Аля Кудряшева - Открыто: Стихотворения Страница 4

Помнишь, как в марте мы открывали рамы, тусклые дни соскабливали со стен. Как я теряла зимние килограммы, точная съемка, яркие панорамы, помнишь, как я любила тебя - совсем.

Вот я сижу за стойкой ночного бара, тупо считаю трупики сиграет. Помнишь - а каждый вечер, как после бала, как я со всех страниц себя соскребала и оставляла рядом с тобой гореть.

Помнишь или не помнишь, а было сколько теплых ночей, невыдержанных утрат. Как мы с тобой валились в чужую койку, между симфоний, между дневных осколков и засыпали в позе «сестра и брат».

Как я ждала осеннего ледостава, как я в ночи молилась за наш союз…

Господи, кто бы понял, как я устала,Господи, кто бы понял, как я боюсь.

Ты стони над ней, ты плачь по ночам над ней,или что там еще умеешь - тебе видней,а меня не слушай, я-то давно на дне,вот уж сорок дней.

А она рыжа в кудрях, а она тонка,а она открывает дверь тебе до звонка,а он легка в кости и в руках мягка -и нашла себе дурака.

Ты в обиду ее не даешь, ты вообще хорош,ты пуд соли ешь, последний ломаешь грош,ты ее защищай от бури и от порош,а меня не трожь.

Вам-то в рай, вам нынче каждый дворец - сарай,примеряй ее, придумывай, притирай,ты в ее огне, в руках у нее сгорай,а меня - сдирай.

Ты бросай плащи под ход ее колесниц,ты пиши ей: «Только без меня не усни», ты мотайся по дорогам и падай ницот ее ресниц.

Вырезай меня, под горло, под корешок.Закрывай на ключ, остатки сложи в мешок,если был вопрос - то он навсегда решен,а ответ смешон.

Ты иди себе, не смотри, как я здесь стою,Ты, дурак, мою пригрел на груди змею,думал, я хожу по струнке, всего боюсь,а вот я смеюсь.

Так что ты ее люби, кувыркайся с ней,езди в лес, ходи ботинками по весне,обнимай ее, прижимайся еще тесней,а со мной - не смей.

А она в такие верует чудеса,пусть она запомнит все твои адреса,у нее в глазах открытые небеса,у меня - джинса.

Только ты ее не пусти, ты сжимай в горсти,пусть она у тебя не плачет и не грустит,а когда она устанет тебя пасти -ты ее прости.

Пусть она тебя разденет, пусть оголит,ведь она живет, внутри у нее болит,пусть она тебя возрадует, окрылив,

для моих молитв.

А все эти наши проблемы, наши одьппки, наши черные горячие неудачи оттого, что мы хватаем жизнь за лодыжку, и сжимаем ее, и не знаем, что делать дальше. Как почти любимый - вдруг с губой искривленной неожиданно командует: «Марш в постель, мол». А она у нас воробышек, соколенок, голубая девочка с хрупкой нервной системой. Этот как в кино - вонючим дыша попкорном, по бедру ладошкой потною торопливо. А она-то что? Идет за тобой покорно и живет с тобой - бессмысленной, несчастливой. И она смирится, душу смешную вынет и останется красивым бессмертным телом, но когда она наконец-то к тебе привыкнет - ты поймешь, что ты давно ее расхотела.

Нужно нежно ее, так исподволь, ненарочно, отходя, играя, кудри перебирая, распускать ее по ниточке, по шнурочку, взявшись за руки, собирать миражи окраин, и когда ты будешь топать в рубахе мятой и лелять в ушах мотив своего Пьяццолы, она выплеснет в лицо изумрудной мяты и накроет тебя своей радостью леденцовой.

Я не знаю, что избавило от оскомин и куда мой яд до капли последней вылит, у меня весна и мир насквозь преисполнен светлой чувственности, прозрачной струны навылет. От движений резких высыпались все маски, ощущаю себя почти несразимо юной, я вдыхаю запах велосипедной смазки, чуть усталый запах конца июня. Я ребенок, мне теперь глубоко неважно, у кого еще я буду уже не-первой. А вокруг хохочет колко и дышит влажно, так что сердце выгибает дугой гипербол.

И становится немножко даже противно от того, что я была неживей и мельче, и мечтала, что вот встретимся на «Спортивной» и не ты меня, а я тебя не замечу, и прикидываться, что мы совсем незнакомы, и уже всерьез устала, совсем застыла, и когда меня кидало в холодный омут, оттого что кто-то целует тебя в затылок. Только ветер обходит справа, а солнце слева, узнает, шуршит облатками супрастина. Извини меня, я все-таки повзрослела. Поздравляй меня, я, кажется, отпустила.

Это можно объяснить золотым астралом, теплым смехом, снежной пылью под сноубордом, я не знала, что внутри у меня застряло столько бешеных живых степеней свободы. Я не стала старше, просто я стала тоньше, каждой жилкой, каждой нотой к весне причастна, вот идти домой в ночи и орать истошно, бесконечно, страшно, дико орать от счастья.

Мне так нравится держать это все в ладонях, без оваций, синим воздухом упиваться. Мне так нравится сбегать из чужого дома, предрассветным холодом по уши умываться, мне так нравится лететь высоко над миром, белым парусом срываться, как с мыса, с мысли. Оставлять записку: «Ну, с добрым утром, милый. Я люблю тебя. Конечно, в хорошем смысле».

Вот допустим, ему шесть, ему подарили новенький самокат. Практически взрослый мальчик, талантлив и языкат. Он носится по универмагу, не разворачивая подарочной бумаги, и всех вокруг задевает своим крылом. Пока какая-то тетя с мешками по пять кило не возьмет его за плечи, не повернет лицом и не скажет надрывным голосом с хрипотцой: «Дружок, не путайся под ногами, а то ведь в ушах звенит». Он опускает голову, царапает «извини» и выходит. Его никогда еще не ругали.

Потом он растет, умнеет, изучает устройства чайников и утюгов. Волосы у него темнеют, он ездит в свой Петергоф, он рослый не по годам, и мать за него горда, и у первого из однокласснжов у него пробивается борода. То есть он чувствует, что он не из «низких тех», в восемнадцать поступает в элитаейший Политех и учится лучше всех. Но однажды он приезжает к родителям и застает новорожденную сестренку и сестренкину няню. Она говорит: «Тихо, девочка спит». Он встряхивает нече-санной головой, и уходит, и тяжко сопит, он бродит по городу, луна над ним - огромный теплый софит. Его еще ниоткуда не выгоняли.

В двадцать пять он читает лекции, как большой, его любят везде, куда бы он ни пошел, его дергают, лохматят и теребят, на е-мэйле по сотне писем «люблю тебя», но его шаблон - стандартное черта-с-два, и вообще надоела, кричит, эта ваша Москва, уеду туда, где тепло и рыжее карри. И когда ему пишут про мучения Оль и Кать, он смеется и сообщает: «Мне, мол, не привыкать». Он вообще гордится тем, что не привыкает.

И, допустим, в тридцать он посылает все на, открывает рамы и прыгает из окна - ну потому что девушка не дала, или бабушка умерла, или просто хочет, чтобы про него написали «Такие дела», или просто опять показалось, что он крылат, - вот он прыгает себе, попадает в ад и оказывается в такой невероятно яркой рыже-сиреневой гамме. Все вокруг горят, страдают и говорят, но какой-то черт ворчит: «Погоди еще» и говорит: «Чувак, не путайся под ногами». И пинает коленкой его под зад.

Он взлетает вверх, выходит за грань, за кадр.Опирается о булыжник, устраивается на нем уютно, будто бы на диванчике.Потом поднимает голову. Над головой закат.И он почему-то плачет и тычется носом в пыльные одуванчики.

Ты рисуй, девочка, небо пошире,солнышко глазастое желти, не жалея,дети девяностых стали большими,тоже выбирают потяжелее.Ты рисуй, девочка, открытые ставни,ты рисуй, девочка, горе - не беда,ты рисуй, девочка, кем ты не станешь,как ты обрастаешь словом «когда».

Ты рисуй, девочка, жаркие страны,голубые елочки, город весной,оставайся, девочка, юной и странной,зубиком младенческим под десной.Ты не бойся девочка, это лото же:повезло с карточкой - значит, победил,тяжело мне, девочка, и светло тоже,так рисуй, девочка, краски разводи.

Ты рисуй, девочка, золотой остров,у твоей кисточки нужный нажим,стали большими дети девяностых,тоже научились правильно жить.Ты рисуй, девочка, вязкие кошмары,ты рисуй, девочка, дымку на морях,вроде все нормально, а тебе мало,у твоей мамы седина в кудрях.

Ты рисуй, девочка, позабудь об этом,ты рисуй летом Казанский собор,мама твоя плачет, что ты стала поэтом,плакала бы лучше, что ты стала собой.Ты бери, девочка, кальку и ватман,чтобы размахнуться во всю длину.Заходи, девочка, заходи в ад мой,я тебя огнем своим прокляну.

Мир хороший, девочка, только для взрослых,он красивый, девочка, хоть и грубит.Ты старайся, девочка девяностых,младшая сестренка моих обид,Ты рыдай, девочка, всем, кто не дожил,все свои молитвы на листочке спрессуй.Ты рисуй девочка, ты ведь художник,ты рисуй девочка, только рисуй.

Ты играй, Господи, в шахматы и нарды,ты вози, Господи, на печи Емелю,не давай мне, Господи, того, что мне надо,дай мне только, Господи, понять, что имею.

Поднимаясь по лестнице, она решила быть по-настоящему грустной и всегда иметь мешки под глазами…