Виктор Боков - Собрание сочинений. Том 3. Песни. Поэмы. Над рекой Истермой (Записки поэта). Страница 39

Артемий Ильич, предсельсовета, мелькает в течение дня то у молотилки, то на складе горючего, то на деловом дворе плотничьей бригады. И всегда он собран, бодр, подтянут, несмотря на свои шестьдесят лет, и всегда в руках у него командирская полевая сумка, где хранится печать.

Так уж поважены им ребятишки в деревнях — идти навстречу с надеждой, что и на этот раз Артемий Ильич достанет из сумки яблоко, угостит мальчика или девочку и скажет:

— Это тебе хитрая яблоня прислала!

Случилось мне быть у Артемия Ильича в гостях, первое дело пошел я хитрую яблоню смотреть.

Она стояла у стены коровника, в затишке, и ничем не отличалась от обыкновенных яблонь.

— В чем же тут хитрость? — спросил я Артемия Ильича.

— А в том, что яблоня от роду была дичком, а теперь культурная стала.

— Но при чем же хитрость? — все еще недоумевал я.

— А при том, что яблоня догадалась под коровник корни пустить, стала крупные яблоки рожать, сама себя садовой яблоней сделала. Вот и вся хитрость!

Он хотел что-то на людей перевести, но не стал, — Артемий любит человека озадачить, чтобы он сам подумал.

Двадцатилетний колхозник Володя затягивает веревку на большой вязанке сена.

— Скоро она у тебя растолстела! — говорит ему односельчанин, пожилой человек.

Только свои деревенские поняли бы, на что он намекал.

Володя недавно женился, и жена его теперь ходит на сносях, полная.

Володя припал коленями к сену, натянул, завязал и поднял на спину. Лямки врезались ему в плечи.

— А вот ты и солдат! — сказал ему все тот же дед.

И это был намек. Осенью Володе идти в армию.

Дед прошел мимо, вся его фигура говорила о том, что он все еще думает и осуждает Володю за то, что нехорошо молодой человек спланировал свою жизнь. Перед самой армией женился, а в жены сманил девушку с третьего курса сельхозтехникума. И ее глупо с места сорвал, и себя не устроил.

— Эх, ты! — сокрушался старик и все сожалеючи качал головой.

А Володя шел и посвистывал.

В белом опрятном платочке, в мужском черном пиджаке похожа она была при своей седине на профессора сельской жизни, если бы такие должности выбирались в деревне на сходках.

Бабка окончила свой доклад о семнадцатилетней работе на птицеферме словами:

— Сложности в курином деле невелики, главное тут — радение. Взять цыпленка. Он — сама нежность и квелость. Не уберег от дождя — и все.

Она уже уходила с трибуны и уже щелкнула было ученическим портфелем, который испросила на один вечер у внучки Кати, да поднявшийся из людского скопа общественно не проявившийся в колхозе старик остановил ее.

— Все это правильно, — начал он, обращаясь к однодеревенцам, — моя бабка птицу познала, яйцо у нее сверхплановое, прибыль не шутимая, колхозу выгода есть, но я хочу указать ей на недостатки, как по случаю того, что мы с ней законом скреплены на совместную жизнь.

Деда слушали, он овладевал аудиторией.

— Курица — это план! А дед что? Три дня прошу пуговицу пришить — и все время у нее нет. И потом, — он оглядывается, ища сочувствия, — почему бы для показательной бабки воды не подвезти с колодца? Ходи, дед! А у меня еще с первой империалистической нога подвертывается, ушибусь вусмерть — вот тебе и вдова! А я еще за такой бабкой хочу пожить, фильмы новые посмотреть.

Народ смеялся, избач хмурился, бабка с гневным на старика видом уходила.

В жаркие сенокосные дни нет больших бед, чем слепень. Ни одна лошадь не найдет себе покоя от их наваждения. И на что уж в конюшне совхоза прохладно, и лесу нет поблизости, а набьется сюда лошадиный мучитель, и иной раз еле перегородки держатся, когда сильные ломовики бьют о горячие доски, спасаясь от оводов.

И если попадется в руки конюху Грише Изнаирову большой, матерый слепень, обыкновенно садящийся на самый круп, на самый ток крови и самое беззащитное место, то конюх объявит во всеуслышанье:

— Казнь!

Затем замажет слепню глаза дегтем и пустит его, и начнет он завинчиваться в небо, да так там и сгинет на казнящем полете.

Пчеловоды выпили, закусили свежим сотовым медом, закурили.

— Как это у тебя всегда ульи гудят? — спросили одного из них.

— Я силу в пчеле держу — вот и вся премудрость. Не жалей, корми ее, она всегда вернет.

Деду Трошкину подали ужин. Он поводил ложкой по большому алюминиевому блюду и сказал бабке:

— Мяска покроши!

Прихрамывая, бабка подала на тарелке мясо и сбросила его во щи.

— Вот теперь это щи!

Когда он стал пить чай, рассердился:

— Опять спитым потчуешь!

Бабка заварила свежего чая и подала деду. Он стал пить с удовольствием:

— Вот теперь это чай!

Поужинав, попив чаю, дед разулся, разделся до нательного белья и, хитро поблескивая глазами, сказал:

— Пойду в царство небесное самым коротким путем! И полез на печку.

Чем не безбожник?!

Колхозное стадо пасется по краю леса и медленно пробирается к деревне.

Скоро вечер.

Обращают на себя внимание козы. Они похожи на древних бородатых старцев, прочитавших Библию и знающих о сотворении мира.

Коровы доверчиво обнюхивают каждую травинку.

Но вот за их спинами раздается выстрел кнута, и все стадо переходит на крупный шаг.

— Петька! Останови стадо! Ругаться будут! — кричит пастушонку пожилая пастушка.

А он даже и не собирается унять своего самовольничанья:

— Ходом, ходом! Сегодня кино!

Вдоль лесной январской тропинки на мягком, пышном, невесомом снегу что-то крупно написано прутиком. Я медленно иду и читаю.

Это не бессвязные слова, это короткая, вылетевшая из девичьего сердца песенка, в которой горечь, вздох и признанье;

У залетки моегоОгонек горел — погас,Было времечко такое,Роза, я любила вас.

С кем разговаривала девушка?

Кто должен был услышать эту сердечную жалобу?

Лежат глубокие снега, тенькают синицы в лесной тиши, а где-то бьется разочаровавшееся сердце и ищет новую тропинку в своей жизни!

Июнь в полной силе. Орут грачи на осокорях, лопочут ласточки на проводах, а на пасеке роятся пчелы. Не успевает огребать рои колхозный пчеловод Петрович. Он стоит у яблони и деревянным половником снимает с привившегося к сучку пчелиного роя знойную, остро пахнущую живую массу.

Рядом с ним высокий худой мужчина — ревизор из района, гость. Петрович молча делает свое дело, а ревизор высоким фальцетом поет, как в опере:

— Какая целеустремленность! Не летит куда зря, а склубливается, немыслящая сущность, а как устраивается!

Пчелы лезут из роевни и лепятся на край стенки.

— Не лезут они туда! — тревожно замечает гость.

— Влезут, Василь Васильевич! — с улыбкой доброго человека успокаивает Петрович гостя. — Дай матке привиться, все в куче будут!

— Какая разумность, сверхъестественность устройства! — поет Василь Васильевич.

В это время под защитную сетку заползает пчела и жалит его.

Лицо ревизора искажается болью, но он находит в себе силы сохранить тон восхищения и любознательности.

— За что это? — спрашивает он ужалившую пчелу.

— Чужой разговор слышут! — объясняет Петрович.

— Подумайте, немыслящая сущность, а разговор понимает!

Петрович молчит. Еще снялся рой, надо успеть и его устроить на новое жительство.

Никита, бригадир совхоза, с которым мы и рыбу ловим, и в гармонь играем на вечерках, едет на велосипеде вдоль стены на редкость удавшейся пшеницы.

Я на ходу спрашиваю:

— Никита, как с урожаем?

— Хорошо.

— Как с покосом?

— Хорошо!

— А как с Мотей? (Это его жена.)

— Плохо. Толстеет, как печь, четвертого просит.

— А ты бы кого хотел — мальчика или девочку?

— Некогда, потом, потом.

Он нажимает на педали, и с межевой травы веером разлетаются кузнечики.

В сумерках пробирается Иван Шерстнев, тракторист.

— Ваня?

— Я.

— Как дела?

— Ничего.

— Картошку выкопал?

— Да.

— Дом утеплил?

— Не совсем еще.

— В сельпо идешь?

— В сельпо.

— Выпить?

— Точно.

— А потом?

— А потом к Райке под бочок.

— У тебя трое?

— Трое.

— А еще не предвидится?

— Точно не могу сказать.

Иван не выбирает, где суше идти, чешет по грязи напрямую. Как же он обратно пойдет?

У сельпо, у бочки с керосином, шумел народ. Горючая жидкость журчала по посудам покупателей. Всем хватило, только вот Пафнут-шорник опоздал — хомуты перетягивал, увлекся. Он пришел из соседней деревни в то время, когда зимний день погас и зажгли свет в избах.