Яков Полонский - Стихотворения Поэмы Проза Страница 37

С чувством сожаления

Или сострадания:

То над нами носится

Тень воспоминания,

Или в душу просится

Смутное предчувствие

Близкого, обидного

Разочарования.

И тогда случается,

К сердцу приласкается

Чувство беспредельное,

Светлое, далекое,

Счастье неизменное,

Нечто беспечальное

Вечно идеальное,

Даст нам успокоиться -

Промелькнет и скроется!

Июль, 1897. Райвола

Я врагами богат и друзьями,

Я врагами богат и друзьями,

Стало быть, и вражда — не беда,

Но беда, что сильна, и криклива,

И смела боевая вражда.

А наивная дружба готова

Мне и денег, и славы желать,

Но робка, щекотлива и любит,

Молча мне сострадая, вздыхать.

И я, право не знаю, что лучше,—

Эта дружба иль эта вражда?

Поневоле, завидуя силе,

Я врагами горжусь иногда.

И любя и злясь от колыбели

И любя и злясь от колыбели,

Слез немало в жизни пролил я;

Где ж они — те слезы? Улетели,

Воротились к Солнцу бытия.

Чтоб найти все то, за что страдал я,

И за горькими слезами я

Полетел бы, если б только знал я,

Где оно — то Солнце бытия?..

<1898>

Еще не все мне довелось увидеть…

Еще не все мне довелось увидеть…

И вот одно осталось мне:

Закрыв глаза, любить и ненавидеть

Бесплодно, смутно — как во сне!

1898

ПОЭМЫ

Кузнечик-музыкант

Шутка в виде поэмы

Не сверчка-нахала, что скрипит у печек,

Я пою: герой мой — полевой кузнечик!

Росту небольшого, но продолговатый;

На спине носил он фрак зеленоватый;

Тонконогий, тощий и широколобый…

Был он сущий гений — дар имел особый:

Музыкантом слыл он между насекомых

И концерты слушать приглашал знакомых.

Под роскошной жатвой жил он в поле чистом,

Оглашая воздух бесконечным свистом

Своего оркестра. Ветреное племя

Скакунов забыло, что в полях в то время

Музыки и вкуса был он представитель.

Все, что нынче летом деревенский житель

Слышит за окошком, лежа на кровати

Или на балкон свой выходя в халате, —

Этот свист трескучий, этот звон безбрежный,

Разлитой повсюду, и сухой, и нежный, —

Если только в этом сумрачном концерте

Есть живая нега и восторг, поверьте, —

Это все былые, вечные созданья

Моего героя, или — подражанья.

Бедненький кузнечик! позабыт твой гений!

Но ты век свой прожил не без приключений.

Помню, ты недаром слыл идеалистом:

Сядешь ты бывало в свете серебристом

Месяца, под полог ночи на соломке,

Ветром сокрушенной. (Даром, что не ломки

Гибкие колосья, все же в ниве шаткой

Много их подломит этот ветер гадкий.)

Сядешь ты бывало и во славу ночи

На своей скрипице пилишь что есть мочи.

И тебя дразнили пискуны пустые,

Комары-злодеи, трубачи степные,

И в тебя влюблялись божии коровки,

И мутила зависть многие головки,

С тем же, музыкальным то есть, направленьем,

С тою же охотой, да не с тем уменьем.

И грозилась мошка с помощью науки

Умертвить тобою созданные звуки,

И тяжеловесный жук неоднократно

Уверял, что уши смачивать приятно

На твоих концертах, а не то-де уши,

Как трава, завянут от ужасной суши.

В частной жизни также к добреньким коровкам,

К мушкам и козявкам часто в пренеловком

Был ты положеньи: слушал их признанья,

Робко избегая тайного свиданья.

Но ничто, однако ж, не поколебало

Твоего покоя; никакое жало

Твоему таланту не казалось вредным:

В музыкальном мире был ты всепобедным.

Ты вполне блажен был! — но пришла невзгода…

Слушайте! Однажды, в половине года,

В самый жар, быть может, в самые Петровки,

В дни, когда на рынках потные торговки

Продают малину, вишенья, клубнику

И, маша платками часто не без крику,

С мухами заводят из-за ягод ссоры;

В дни, когда из праха созидают горы

Муравьи и роют скрытые туннели

Под корнями дуба иль смолистой ели;

Бабочка, танцуя, празднует свободу;

А пчела, с клубочком золотого меду,

Покидая липу, вся в пыли цветочной,

Так и льнет к жасмину белизны молочной;

Шмель, бичуя воздух, знойный и душистый,

И кружась над морем нивы золотистой,

Пропадает в блеске солнца, как пылинка;

В дни, когда для мошки каждая былинка

Получает соки, сладость и значенье,

И она вкушает те же наслажденья, —

Стало быть, в Петровки, около полудня,

Мой герой, кузнечик, понаевшись студня,

То есть за обедом начинив желудок,

Вышел насладиться видом незабудок

И, вдыхая запах алого горошка,

Лег, прищуря глазки, — и мечтал немножко.

Много пролетало мимо насекомых,

Ос, шмелей сердитых — трубачей знакомых,

С разными вестями. Ни к кому с вопросом

Он не обратился. Все, что перед носом

У него вертелось, ползало, жужжало,

Было чуждо сердцу — и не занимало…

Моему герою, верно бы, вздремнулось,

Как и вам, читатель, если б не взгрустнулось.

Вдруг над ним порхнуло чудное виденье,

Бабочка — такая, что — мое почтенье!

Белизны жемчужной крылышки с каемкой,

Глазки — изумруды, носик нежный, тонкий,

Бархатец на шейке, бантик на затылке.

Увидал кузнечик — затряслись в нем жилки.

Бабочка все ниже и так близко вьется,

Что невольно сердце у артиста бьется.

Бабочка — не знаю, видела ль бедняжку

Или не видала, — только кушать кашку

Села — и, конечно, ничего не съела.

«Ах! — она сказала, — если б я умела

Так же петь отлично, как один известный

Всем артист-кузнечик! — Если бы небесный

Голос я имела, — как бы я запела!

О, как я бездарна! о, как я…» —

«Напрасно…» —

Перебил кузнечик. (Он влюбился страстно

В милую болтунью.)

Бабочка украдкой

На него взглянула:

«Ах, какой он гадкий!» —

Думает… Однако ж улыбнулась мило,

Подняла свой носик и проговорила:

«Отчего ж напрасно?!» —

«Отчего!?» —

Смешался

Мой артист, однако рекомендовался.

«Очень, очень рада! — молвила кокетка

(Бабочки бывают без кокетства редко). —

Очень, очень, рада! Звуки вашей скрипки

Часто долетают даже к нам под Липки».

Покраснел кузнечик, начал завираться,

Умоляя гостью чаще с ним видаться.

Бабочка вспорхнула и, не давши слова

Прилететь вторично, прилетела снова

И заговорила:

«Даже в свете знают,

Что большой вы гений, — все вас изучают…

Только я к вам с просьбой: сделайте такую

Божескую милость — напишите злую,

Злую эпиграмму на мою соседку,

Бабочку-кокетку, что недавно в сетку

К мальчикам попалась и с крылом помятым

Ночью воротилась к братцам глуповатым.

Эти братцы также пребольшие фаты,

И воображают, что они богаты!

К эпиграмме можно сочинить любую

Музыку — такую, самую смешную».

Упорхнула гостья — а кузнечик бедный

Так был озадачен, что немой и бледный

Шел он, глядя в землю (так, видал я, в воду

Сунувшись, мальчишки ищут в речке броду),

Шел, повеся нос свой, чуть переступая

Длинными ногами и соображая:

Тьфу! Да как же это? — разве эпиграммы

Можно класть на ноты? Ах, как глупы дамы!

Шел он, шел, и бредил: то ему казалось,

Что она хитрила и над ним смеялась,

То воображал он, что Сильфида эта

Захотела только испытать поэта

И ему такую задала задачу,

Что хоть плачь!

«Однако ж, что ж я время трачу! —

Думает кузнечик. — Разве не сумею

Я в смешном и жалком отразить идею».

И с таким решеньем за работу смело

Принялся он: мигом закипело дело —

И слова и звуки. Хоть и не бывал он

В обществе Жорж-Занда — вот что написал он:

«К мальчику под сетку бабочка попалась —

Краски полиняли, крылышко помялось.

Если враг лукавый расставляет сети,

Кто в них попадает? — попадают дети.

Боже! отчего же за поступок детский

Их казнит так страшно суд великосветский?»

Кончено! —

И начал сочинять он ноты;

И устал он, бедный, от такой работы.

Но любовь всесильна! Оставалось скликать

Прочих музыкантов — и начать пиликать.

И народу куча собралась на пробу;

Даже жук навозный, начинив утробу

Всякой дрянью, смуглый, толстый и рогатый,