Александр Городницкий - И вблизи и вдали Страница 38

В начале июня, когда "Крузенштерн" возвратился в Балтийск, замполит ухитрился внести историю со злополучной песней в свое политдонесение, которое попало на стол к тогдашнему начальнику политотдела Дважды Краснознаменного Балтийского флота контр-адмиралу товарищу Почипайло. Туда же шустрый замполит принес и отобранную у матросов магнитофонную пленку с записью той песни с просьбой прослушать для определения меры наказания для автора, "разложившего личный состав". Начальник политотдела, как рассказывали мне потом случившиеся там офицеры, торопился на футбол - команда балтийцев играла с каким-то сильным противником, но все-таки выслушать песню согласился. "Ну, что же, — сказал он, надевая фуражку, — ничего особенного, правильная песня. Она показывает, что моряк должен любить море больше, чем бабу". И, уже выходя в дверь, обернулся и твердо закончил: "Разрешить!" Это мудрое решение определило не только судьбу песни, которая не стоила обсуждения в столь высоких инстанциях, но и судьбу автора, дав ему возможность плавать в океане и дальше.

За последующие двадцать восемь лет плаваний мне немало довелось иметь дело с замполитами или "первыми помощниками", как их называют в гражданском флоте. Бывали среди них и порядочные люди. Но уж сама природа этой совершенно не нужной на судне должности такова, что в лучшем случае обязывает человека к безделью, а в худшем - к соглядатайству и доносительству. Отдельные представители славной этой профессии ухитрялись успешно сочетать первое со вторым. Когда судно находится в рейсе несколько месяцев подряд, хуже всего на нем тому, кому делать нечего. Я помню, как мучился один из наших "перпомов" на судне "Академик Келдыш", изнывая от вынужденного безделья. Стосковавшись по земле и оставленному им на берегу садовому участку, он устроил на аварийном мостике над ходовой рубкой настоящую оранжерею, которой мог бы позавидовать самый взыскательный садовод.

Одним из самых порядочных первых помощников, встретившихся мне, был Николай Григорьевич Тур, долгие годы плававший на "Дмитрии Менделееве". О его щепетильности и деликатности ходили анекдоты. Помню, в одном из рейсов накануне дня 8 Марта мы готовили стенгазету, чтобы вывесить ее наутро в кают-компании. Часов в 12 вечера выяснилось, что надо срочно что-то нарисовать. Беспокойный и настырный заместитель начальника рейса, бывший к тому же еще и представителем партбюро Института, настропалил Тура пойти и срочно поднять второго электромеханика - штатного судового художника. Перпом отправился к нему в каюту, но тут же вернулся, несколько сконфуженный. "Понимаете, я постучался к нему, а у него, оказывается, женщина. Я не решился их беспокоить", — смущенно объяснил он.

В первых рейсах нового "Витязя" первый помощник, пришедший сюда с нефтеналивного флота, где строго-настрого запрещалось употребление спиртных напитков, никак не мог привыкнуть к тому, что пьянки с участием иностранцев на борту проводятся вполне официально и называются "научными контактами". Другой, сменивший его на этой должности, пришел на флот из МВД. В конце танцевальных вечеров он объявлял по трансляции: "Товарищи, танцы кончились - все по камерам!" "Хорошие" перпомы крутили кино, организовывали "нептунники" и другие культмассовые мероприятия и устраивали политинформации. Плохие – следили за "аморалкой", вламывались по ночам в женские каюты, организовывали стукаческую службу, особенно в портах захода, и изматывали экипаж унылыми политзанятиями. Грозным оружием в их руках было так называемое "политдонесение", которое они писали в "инстанции" в конце каждого рейса. На основании этого секретного документа они могли без всяких объяснений закрыть визу любому участнику экспедиции. Надо сказать, что совершенно независимо от их личных качеств, само их присутствие на судне создавало обстановку подозрительности и не сплачивало, а наоборот - разобщало небольшой коллектив, на долгие месяцы оторванный от суши…

Второй поход "Крузенштерна" зимой шестьдесят второго - шестьдесят третьего годов был тоже нелегким. Новый шестьдесят третий встречали в океане. Поскольку на военном судне был строгий сухой закон, то, укрывшись в одной из дальних кают, раскачиваемой ночным штормом, пили спирт, разведенный наскоро в химической колбе. Спирт попахивал резиной, как всегда - свежеразведенный, и дымился, растворяясь в опресненной воде. Прямо с мостика после вахты, сменившись в момент прихода Нового года, в "ноль" часов, к нам попал лейтенант Володя Георгиев, замерзший, с окоченевшими руками и красным от ледяного ветра лицом. Ему налили спирта, и он, расчувствовавшись, начал предлагать тост "за тех, кто на Земле", за наших жен, "которым сейчас труднее, чем нам, потому что у нас тут соблазнов никаких нет, а у них - сплошные соблазны". Тост этот, однако, мужской поддержки не получил, и Георгиеву пригрозили, что ему больше не нальют, если он и далее будет нести чушь. И все-таки, в первый день Нового года появилась песня "За тех, кто на Земле".

ЗА ТЕХ, КТО НА ЗЕМЛЕ

Бушует ливень проливной,Ревет волна во мглеДавайте выпьем в эту ночьЗа тех, кто на земле.

Дымится разведенный спиртВ химическом стекле.Мы будем пить за тех, кто спитСегодня на земле.

За тех, кому стучит в окноСеребряный восход,За тех, кто нас уже давно,Наверное, не ждет.

Пускай начальство не скрипит,Что мы навеселе:Мы будем пить за тех, кто спитСегодня на земле.

Чтоб был веселым их досугВдали от водных ям,Чтоб никогда не знать разлукИх завтрашним мужьям.

Не место для земных обидУ нас на корабле.Мы будем пить за тех, кто спитСегодня на земле.

В этом втором зимнем походе, в отличие от первого, когда мы проплавали полгода "без берега", заходы в иностранные порты все-таки были. Первым из них, и вообще в моей жизни, стал заход в порт Гамильтон, на Бермудские острова. Тогда мы еще мало что знали о зловещем Бермудском треугольнике и ничего особенно здесь не опасались. Наоборот, зеленые, залитые ласковым солнечным светом Бермудские острова, забитые респектабельными отдыхающими из всех стран мира, улыбающиеся женщины всех цветов и оттенков, после месячного плавания в зимней штормовой Атлантике, показались нам призрачным раем. К судну тут же подогнали два автобуса с девицами, однако наш бдительный замполит на борт их не допустил. "Как вы так долго обходитесь без женщин?" — удивлялись журналисты местных газет. Помню, вернувшись в Питер, я рассказал об этом случае на посиделках в доме Нины Королевой. История эта более других понравилась писателю Сереже Вольфу. "Саня, — закричал он с восторгом. - Вот это настоящие западные женщины, умные, знающие, без комплексов! Это не наши ханжи, которым надо обязательно перед этим два часа про Кафку толковать. Главное, что им про Кафку ничего говорить не надо". Прошло примерно полчаса, и в компании появилась миловидная девица из Праги, редактор какого-то чешского молодежного журнала. Уже успевший слегка выпить и успокоившийся Вольф "положил на нее глаз" и, покраснев от напряжения, сказал: "Скажите, Милена, а вот вы, чехи, считаете Кафку своим национальным писателем?!"

В этом втором походе кроме "Крузенштерна" участвовали еще два судна - уже упомянутый парусник "Седов" и новое гидрографическое судно "Полюс". Кроме нас на этот раз были еще штатские гидрографы из Калининграда, в их числе - на "Полюсе" - несколько женщин.

Более трех месяцев в том втором походе мы проработали в жарких тропических широтах Атлантики. Запасы пресной воды были скудными. Стопроцентная влажность и жара даже ночью не давали передышки. Горячий душ устраивался только раз в месяц (три человека под один рожок, не более чем на пять минут). Глаза, обожженные солнцем и разъеденные соленой водой, слезились от конъюк-тивита. Постоянная солонина с томатной пастой и комбижиром корежила наши неопытные желудки. Все -матросы, офицеры и мы - стосковались по твердой земле под ногами вместо валкой и скользкой палубы, по освежающему холоду вместо изнурительной тропической жары, по деревьям и снегу. И вот в самом начале апреля мы пришли в канадский порт Галифакс в Новой Шотландии. На заснеженном холмистом берегу стояли столь милые нашим стосковавшимся глазам березовые рощи, сменявшиеся сосняком. Пейзаж настолько напоминал родное Подмосковье, что у всех защемило сердце. Тогда-то и появилась грустная песенка "Над Канадой небо синее", начавшая сразу же существовать как бы отдельно.

НАД КАНАДОЙ

Над Канадой, над КанадойСолнце низкое садится.Мне уснуть давно бы надо,Только что-то мне не спится.

Над Канадой - небо сине,Меж берез - дожди косые…Хоть похоже на Россию,Только все же - не Россия.

Нам усталость шепчет: "Грейся",И любовь заводит шашни.Дразнит нас снежок апрельский,Манит нас уют домашний.

Мне снежок - как не весенний,Дом чужой - не новоселье.Хоть похоже на веселье,Только все же - не веселье.

У тебя сегодня - слякоть,В лужах - солнечные пятна.Не спеши любовь оплакать,Позови ее обратно.

Над Канадой - небо сине,Меж берез - дожди косые…Хоть похоже на Россию,Только все же - не Россия.

Примерно через год канадское радио в передаче на русском языке сообщило: "Как нам стало известно, в Советском Союзе впервые написана песня о Канаде. По нашим сведениям, написал ее моряк с военного парусника "Крузенштерн". После этого по радио звучал фрагмент записи этой песни. Уже значительно позднее, в семьдесят шестом году, во время 16 рейса научно-исследовательского судна "Дмитрий Менделеев", попав на заход в столицу Новой Зеландии Веллингтон, я услышал в гостях у новозеландского профессора Киблуайта песню на английском языке, записанную на пластинку, которая показалась мне странно знакомой. Она называлась "Заход солнца в Канаде" и представляла собой точный английский перевод моей песни. Правда, исполняло ее женское трио под джаз так красиво, что опознать первоисточник было не просто. Люди, посещавшие в разное время Канаду, говорили мне, что песня широко распространилась среди русской эмиграции в Канаде и пользуется там широкой популярностью. Труднее было с публикацией этой песни у нас. В начале семидесятых главный редактор одного из толстых журналов снял ее уже из набора как "явно эмигрантскую".