Евгений Рейн - Мне скучно без Довлатова Страница 36

РОЗОВАЯ МУЖСКАЯ ЗАМШЕВАЯ СУМКА

Это случилось летом 89-го года. В Амстердаме на барахолке Ватерлоо я приторговал себе сумку. Она была очень не новая, но и давал я всего два гульдена. Хозяин лавочки старый еврей сумку мне продал, но моя цена разгневала его. Отдавая сумку, он сказал что-то рассерженное, невразумительное на непонятном мне языке. Мне даже показалось приблизительно так: «Бери, уходи, и будь ты проклят».

Я положил в сумку очки, паспорт, авиабилет до Москвы, последние 30 долларов, блокнот со стихами.

На другой день, утомленный прогулками и зрелищами, я зашел в шахматный клуб просто отдохнуть. Но в шахматном клубе надо играть в шахматы.

Человек морского капитанского вида предложил мне партию. Мы разыграли старую индийскую защиту, и я задумался над ходом, а сумку повесил на спинку стула.

Дела в партии шли к эндшпилю, я проигрывал. Я хотел сдаться, но оглянулся — сумки на стуле не было.

Я похолодел: очки, паспорт, билет до Москвы, последние 30 долларов, блокнот со стихами…

Что делать? Только гостиница была оплачена до самого моего отлета. Я обратился к хозяину клуба. Он воздел руки к потолку, он патетически закричал: «Опять воровство! Проклятые наркоманы! Тут один стоял за твоим стулом, я его запомнил». Но от этого мне не было легче.

Хозяин клуба отвез меня в полицию. В полиции составили протокол и сказали: «Считайте, что это бесполезно. Поймать почти никогда никого не удается». Хозяин клуба отвез меня в гостиницу.

На другое утро я начал соображать, как быть. Я даже в посольство обратиться не мог, потому что столица Голландии — Гаага, а до нее еще надо доехать.

В кармане я нашел монетку, купил себе булочку и пакет молока.

Наконец, я придумал. Я пошел в православную церковь города Амстердама. Ко мне вышел священник, я ему рассказал о своей беде. Это был русский человек, отец Кирилл. «Я не могу вам помочь деньгами, моя община очень бедна, — сказал он. — Но я могу вас отвезти в Гаагу».

Через два часа фольксваген отца Кирилла довез меня до советского посольства в Гааге. Я вошел, и наконец-то удача повернулась ко мне лицом. Я увидел знакомого еще по Тбилиси Сашу Буачидзе. Он оказался культур-атташе посольства. Я ему рассказал, что случилось. «Это серьезные неприятности, — сказал он. — Конечно, что-нибудь придумаем. Но сейчас никто тобой заниматься не станет — через час голландская королева дает прием в честь академика Сахарова. Ты оставайся в посольстве, пообедай, поужинай, тебя отведут переночевать. Жди утра, только позвони в амстердамскую полицию и сообщи, где ты находишься».

Так я и поступил.

Утром в четыре часа меня разбудили. «За вами приехала полиция». Я был очень удивлен, вышел на улицу. Хмурое раннее утро еле-еле брезжило.

Ко мне обратился офицер полиции. Я понял, что мне надо ехать в город Утрехт. Зачем, я не совсем понял, но я, конечно, поехал.

В полицейском участке в Утрехте я все узнал: по описанию хозяина шахматного клуба поймали человека, который украл мою сумку. Сумку он выбросил, деньги потратил, но очки, паспорт, авиабилет до Москвы и блокнот со стихами мне вернули. Полицейский сказал мне: «Его зовут Кейс Боланд. Он просит вас не подавать исковое заявление. Он обещает кормить вас и предоставить вам убежище до вашего отлета». Я спросил, можно ли с ним познакомиться. «Пожалуйста», — сказал полицейский.

В кабинет вошел невысокий тщедушный человек в помятой старой одежде. Волосы его были заплетены косичкой, лицо землистое и очень неглупые темные внимательные глаза. Он подтвердил свое обещание. Я согласился. Мы поехали в Амстердам на старой разболтанной машине — почти таратайке. По дороге он мне рассказал о своей жизни. Он был профессором философии в университете, но пристрастился к наркотикам. Потерял работу, теперь живет на пособие.

У него была двухкомнатная квартира на окраине Амстердама на Суренам-плейс.

Телефона в квартире не было, но был музыкальный центр и большая коллекция классической музыки. Это было очень приятно. Ханс хорошо говорил по-английски, лучше меня, но мы с ним понимали друг друга.

Кормил он меня спагетти по-милански, лососиной, немецкими сосисками и угощал пивом «Хайнекен». Все это ему, как безработному, выдавали по продуктовым талонам.

Спал он на полу на матрасе, я спал рядом на таком же. Над его матрасом висел портрет Михаила Сергеевича Горбачева. «Он спасет мир, — уверял меня Ханс. — Это новый Конфуций, Будда, Зороастр». Я не вполне соглашался с ним, но переубедить Ханса было невозможно. Так прошло 5 дней.

Наступил день моего отлета. Ханс повез меня в аэропорт, там он неуверенно спросил меня, не могу ли я пригласить его в Москву. Зная о пагубной страсти Ханса, я ответил неопределенно. Он догадался о моих сомнениях и сказал: «Все-таки, если ты встретишь в Москве Горбачева, скажи ему, что в Голландии живет Ханс Боланд, который верит, что Горбачев спасет мир». Это я Хансу твердо пообещал. И улетел. Вот уже пять лет, как я к Рождеству получаю из Амстердама поздравительные открытки, и тогда я вспоминаю все сначала: и розовую старую сумку, которую мне не пришлось носить, — тоже.

АЛМАЗЫ НАВСЕГДА[9]

Н.

Я двадцать лет с ним прожил через стенкув одной квартире около Фонтанки,за Чернышевым башенным мостом.Он умер утром, первого числа…Еще гремели трубы новогодья,последнее шампанское сливалосьс ликерами в захватанных стаканах,кто полупил, кто полуспал, кто тяжкотащился по истоптанному снегу…А я был дома, чай на кухне пили крик услышал, и вбежал к соседу.Вдова кричала… Мой сосед лежална вычурной продавленной кровати,в изношенной хорьковой телогрейкеи, мертвый, от меня не отводилзапавшие и ясные глаза…Он звался Александр Кузьмич Григорьев.Он прожил ровно девяносто два.А накануне я с ним говорил,на столике стоял граненый штофчики паюсной икры ломоть на блюдце,и рыночный соленый огурец.Но ни к чему сосед не прикоснулся:«Глядеть приятно, кушать — не хочу, —сказал он мне. Я, Женя, умираю,но эту ночь еще переживу». —«Да что вы, что вы! — закричал я пошло. —Еще вам жить и жить, никто не знает…» —«Да тут секрета нет, в мои года», —ответил он, ко мне придвинув рюмку…Я двадцать лет с ним прожил через стенку,и были мы не меньше, чем родня.Он жил в огромной полутемной зале,заваленной, заставленной, нечистой,где тысячи вещей изображалиту Атлантиду, что ушла на дно.Часы каретные, настольные, стенные,ампирные литые самовары,кустарные шкатулки, сувенирыиз Порт-Артура, Лондона, Варшавыи прочее. К чему перечислять?Но это составляло маскировку,а главное лежало где-то рядом,запрятанное в барахло и тряпкина дне скалоподобных сундуков.Григорьев был брильянтщиком —я знал давно все это. Впрочем,сам Григорьев и не скрывался —в этом вся загадка…Он тридцать лет оценщиком служилв ломбарде, а когда-то дажедля Фаберже оценивал он камни.Он говорил, что было их четырена всю Россию: двое в Петербурге,один в Москве, еще один в Одессе…Учился он брильянтовому делукогда-то в Лондоне, еще мальчишкой,потом шесть лет в Москве у Костюкова,потом в придворном ведомстве служил —способности и рвенье проявил,когда короновали Николая(какие-то особенные брошизаказывал для царского семейства),был награжден он скромным орденком…В столицу перевелся, там остался…Когда ж его империя на дно переместилась,пошел в ломбард и службы не менял.Но я его застал уже без дела,вернее, без казенных обстоятельств,поскольку дело было у него.Но что за дело? Мудрено понять.Он редко выходил из помещенья,зато к нему все время приходили,бывало, что и ночью, и под утро,и был звонок условный (я заметил):один короткий и четыре длинных.Случалось, двери открывал и я,но гости проходили как-то бокомпо голому кривому коридору,и хрена ли поймешь, кто это был:то оборванец в ватнике пятнистом,то господин в калошах и пальтодоисторическом с воротником бобровым,то дамочка в каракулях, то чудныйгрузинский денди… Был еще один.Пожалуй, чаще прочих он являлся.Лет сорока пяти, толстяк, заплывшийветчинным нежным жиром, в мягкой шляпе,в реглане, с тростью. Веяло за нимнеслыханным чужим одеколоном,некуреным приятным табаком.Его встречал Григорьев на порогеи величал учтиво: «Соломон Абрамович…»И гость по-петербургски раскланивалсяи ругал погоду…                           Бывал еще один:в плаще китайском, в начищенных ботинках,черной кепке, в зубах зажат окурок «Беломора»,щербатое лицо, одеколон «Гвардейский».Григорьев скромно помогал ему раздеться,заваривал особо крепкий чай…Был случай лет за пять до этой ночи:жену его отправили в больницу,вдвоем остались мы. Он попросилкупить ему еды и так сказал:«Зайдешь сначала, Женя, к Соловьеву[10],потом на угол в рыбный, а потомв подвал на Колокольной. Скажешь так:„Поклон от Кузьмича“. Ты не забудешь?» —«Нет не забуду».                           Был я поражен.Везде я был таким желанным гостем,мне выдали икру и лососину,«салями» и охотничьи сосиски,телятину парную, сыр «рокфор»,мне выдали кагор «Александрит»,который я потом нигде не видел,и низкую квадратную бутылку«Рябины с коньяком» и чай китайский…Все это так приветливо, так быстро,и приговаривали: «Вот уж повезло,жить с Кузьмичем… Поймите, что такое,старик великий, да, старик достойный…Вы похлопочете — за ним не заржавеет…»О чем они? Не очень я понимал…Он сам собрал на стол на нашей кухне,поставил он поповские тарелки,приборы Хлебникова серебра…(Он кое-что мне объяснил, и я немногоразбирался, что почем тут.)Мы выпили по рюмочке кагора,потом «рябиновки» и закусили,я закурил, он все меня корил за сигареты:«Вот табак не нужен,уж лучше выпивайте, дорогой».Был летний лиловатый нежный вечер,на кухне нашей стало темновато,но свет мы почему-то не включали…«Вы знаете ли (он всегда сбивался,то „ты“, то „вы“, но в этот фаз на „вы“)……Вы знаете ли, долго я живу,я помню Александра в кирасирскомполковничьем мундире, помню Витте —оценивал он камни у меня.Я был на коронации в Москве.Я был в Мукдене по делам особым,и в Порт-Артуре, и в Китае жил…Девятое я помню января,я был знаком с Гапоном, так, немного…Мой брат погиб на крейсере „Русалка“.Он плавал корабельным инженером,мой младший брат, гимназию он кончил,а я вот нет — не мог отец осилить,чтоб двое мы учились. А когда-тоВикторию я видел, королеву,тогда мне было девятнадцать лет.В тот год, вот благородное вам слово,я сам держал в руках „Эксцельсиор“[11]…Так я о чем? В двадцать шестом годуя был богат, имел свой магазинчикна Каменноостровском, там теперь химчистка,и даже стойка та же сохранилась —из дерева мореного я заказал ее,и сносу ей вовек не будет.В тридцать втором я в Смольном побывал.Сергей Мироныч вызывал меня,хотел он сделать женщине подарок…Вникал я в государственное дело.Куда все делось? Был налажен мир,он был устроен до чего толково,держался на серьезных людях он,и не было халтуры этой… Впрочем,я понимаю, всем не угодишь,на всех все не разделишь,а брильянтов — хороших, чистых —их не так уж много.А есть такие люди — им стекляшкакуда сподручней… Я не обижаюсь,я был всегда при деле. Я служил.В блокаду даже. Знаете ль, в блокадуценились лишь брильянты да еда.Тогда открылись многие караты…В сорок втором я видел эти броши,которые мы делали в десятомк романовскому юбилею. Так-с!Хотите ли, дружок, прекраснейшиезапонки, работы французской,лет, наверно, сто им…Я мог бы вам их подарить, конечно,но есть один закон — дарить нельзя.Вы заплатите сорок пять рублей.Помяните потом-то старика…»Я двадцать лет с ним прожил через стенку,стена, нас разделявшая, как разбыла не слишком в общем капитальной,я слышал иногда обрывки фраз…Однажды осенью, глухой и дикой,какой бывает осень в Ленинграде,явился за полночь тот самый, с тростью,ну, Соломон Абрамыч, и Григорьевего немедленно увел к себе.И вдруг я понял, что у нас в квартирееще один таится человек.Он прячется, наверное, в чулане,который был во время оно ванной,но в годы пятилеток и сраженийзаглох и совершенно пустовал.Мне стало жутко, вышел я на кухнюи тут на подоконнике увиделизношенную кепку из букле.Тогда я догадался и вернулся,и вдруг услышал, как кричит Григорьев,за двадцать лет впервые он кричал:«Где эти камни? Мы вам поручали…»И дальше все заглохло, и немедлязагрохотал под окнами мотор.Вдруг появилась женщина без шубы,та самая, что в шубке приходила,она вбежала в комнату соседа,и что-то там немедля повалилось,и кто-то коридором пробежал,подковками царапая паркет,и быстро все они прошли обратно.Я поглядел в окно, там у подъездакачался стосвечовый огонекдворовой лампочки. Я видел,как отъехал полузаметный мокренький«москвич», куда толстяк вползалпо сантиметру. Вы думаете, он пропал?Нисколько. Он снова появился через год……И вот в Преображенском отпеванье.И я в морозный лоб его целуюна Сестрорецком кладбище. Поминки.Пришлося побывать мне на поминках,но эти не забуду никогда.Здесь было не по-русски тихо,по-лютерански трезво и толково,хотя в достатке крепкие напиткисобрались на столе среди закусок…Лежал лиловый плюшевый альбом —любил покойник, видимо, сниматься.На твердых паспарту мерцали снимки,картинки Петербурга и Варшавы,квадратики советских документов…Здесь был Григорьев в бальной фрачной паре,здесь был Григорьев в полевой шинели,здесь был Григорьев в кимоно с павлином,здесь был Григорьев в цирковом трико…Вот понемногу стали расходиться,и я один, должно быть, захмелел,поцеловал вдове тогда я руку,ушел к себе и попросил женупокрепче приготовить мне чайку.Я вспомнил вдруг, что накануне этихсобытий забежал ко мне приятель,принес журнал с сенсацией московской.Я в кресло сел и отхлебнул заварки,и развернул ту дьявольскую книгу,и напролет всю ночь ее читал…Жена спала, и я завесил лампу,жена во сне тревожно бормоталакакие-то обрывки и обмолвки,и что-то по-английски, ведь онаязык учила где-то под гипнозом…И вот под утро он вошел ко мнепокойный Александр Кузьмич Григорьев,но выглядел иначе, чем всегда.На нем был бальный фрак,цветок в петлице,скрипел он лаковыми башмаками,несло каким-то соусом загробными острыми бордельными духами.И он спросил: «Ты понял?»Повторил: «Теперь ты понял?» —«Да, теперь конечно,теперь уж было бы, наверно, глуповас не понять.Но что же будет дальше?И вы не знаете?» — «Конечно, знаю,подумаешь, бином Ньютона тоже!» —«Так подскажите малость, что-нибудь!» —«Нельзя подарков делать, понимаешь?Подарки — этикетки от нарзана.Ты сам подумай, только не страшись».Жена проснулась и заснула снова,а на карнизе сел дворовый кот,прикармливаемый мной немного.Он лапой постучал в стекло,но так и не дождался подаянья,и умный зверь немедленно ушел.Тогда я понял: все произошло,все было, и уже сварилась каша,осталось расхлебать все, что я сунулв измятый кособокий котелок.В январский этот час я знал уже,что делал мой сосед и кто такиеоплывший Соломон в мягчайшей шляпе,кто женщина в каракулевой шубеи человек в начищенных ботинках,зачем так сладко спит моя жена,куда ушел мой кот по черным крышам,что делал в Порт-Артуре, в Смольном,на Каменноостровском мой брильянтщик,зачем короновали Николая,кто потопил «Русалку», что задумалв пустынном бесконечном коридореотчисленный из партии товарищ,хранящий браунинг в чужом портфеле…И я услышал, как закрылась дверь.«Григорьев! — закричал я. —Как мне быть?» — «Никак, все так же,все уже случилось. Расхлебывай!»И первый луч рассветазажегся над загаженной Фонтанкой.«Чего ж ты хочешь, отвечай, Григорьев?» —«Хочу добра! — вдруг прокричал Григорьев. —Но не того, что вы вообразили,совсем иного. Это наше дело.Мы сами все придумали когда-тои мы караем тех, кто нам мешает.По-нашему все будет все равно!» —«Так ты оттуда? Из такой дали?» —«Да. Я оттуда, но и отовсюду…»И снова постучал в окошко кот,я форточку открыл, котлету бросил…И потому как рассвело совсем,мне надо было скоро собиратьсяв один визит, к одной такой особе.Напялил я крахмальную рубашку,в манжеты вдел я запонки,что продал мне Григорьев,и галстук затянул двойным узлом…Когда я вышел, было очень пусто,все разошлись с попоек новогоднихи спали пьяным сном в своих постелях,в чужих постелях, на вагонных полках,в подъездах и отелях, и тогдаГригорьева я вспомнил поговорку.Сто лет назад услышал он ее,когда у Оппенгеймера в контореучился он брильянтовому делу.О, эта поговорка ювелиров,брильянтщиков, предателей,убийц из-за угла и шлюх шикарных:«Нет ничего на черном белом свете.Алмазы есть. Алмазы навсегда».

ОБМЕН