Виктор Боков - Собрание сочинений. Том 3. Песни. Поэмы. Над рекой Истермой (Записки поэта). Страница 35

На все огромное, круглое, как блюдо, поле, обрамленное березовыми рощами, — всего только два пахаря. Поблескивают на солнце шпоры гусениц. Добрая сотня грачей непрерывно подлетывает за каждым трактором. Шесть плугов и две бороны выкапывают грачам червей на завтрак! Трудно поверить, что когда-то на этом поле тащились маломощные сивки и ходили сеятели с лукошками.

На прицепах тракторов сидят подростки, регулируя глубину вспашки, давая плугам холостой ход на выездах и дорогах.

Дождался, когда оба пахаря стали завтракать.

Тракторист Иван ел сало и выпил стакан водки. Тракторист Ленька, шестнадцатилетний пацаненок с голубыми глазами, ел яйца вкрутую, терпеливо снимая приросшую скорлупу.

— Ты о чем думаешь, Иван, сидя в кабине? — спросил я.

— Капусту вчера забыл покрыть, как бы ее мороз не изничтожил. Неужели Наташка не догадается покрыть!

Наташка — жена. У Ивана трое детей.

— А ты, Лень, о чем думаешь за рулем? — спросил я второго пахаря.

— Я как выеду на бугор, все хочу прямо в овраг съехать и на ту сторону выбраться, как на танке, когда в бой идешь!

— Ну и что же?

— Дяди Вани боюсь и норму не выполнишь!

Грачи ходят по пашне, добывая червей, и все поглядывают на трактористов: пора начинать!

Второй день с утра сильный туман.

По кукушке ориентируешься, где лес, по петухам — где деревня, по урчанью трактора — где поле.

Так получается, что каждый раз, как начнет развидняться, на одной и той же тропинке, на одном и том же месте вырастает Митя Жуткин с бидоном молока и обязательно спросит:

— Как рыба?

— Плохо.

— Оттерлась, отгуляла, отошла, — заключает он.

Я молчу.

— Бросать надо, — продолжает Митя. — Костя бросил.

Костя — брат. Митя говорит мне это не без умысла.

Костя всю зиму учился на тракториста и вот теперь день и ночь пашет. Когда тут ловить новичку! Это я так могу — и ловить и писать. Косте на тракторе до моего уменья на моем верстаке далеко, далеко! И хотя он сейчас пашет, рыба у него с ума нейдет.

Наши, ильинские, говорят, что, когда понадобилось Косте орден Красной Звезды вручить, не скоро предстал он пред очи командира части. Желание славы и почета не могло увести его с берега неизвестной немецкой речушки до тех пор, пока Костя не выудил трофейного немецкого окуня!

Едва Митя скрылся за изгибом оврага, как на крутой холм выехал Костя. Снизу, с реки, трактор и тракторист казались великанами. Всадник железного коня не преминул подойти ко мне.

— Как рыба? — спросил он.

Я показал на маленькую береговую лужицу, вода которой поместилась бы в моей пригоршне. Весь мой улов состоял из одного пескаря с непомерно увеличенным подбрюшьем. Костя нагнулся, взял двумя пальцами пойманного пескаря и, осмотрев его, звонко, на весь дол, скорее пропел, чем проговорил:

— Ишь черт! Полный живот детвы по песку везет! Брось!

И не успел я определить судьбу своей добычи — кошке ли дать на лакомство, детям ли на забаву в аквариум, — как пескарь вильнул хвостом — и был таков!

Туман совершенно рассеялся. Костя торопливо пошел к трактору, а я заспешил к машинке и письменному столу. Мне не хотелось потерять ни одного словечка из этого рассказа.

Вдоль нового бетонного шоссе образовался водоем. Дно еще не затравенело, не затянулось мохом.

Я шел по берегу и остановился. Мне показалось, что кто-то на меня смотрит. Предчувствие не обмануло.

Большая лягушечья голова пялила на меня свои очи.

В них было столько любознательности!

Я сделал шаг, и любопытство лягушки уступило место страху.

Она нырнула и молниеносно пошла по самому дну вдоль шоссе, как грузовик.

Она и скорость набрала такую, что могла бы сейчас соперничать с грузовиком, да и мутный рыжий хвост, который за ней тянулся в воде, был так похож на пыльный летний хвост грузовой машины!

— Я тебе, милый человек, признаюсь, — говорит мне бригадир колхоза Егор Семеныч Колчин, — что большевики сотворили, то и бог не смог сделать. Раньше своего собственного — никому бы щепки не отдал, а сейчас идешь мимо сарая и амбара своего и даже памяти на них нет, будто и не ты заводил!

Утро уже высоко подняло в небо свои звоночки, и редко какой жаворонок вздумает петь на пашне. За березовым леском невероятно горластое покрикиванье трактора. Он вышел ко мне навстречу, я бы сказал, озорно, земля с лемехов сваливалась с веселой поспешностью, а сами лемеха радовали глаз безупречной зеркальностью.

Оживленность шла от водителя машины.

За рулем сидел Костя Жуткин. Это его первый сезон на тракторе, парню в охотку!

Увидев меня, Костя остановил трактор, встал по стойке «смирно», отдал мне честь и браво, по-солдатски, заговорил:

— Описывать меня думаешь? Костя, двадцать восемь лет. Воевал. Два ранения. Двое детей. Вся мечта — купить дом.

— А где же романтика?

— Вот она! — и, ни секунды не теряя, стал заливать воду в радиатор.

На приеме в партию тракториста Ивана Портнова попросили рассказать биографию. Иван долго не знал как начать.

— А ты своими словами, — подбадривал секретарь райкома.

Кажется, что очень просто своими словами, а ведь может ли быть что труднее!

Вот тут-то и приходит робость, когда из себя свои слова начинаешь доставать.

И, как всегда бывает, если сумеешь, то обязательно народ подхватит эти слова, не раз повторит их.

Так было и с Иваном Портновым. Из уст в уста передавали, что он рассказывал так:

«Моя биография как стеклышко.

Первое дело — родился.

Второе дело — вырос.

Третье дело — работать научился.

Все!»

Вопросов к нему не было.

Пшеница в это лето так удалась, что, прежде чем запустить в нее комбайн, решили нажать сноп в кабинет председателя. В руках у Анисьи Ширшиковой старинный серп. По-бывалошному, величаво, не торопясь, подрезала она стебли пшеницы и горсть за горстью клала на пояс. Все смотрели на ее работу. Старым людям что-то мерещилось свое — молодость, сохи, лукошки, сивки и бурки. Молодым не верилось, что серп — это всерьез.

Когда сноп был нажат и туго перевязан, Анисья, попестовав, легонько кинула его на руки сорокалетней Романихи.

Та поймала, уложила его, как дите, на руки и стала покачивать.

— Первенец! — сказала она.

Тонкий ситец скульптурно вылеплял ее груди, вскормившие троих детей.

От Романихи сноп перешел к Лизавете Пучковой. И та его взяла, как младенца.

— Хватит вам качать! — не утерпел Митя Жуткин, всегдашний спутник колхозных баб на всех работах.

Он взял сноп, поставил его стойком, отошел и скомандовал:

— Ша-го-о-ом арш!

Сноп не двигался.

Зато с другого конца в пшеницу врезался комбайн, и все пошли смотреть его работу.

Первенца вез в правление колхоза сам председатель. Он то и дело останавливал бричку и показывал:

— Вот она какая у нас — как на плакате!

Нового человека в деревне рассматривают отовсюду в сотни глаз. Из окон, из огородов, со двора, с крылец направлено на него деревенское любопытство. Землемера заметили более активно, чем всех. В этом был повинен его внешний вид.

На телеге сидела молодая не по летам полная женщина лет тридцати с небольшим. На шее, поверх синего плаща, покоился белый шелковый шарфик, из-под черной шляпы выбивались черные волосы, в точности, как у попа.

Подвода с землемером остановилась около сельпо. Люба, продавщица, всегда на крыльце.

— Девушка, папиросы есть?

— Есть.

Люба вынесла пачку папирос и дотянулась через перила к деньгам.

Телега тронулась.

По всей деревне загудело беспроволочное радио:

— Курит!

Даму в черной шляпе определили на квартиру у двух старых дев-вековух. Беспроволочное радио опять передало:

— У монашек остановилась.

Землемер обошла наши скудные глинистые земли и, покуривая, говорила вечером управляющему фермой:

— Скудные у вас земли! Тысячу лет навоз надо возить.

Беспроволочное радио разнесло:

— Землемер говорит: плохая у нас земля!

Управляющий позвал землемера в гости. Окна дома были занавешены, но радио, неизвестно на чем основываясь, известило:

— Землемер водку пьет!

Появление Любовь Кондратьевны не произвело впечатления на ребят: она была для них стара. А мужчины, особенно те, которые в соку, стали поглядывать. Бабья разведка добыла откуда-то точные сведения: дама безмужняя. Как-то так получилось, что в кругу деревенских событий где-то постоянно стал фигурировать землемер.

Вот раз пьет вечером чай Мефодий со своей Марфой, она возьми да и сообщи:

— Землемерша куда-то пошла.

— Не землемерша, а землемер! — поправил Мефодий.