Виктор Боков - Собрание сочинений. Том 3. Песни. Поэмы. Над рекой Истермой (Записки поэта). Страница 33

НАД РЕКОЙ ИСТЕРМОЙ

Записки поэта

Речка у нас родниковая, разговористая. Ни один мороз ее не приберет к рукам, ни одно время года не убавит красы — зимой в белых сугробах, весной в белых черемухах, осенью в золотых шишках хмеля.

Дивья́!

Где поет по-соловьиному, где, как выпь, дует в дудку. Прислушаешься к ее московскому говору — речь чистая, не картавит, не косноязычит; не любит она задумываться и медлить, а если где и выбьет омуток или затишь, в каждом из них себе кружевных воротничков навяжет, и, сколько бы вы ни стирали белье, не быть ему белей речной пены.

Сколько раз за день по имени назовут: Истерма да Истерма, а что это за Истерма, один бобыль Порхов знает, ему все известно, потому как сторожем работает и ночами обдумывает, почему и как.

Он-то, как говорят наши колхозники, и домакушился, что Истерма потому так зовется, что течет из терема, который стоял когда-то в глубоком лесу.

Зайдите сюда лунной майской ночью, когда так снежно от черемух, когда так дурманяще пахнут они, не оторветесь, поплывете по белому царству цветов вместе с месяцем, подщелкнете соловью, а когда месяц оторвется от сказочно белых вершин, вам покажется, что приняли вы новорожденного и умыли его черемуховым мылом.

Но не очень-то заглядывайтесь, не очень-то стойте на месте, рядом молодой хмель уже склоняет к вам свою голову, завьется и не пустит!

Люблю я лесную овражную Истерму!

Сколько мостов образовано здесь самой природой! Береговые ивы ложатся над водой с берега на берег, иди куда хочешь!

Уж несколько лет я постоянно бываю на Истерме, в ее деревушках, и веду там свои бесхитростные записки поэта.

Это не роман, не повесть, не рассказ — это сердечные отклики на увиденное. Я даже имен не придумывал людям и все, что написал здесь о них, могу читать им, да и читал не раз, и их добрые улыбки говорили мне: пиши дальше.

Когда случалось прочитать какой-либо маленький отрывочек, сельских людей не задачило, какой перед ними жанр литературы, они обычно заключали:

— Это правда.

Если вдохновение сильно вмешивалось в увиденное, они говорили, не осуждая:

— Прикрашено!

Все интересовало меня над рекой Истермой — природа, звери, рыба, птицы, язык, которым здесь говорят.

Я писал эти записки там, где настигало меня мое слово, мой восторг. Писал на коне, писал на копнителе комбайна, санях-розвальнях, в кругу веселящихся девчат, на рыбалке.

Смешные рыжие придорожные жаворонки! Один из них доверчиво летает над солдатами, строящими дорогу. Кто-то пытается поймать его пилоткой. Жаворонок вовремя увертывается и опять дразнит. И опять взлетает пилотка за осмелевшей птицей.

Тщетно!

Если чем и можно накрыть жаворонка, то только небом!

Дружные, густые всходы яровых. Каждое зеленое перышко венчает круглая прозрачная капля росы.

Всходы светятся!

Тому, кто пойдет мимо них не в пять часов утра, как я, а в одиннадцать, невдомек будет подумать, что растения умылись раньше нас, а дремали стоя.

Подковой охватила молодая березовая рощица поле. Легкое зеленое платьице просвечивает, и столько белых ножек видно, что не сочтешь.

Я стою около и жду трактор.

Кто пашет?

Узнаю Ивана Грекова — тракториста-гармониста.

Он поравнялся со мной, остановил трактор:

— Ты что?

— Хочу к тебе.

Я стою уже ногами на гусенице, а Иван снял с себя плащ и заботливо расстилает его на сиденье, чтоб я не запачкался.

Поехали.

Треск и рокот мотора не дает говорить, плохо слышно. Теперь я понял, почему Иван с глухотой — это из-за многих лет работы на тракторе.

Мы ехали от леса на деревню.

«Что он скажет?» — подумал я.

— ТеснО! — с озорной игривой обидой сказал Иван мне на ухо: — Надо на целину, на простор. Ну что это — двенадцать гектар? До обеда работы.

— А кто ночью пахал? — спросил я.

— Иван Греков!

— Что же ты не спал?

— А зима на что была? Я весной железным делаюсь! Ни гриппов, ни насморков, только худею, и здоровье крепше.

Сказать эти слова в трескотне шума было нелегко и нелегко их услышать. Мы замолчали. Иван без устали работал рычагами — переводил, держал руками.

Я стал смотреть за грачами в окно кабины позади нас. Больше сотни грачей не отстают от трактора. Беспорядочный ворох крыльев, если всмотреться, очень организован. Каждый грач делает одно и то же движение. Взлетит, спланирует посадку, сделает несколько шагов — клевок — и опять взлет.

На низинах, где земля жидкая и лемеха плугов идут как по шоколадной массе, грачи останавливаются и, переждав, догоняют.

Так червь регулирует поведение грачей па поле. Среди них есть и галки-сизошейки, эти ходят в борозде образованнее и культурнее, они себе не позволят вразвалку ходить. В сущности, видишь огромный, титанический труд прокормления.

Иван Греков, глядя за мной, как я наблюдаю грачей, комментирует:

— Нашествие монголов.

— Почему монголов?

— Орут, а не поймешь что!

Кабина трактора дрожит, и все ждешь, что она полезет на дыбы, но мотор не забывает, что он тракторный и что машина не танк!

Иван Греков расплывается в улыбке и что-то хочет сообщить мне хорошее.

— Я на радио писал: передайте частушки Бокова. Не ответили!

— А как подписался?

— Иван Греков.

— Эх ты! Написал бы — тракторист, давно бы уважили.

Я включил романтическую педаль и, пользуясь остановкой, продекламировал:

— От имени ста гектар пашни, которую я лично обрабатываю, прошу передать в эфир частушки Бокова.

Иван столбенеет от красноречия, лично ему недосягаемого, вынимает из кармана замасленный блокнот, в который вносит всю свою выработку, и простым карандашом пишет корявым почерком: «От имени ста гектар пашни».

Я спрыгнул и пошел в лес. Иван пахал и все ухмылялся и покачивал головой.

Как можно окрылить простого человека словом и как над ним мы мало работаем!

Меня окликнул мужчина средних лет. Я поднялся на дорогу. Это был председатель.

— Ну, как дела?

— Плохо. Работать некому. Подростки одолели заявлениями — кто в фэзэо, кто в техникум. Людей нет, лошадей нет.

В разговор встрял дед Трошкин.

— Мне бы поросеночка. Я денег не имею, мне уж учтите работу — пилку.

— Ты сто рублей взял?

— Взял. А мы заработаем. За два дня пилой отработаем.

Дед — красный на лицо, один глаз все время щурит и измеряет им преда. Тот стреляный, знает людей.

— Ты вот что, дед. На тебя жалоба. Взял лошадь сена свезти сыну, а сам под сено дров наклал.

— Что вы, Владислав Иванович, я сам без дров. Истинный бог. Я человек честный, благородный, у меня отец не хитрец был. Я всегда без отказу работаю, куда ни пошлют! Как же поросеночка-то? А?

— Любишь ты, дед, колхоз доить! Дом тебе выстроили, лес вывезли?

— Да где же вывезли, я на машинах весь лес из лесу вывез, а на колхозных-то лошадях раза три-четыре ездил.

— Говори, говори, к четырем разам ноль прибавить.

— Ах, Владислав Иванович, что это вы мне все не верите, я человек честный, благородный.

Веки прищурены, и из-под седых бровей глядит хитрый остановившийся глаз.

— Как же насчет поросеночка-то?

— Вот так бы ты о колхозе пекся, о социалистическом секторе!

В хитром глазу сверкнула обида.

— Опять нехорош! А кто затычка всем прорухам? Дед Трошкин. Кто кур стережет? Трошкин. Кто коней в ночном пасет? Трошкин. Кто за дегтем ездил в Жиздру? Трошкин. Вот то-то и оно-то, что не цените, а вот как уставлю бороду кверху, как лягу в сосновый гроб, тогда вы оцените деда. Как же насчет поросеночка-то? Напишите бумажку: выдать! И все дела! Я уж постою за колхоз, напилю и горбылю, и на полы, и на лари. День болеет, зима в отпуск идет, Владислав Иванович. Что же ты думаешь, я, беспартийный, и есть всему разоритель! На мне крест, я по своей вере себе отчет даю. Дед одной ногой в могиле, а дом выстроил. А кто у нас из дедов строится? Кто? Порхов — спит на печи всю зиму да горох ест. Юша — корову доит, а его мадам лук продает, а я в колхоз встрял, на все лямки впрягся, а вы — плут. Как же насчет поросеночка-то, Владислав Иванович? Уж пора завод ему делать, тепло уже, картошечка скоро гнить начнет, — надо в дело ее производить, и молочко пошло у коровки, — пропусти время, что с поросеночком будет?

— Ладно, зайдешь в правление колхоза.

Хитрый глаз засиял:

— Вот давно бы так! Много ли прошу: скотинку со щетинкой! Не корову, не лошадь, самую малость.

Дед уходит, молодцевато выставляя грудь.

Мы стоим на дороге.

— Трудно, ой как трудно работать в деревне. Пять дней клянчил в районе кормов — пять тонн жмыха достал. Раньше хоть можно было на разговоре выехать, обрисовать картину, и хвалят. А сейчас все на правду требуется.