатый век отдаленнееи в теориии на практикеи Танзании,и Японии,и Австралии,и Антарктики.Непонятнее восемнадцатогои таинственнее семнадцатого.Девятнадцатый век — исключение,и к нему я питаю влечение.

О, пускай исполненье отложеноим замысленных помыслов всех!Очень много было хорошего.Очень много поставлено вех.

Словно бы впервые одумалосьи, одумавшись, призадумалось,оценило свое калечестворазнесчастное человечество.И с внимательностью осторожноюпожалело впервые оноженщину,              на железнодорожноес горя          бросившуюся                                 полотно.

Гекатомбы и армагеддоныдо и после,но только тогдаиндивидуального стонаобщаяне глушила беда.

До и послеот славы шалели,от великих пьянели идей.В девятнадцатом веке жалели,просто так — жалели людей.

Может, это и не годитсяи в распыл пойдет,и в разлом.Может, это еще пригодитсяв двадцать первом и в двадцать втором.

ВЕЧЕРНИЙ АВТОБУС