Данте Алигьери - Божественная комедия Страница 37

Песнь тридцать вторая

Когда б мой стих был хриплый и скрипучий,Как требует зловещее жерло,Куда спадают все другие кручи,

Мне б это крепче выжать помоглоСок замысла; но здесь мой слог некстати,И речь вести мне будет тяжело;

Ведь вовсе не из легких предприятий —Представить образ мирового дна;Тут не отделаешься «мамой-тятей».

Но помощь Муз да будет мне дана,Как Амфиону[471], строившему Фивы,Чтоб в слове сущность выразить сполна.

Жалчайший род, чей жребий несчастливыйИ молвить трудно, лучше б на землеТы был овечьим стадом, нечестивый!

Мы оказались[472] в преисподней мгле,У ног гиганта, на равнине гладкой,И я дивился шедшей вверх скале,

Как вдруг услышал крик: «Шагай с оглядкой!Ведь ты почти что на головы нам,Злосчастным братьям,[473] наступаешь пяткой!»

Я увидал, взглянув по сторонам,Что подо мною озеро, от стужиПодобное стеклу, а не волнам.

В разгар зимы не облечен снаружиТаким покровом в Австрии Дунай,И дальний Танаис[474] твердеет хуже;

Когда бы Тамбернику[475] невзначайИль Пьетрапане[476] дать сюда свалиться,У озера не хрустнул бы и край.

И как лягушка выставить ловчится,Чтобы поквакать, рыльце из пруда,Когда ж ее страда и ночью снится,

Так, вмерзши до таилища стыда[477]И аисту под звук стуча зубами,Синели души грешных изо льда.

Свое лицо они склоняли сами,Свидетельствуя в облике такомО стуже — ртом, о горести — глазами.

Взглянув окрест, я вновь поник челомИ увидал двоих,[478] так сжатых рядом,Что волосы их сбились в цельный ком.

«Вы, грудь о грудь окованные хладом, —Сказал я, — кто вы?» Каждый шею взнесИ на меня оборотился взглядом.

И их глаза, набухшие от слез,Излились влагой, и она застыла,И веки им обледенил мороз.

Бревно с бревном скоба бы не скрепилаСтоль прочно; и они, как два козла,Боднулись лбами, — так их злость душила.

И кто-то молвил,[479] не подняв чела,От холода безухий: «Что такое?Зачем ты в нас глядишь, как в зеркала?

Когда ты хочешь знать, кто эти двое:Им завещал Альберто, их отец,Бизенцский дол, наследье родовое.

Родные братья; из конца в конецОбшарь хотя бы всю Каину, — гажеНе вязнет в студне ни один мертвец:

Ни тот, которому, на зоркой страже,Артур пронзил копьем и грудь и тень,[480]Ни сам Фокачча[481], ни вот этот даже,

Что головой мне застит скудный деньИ прозывался Сассоль Маскерони;В Тоскане слышали про эту тень.[482]

А я, — чтоб все явить, как на ладони, —Был Камичон де'Пацци,[483] и я ждуКарлино[484] для затменья беззаконий».

Потом я видел сотни лиц[485] во льду,Подобных песьим мордам; и донынеСтрах у меня к замерзшему пруду.

И вот, пока мы шли к той середине,Где сходится всех тяжестей поток,[486]И я дрожал в темнеющей пустыне, —

Была то воля,[487] случай или рок,Не знаю, — только, меж голов ступая,Я одному ногой ушиб висок.

«Ты что дерешься? — вскрикнул дух, стеная. —Ведь не пришел же ты меня толкнуть,За Монтаперти лишний раз отмщая?»[488]

И я: «Учитель, подожди чуть-чуть;Пусть он меня избавит от сомнений;Потом ускорим, сколько хочешь, путь».

Вожатый стал; и я промолвил тени,Которая ругалась всем дурным:«Кто ты, к другим столь злобный средь мучений?»

«А сам ты кто, ступающий другимНа лица в Антеноре, — он ответил, —Больней, чем если бы ты был живым?»

«Я жив, и ты бы утешенье встретил, —Был мой ответ, — когда б из рода в родВ моих созвучьях я тебя отметил».

И он сказал: «Хочу наоборот.Отстань, уйди; хитрец ты плоховатый:Нашел, чем льстить средь ледяных болот!»

Вцепясь ему в затылок волосатый,Я так сказал: «Себя ты назовешьИль без волос останешься, проклятый!»

И он в ответ: «Раз ты мне космы рвешь,Я не скажу, не обнаружу, кто я,Хотя б меня ты изувечил сплошь».

Уже, рукой в его загривке роя,Я не одну ему повыдрал прядь,А он глядел все книзу, громко воя.

Вдруг кто-то крикнул: «Бокка, брось орать!И без того уж челюстью грохочешь.Разлаялся! Кой черт с тобой опять?»

«Теперь молчи, — сказал я, — если хочешь,Предатель гнусный! В мире свой позорЧерез меня навеки ты упрочишь».

«Ступай, — сказал он, — врать тебе простор.Но твой рассказ пусть в точности означитИ этого, что на язык так скор.

Он по французским денежкам здесь плачет.«Дуэра[489], — ты расскажешь, — водворенТам, где в прохладце грешный люд маячит».

А если спросят, кто еще, то вон —Здесь Беккерия[490], ближе братьи прочей,Которому нашейник[491] рассечен;

Там Джанни Сольданьер[492] потупил очи,И Ганеллон, и Тебальделло с ним,[493]Тот, что Фаэнцу отомкнул средь ночи».

Мы отошли, и тут глазам моимПредстали двое, в яме леденея;Один, как шапкой, был накрыт другим.

Как хлеб грызет голодный, стервенея,Так верхний зубы нижнему вонзалТуда, где мозг смыкаются и шея.

И сам Тидей не яростней глодалЛоб Меналиппа, в час перед кончиной,[494]Чем этот призрак череп пожирал.

«Ты, одержимый злобою зверинойК тому, кого ты истерзал, жуя,Скажи, — промолвил я, — что ей причиной.

И если праведна вражда твоя, —Узнав, кто вы и чем ты так обижен,Тебе на свете послужу и я,

Пока не станет мой язык недвижен».

Песнь тридцать третья