Борис Пастернак - Свеча горела (сборник) Страница 4

На пароходе

Был утренник. Сводило челюсти,И шелест листьев был как бред.Синее оперенья селезняСверкал за Камою рассвет.

Гремели блюда у буфетчика.Лакей зевал, сочтя судки.В реке, на высоте подсвечника,Кишмя кишели светляки.

Они свисали ниткой искристойС прибрежных улиц. Било три.Лакей салфеткой тщился выскрестиНа бронзу всплывший стеарин.

Седой молвой, ползущей исстари,Ночной былиной камышаПод Пермь, на бризе, в быстром бисереФонарной ряби Кама шла.

Волной захлебываясь, на волосОт затопленья, за судаНыряла и светильней плавалаВ лампаде камских вод звезда.

На пароходе пахло кушаньемИ лаком цинковых белил.По Каме сумрак плыл с подслушанным,Не пророня ни всплеска, плыл.

Держа в руке бокал, вы суженнымЗрачком следили за игройОбмолвок, вившихся за ужином,Но вас не привлекал их рой.

Вы к былям звали собеседника,К волне до вас прошедших дней,Чтобы последнею отцединкойПоследней капли кануть в ней.

Был утренник. Сводило челюсти,И шелест листьев был как бред.Синее оперенья селезняСверкал за Камою рассвет.

И утро шло кровавой банею,Как нефть разлившейся зари,Гасить рожки в кают-компанииИ городские фонари.

Из поэмы

(Два отрывка)

Я тоже любил, и дыханьеБессонницы раннею раньюИз парка спускалось в овраг, и впотьмахВыпархивало на архипелаг

Полян, утопавших в лохматом тумане,В полыни и мяте и перепелах.И тут тяжелел обожанья размах,Хмелел, как крыло, обожженное дробью,И бухался в воздух, и падал в ознобе,И располагался росой на полях.

А там и рассвет занимался. До двухНесметного неба мигали богатства,Но вот петухи начинали пугатьсяПотемок и силились скрыть перепуг,Но в глотках рвались холостые фугасы,

И страх фистулой голосил от потуг,И гасли стожары, и, как по заказу,С лицом пучеглазого свечегасаПоказывался на опушке пастух.

Я тоже любил, и она пока ещеЖива, может статься. Время пройдет,И что-то большое, как осень, однажды(Не завтра, быть может, так позже когда-нибудь)Зажжется над жизнью, как зарево, сжалившисьНад чащей. Над глупостью луж, изнывающихПо-жабьи от жажды. Над заячьей дрожьюЛужаек, с ушами ушитых в рогожуЛиствы прошлогодней. Над шумом, похожимНа ложный прибой прожитого. Я тожеЛюбил, и я знаю: как мокрые пожниОт века положены году в подножье,Так каждому сердцу кладется любовьюЗнобящая новость миров в изголовье.

Я тоже любил, и она жива еще.Всё так же, катясь в ту начальную рань,Стоят времена, исчезая за краешкомМгновенья. Всё так же тонка эта грань.

По-прежнему давнее кажется давешним.По-прежнему, схлынувши с лиц очевидцев,Безумствует быль, притворяясь не знающей,Что больше она уж у нас не жилица.И мыслимо это? Так, значит, и впрямьВсю жизнь удаляется, а не длитсяЛюбовь, удивленья мгновенная дань?

Я спал. В ту ночь мой дух дежурил.Раздался стук. Зажегся свет.В окно врывалась повесть бури.Раскрыл, как был, – полуодет.

Так тянет снег. Так шепчут хлопья.Так шепелявят рты примет.Там подлинник, здесь – бледность копий.Там все в крови, здесь крови нет.

Там, озаренный, как покойник,С окна блужданьем ночника,Сиренью моет подоконникПродрогший абрис ледника.

И в ночь женевскую, как в косыЮжанки, югом вплетеныОгни рожков и абрикосы,Оркестры, лодки, смех волны.

И, будто вороша каштаны,Совком к жаровням в кучу сгребМужчин – арак, а горожанок –Иллюминованный сироп.

И говор долетает снизу.А сверху, задыхаясь, вязБросает в трепет холст маркизыИ ветки вчерчивает в газ.

Взгляни, как Альпы лихорадит!Как верен дому каждый шаг!О, будь прекрасна, бога ради,О, бога ради, только так.

Когда ж твоя стократ прекраснейУбийственная красотаИ только с ней и до утра с нейТы отчужденьем облита,

То атропин и белладоннуКогда-нибудь в тоску вкропив,И я, как ты, взгляну бездонно,И я, как ты, скажу: терпи.

Марбург

Я вздрагивал. Я загорался и гас.Я трясся. Я сделал сейчас предложенье, –Но поздно, я сдрейфил, и вот мне – отказ.Как жаль ее слез! Я святого блаженней.

Я вышел на площадь. Я мог быть сочтенВторично родившимся. Каждая малостьЖила и, не ставя меня ни во что,В прощальном значеньи своем подымалась.

Плитняк раскалялся, и улицы лобБыл смугл, и на небо глядел исподлобьяБулыжник, и ветер, как лодочник, гребПо лицам. И всё это были подобья.

Но как бы то ни было, я избегалИх взглядов. Я не замечал их приветствий.Я знать ничего не хотел из богатств.Я вон вырывался, чтоб не разреветься.

Инстинкт прирожденный, старик-подхалим,Был невыносим мне. Он крался бок о бокИ думал: «Ребячья зазноба. За ним,К несчастью, придется присматривать в оба».

«Шагни, и еще раз», – твердил мне инстинктИ вел меня мудро, как старый схоластик,Чрез девственный, непроходимый тростникНагретых деревьев, сирени и страсти.

«Научишься шагом, а после хоть в бег», –Твердил он, и новое солнце с зенитаСмотрело, как сызнова учат ходьбеТуземца планеты на новой планиде.

Одних это всё ослепляло. Другим –Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи.Копались цыплята в кустах георгин,Сверчки и стрекозы, как часики, тикали.

Плыла черепица, и полдень смотрел,Не смаргивая, на кровли. А в МарбургеКто, громко свища, мастерил самострел,Кто молча готовился к Троицкой ярмарке.

Желтел, облака пожирая, песок.Предгрозье играло бровями кустарника,И небо спекалось, упав на кусокКровоостанавливающей арники.

В тот день всю тебя, от гребенок до ног,Как трагик в провинции драму Шекспирову,Носил я с собою и знал назубок,Шатался по городу и репетировал.

Когда я упал пред тобой, охвативТуман этот, лед этот, эту поверхность(Как ты хороша!) – этот вихрь духоты –О чем ты? Опомнись! Пропало… Отвергнут.

Тут жил Мартин Лютер. Там – братья Гримм.Когтистые крыши. Деревья. Надгробья.И всё это помнит и тянется к ним.Всё – живо. И всё это тоже – подобья.

О, нити любви! Улови, перейми.Но как ты громаден, отбор обезьяний,Когда под надмирными жизни дверьми,Как равный, читаешь свое описанье!

Когда-то под рыцарским этим гнездомЧума полыхала. А нынешний жупел –Насупленный лязг и полет поездовИз жарко, как ульи, курящихся дупел.

Нет, я не пойду туда завтра. Отказ –Полнее прощанья. Всё ясно. Мы квиты.Да и оторвусь ли от газа, от касс, –Что будет со мною, старинные плиты?

Повсюду портпледы разложит туман,И в обе оконницы вставят по месяцу.Тоска пассажиркой скользнет по томамИ с книжкою на оттоманке поместится.

Чего же я трушу? Ведь я, как грамматику,Бессонницу знаю. Стрясется – спасут.Рассудок? Но он – как луна для лунатика.Мы в дружбе, но я не его сосуд.

Ведь ночи играть садятся в шахматыСо мной на лунном паркетном полу.Акацией пахнет, и окна распахнуты,И страсть, как свидетель, седеет в углу.

И тополь – король. Я играю с бессонницей.И ферзь – соловей. Я тянусь к соловью.И ночь побеждает, фигуры сторонятся,Я белое утро в лицо узнаю.

Сестра моя – жизнь

Посвящается Лермонтову

Es braust der Wald, am Himmel zieh’nDes Sturmes Donnerflüge,Da mal’ ich in die Wetter hin,O, Mädchen, deine Züge.

Памяти демона

Приходил по ночамВ синеве ледника от Тамары,Парой крыл намечал,Где гудеть, где кончаться кошмару.

Не рыдал, не сплеталОголенных, исхлестанных, в шрамах.Уцелела плитаЗа оградой грузинского храма.

Как горбунья дурна,Под решеткою тень не кривлялась.У лампады зурна,Чуть дыша, о княжне не справлялась.

Но сверканье рвалосьВ волосах, и, как фосфор, трещали.И не слышал колосс,Как седеет Кавказ за печалью.

От окна на аршин,Пробирая шерстинки бурнуса,Клялся льдами вершин:Спи, подруга, – лавиной вернуся.

Не время ль птицам петь