Осип Мандельштам - Век мой, зверь мой (сборник) Страница 4

Это стихотворение надо сначала принять слухом, качаясь на волнах его ритма, а затем увидеть глазами, поразившись, как плавно, спокойно, но, главное, закономерно корабли греческих царей из «Илиады» Гомера, отправляющихся на войну с Троей, превращаются в журавлиный косяк, сухие страницы книги становятся тугими парусами, а бессонница, незаметно перетекая в сон, оказывается морем, шумящим у изголовья поэта. Только так можно оценить самоценное искусство строения стиха, очень важное для Мандельштама.

Мандельштаму принадлежит самая точная поэтическая формула рубежа веков, времени катастрофического разрыва между старой и новой Россией:

Век мой, зверь мой, кто сумеетЗаглянуть в твои зрачкиИ своею кровью склеитДвух столетий позвонки?

Критики советского времени часто обвиняли Мандельштама в нежизненности его поэзии, якобы отвращенной от современности, от общественных тем. В конце жизни, оказавшись в творческом одиночестве, сосланный властью в Воронеж за дерзкие стихи о Сталине, он и сам пытался на уровне не слишком убедительных деклараций доказать свое советское поэтическое подданство и тем самым влиться в новую жизнь страны:

Да, я лежу в земле, губами шевеля,Но то, что я скажу, заучит каждый школьник:

На Красной площади всего круглей земля,И скат ее твердеет добровольный…

Но куда убедительней звучит другое его поэтическое заявление:

Нет, никогда, ничей я не был современник…

В этой строке заключена и общественная позиция Мандельштама, который никогда не шел на сделку со временем, не пытался шагать с ним в ногу или угодливо забегать вперед, чем нередко грешили модернисты, особенно из футуристического лагеря. Задача его было иной: соединить достижения русской поэзии ХVIII и ХIХ веков с новыми открытиями искусства и науки. Он понимал, что наивного, чистого творчества в ХХ веке быть не может. Но и в новых условиях русская поэзия может и должна сохранить свое лицо. «Часто приходится слышать: это хорошо, но это вчерашний день. А я говорю: вчерашний день еще не родился. Его еще не было по-настоящему». Этой парадоксальной формулой из статьи «Слово и культура» он выразил сущность своего отношения к наследию прошлого, совпадавшего с идеей Мережковского о том, что классическая русская литература нам, по сути, еще неизвестна, ее еще надо заново прочитать. Мандельштам отвергал ложный прогрессизм в понимании развития искусства. «Теория прогресса в литературе – самый грубый, самый отвратительный вид школьного невежества» («О природе слова»). Новатор в области поэтической формы, он был принципиальным консерватором в отношении к высшим задачам творчества. Поэзия должна быть не просто стихами, но – организованной стихией, а слово в поэзии – Словом…

Стихотворения

Камень

* * *

Звук осторожный и глухойПлода, сорвавшегося с древа,Среди немолчного напеваГлубокой тишины лесной…

Сусальным золотом горятВ лесах рождественские елки;В кустах игрушечные волкиГлазами страшными глядят.

О, вещая моя печаль,О, тихая моя свободаИ неживого небосводаВсегда смеющийся хрусталь!

Только детские книги читать,Только детские думы лелеять,Всё большое далёко развеять,Из глубокой печали восстать.

Я от жизни смертельно устал,Ничего от нее не приемлю,Но люблю мою бедную землюОттого, что иной не видал.

Я качался в далеком садуНа простой деревянной качели,И высокие темные елиВспоминаю в туманном бреду.

Нежнее нежногоЛицо твое,Белее белогоТвоя рука,От мира целогоТы далека,И всё твое —От неизбежного.

От неизбежного —Твоя печаль,И пальцы рукНеостывающих,И тихий звукНеунывающихРечей,И дальТвоих очей.

На бледно-голубой эмали,Какая мыслима в апреле,Березы ветви поднималиИ незаметно вечерели.

Узор отточенный и мелкий,Застыла тоненькая сетка,Как на фарфоровой тарелкеРисунок, вычерченный метко, —

Когда его художник милыйВыводит на стеклянной тверди,В сознании минутной силы,В забвении печальной смерти.

Есть целомудренные чары:Высокий лад, глубокий мир;Далёко от эфирных лирМной установленные лары.

У тщательно обмытых нишВ часы внимательных закатовЯ слушаю моих пенатовВсегда восторженную тишь.

Какой игрушечный удел,Какие робкие законыПриказывает торс точеныйИ холод этих хрупких тел!

Иных богов не надо славить:Они как равные с тобой,И, осторожною рукой,Позволено их переставить.

Дано мне тело – что мне делать с ним,Таким единым и таким моим?

За радость тихую дышать и житьКого, скажите, мне благодарить?

Я и садовник, я же и цветок,В темнице мира я не одинок.

На стекла вечности уже леглоМое дыхание, мое тепло,

Запечатлеется на нем узор,Неузнаваемый с недавних пор.

Пускай мгновения стекает муть —Узора милого не зачеркнуть!

Невыразимая печальОткрыла два огромных глаза,Цветочная проснулась вазаИ выплеснула свой хрусталь.

Вся комната напоенаИстомой – сладкое лекарство!Такое маленькое царствоТак много поглотило сна.

Немного красного вина,Немного солнечного мая —И, тоненький бисквит ломая,Тончайших пальцев белизна…

Ни о чем не нужно говорить,Ничему не следует учить,И печальна так и хорошаТемная звериная душа:

Ничему не хочет научить,Не умеет вовсе говоритьИ плывет дельфином молодымПо седым пучинам мировым.

Когда удар с ударами встречается,И надо мною роковойНеутомимый маятник качаетсяИ хочет быть моей судьбой,

Торопится, и грубо остановится,И упадет веретено, —И невозможно встретиться, условиться,И уклониться не дано.

Узоры острые переплетаются,И всё быстрее и быстрейОтравленные дротики взвиваютсяВ руках отважных дикарей…

Медлительнее снежный улей,Прозрачнее окна хрусталь,И бирюзовая вуальНебрежно брошена на стуле.

Ткань, опьяненная собой,Изнеженная лаской света,Она испытывает лето,Как бы не тронута зимой;

И если в ледяных алмазахСтруится вечности мороз,Здесь – трепетание стрекозБыстроживущих, синеглазых.

Silentium

Она еще не родилась,Она и музыка и слово,И потому всего живогоНенарушаемая связь.

Спокойно дышат моря груди,Но, как безумный, светел день,И пены бледная сиреньВ черно-лазуревом сосуде.

Да обретут мои устаПервоначальную немоту,Как кристаллическую ноту,Что от рождения чиста!

Останься пеной, Афродита,И, слово, в музыку вернись,И, сердце, сердца устыдись,С первоосновой жизни слито!

Слух чуткий – парус напрягает,Расширенный пустеет взор,И тишину переплываетПолночных птиц незвучный хор.

Я так же беден, как природа,И так же прост, как небеса,И призрачна моя свобода,Как птиц полночных голоса.

Я вижу месяц бездыханныйИ небо мертвенней холста;Твой мир, болезненный и странный,Я принимаю, пустота!

Как тень внезапных облаков,Морская гостья налетелаИ, проскользнув, прошелестелаСмущенных мимо берегов.

Огромный парус строго реет;Смертельно-бледная волнаОтпрянула – и вновь онаКоснуться берега не смеет;

И лодка, волнами шурша,Как листьями, – уже далёко…И, принимая ветер рока,Раскрыла парус свой душа.

Из омута злого и вязкогоЯ вырос, тростинкой шурша,И страстно, и томно, и ласковоЗапретною жизнью дыша.

И никну, никем не замеченный,В холодный и топкий приют,Приветственным шелестом встреченныйКоротких осенних минут.

Я счастлив жестокой обидою,И в жизни, похожей на сон,Я каждому тайно завидуюИ в каждого тайно влюблен.

В огромном омуте прозрачно и темно,И томное окно белеет;А сердце, отчего так медленно оноИ так упорно тяжелеет?

То всею тяжестью оно идет ко дну,Соскучившись по милом иле,То, как соломинка, минуя глубину,Наверх всплывает без усилий.

С притворной нежностью у изголовья стойИ сам себя всю жизнь баюкай,Как небылицею, своей томись тоскойИ ласков будь с надменной скукой.

Как кони медленно ступают,Как мало в фонарях огня!Чужие люди, верно, знают,Куда везут они меня.

А я вверяюсь их заботе.Мне холодно, я спать хочу;Подбросило на повороте,Навстречу звездному лучу.

Горячей головы качаньеИ нежный лед руки чужой,И темных елей очертанья,Еще невиданные мной.

Скудный луч, холодной мерою,Сеет свет в сыром лесу.Я печаль, как птицу серую,В сердце медленно несу.

Что мне делать с птицей раненой?Твердь умолкла, умерла.С колокольни отуманеннойКто-то снял колокола,

И стоит осиротелаяИ немая вышина —Как пустая башня белая,Где туман и тишина.

Утро, нежностью бездонное, —Полу-явь и полу-сон,Забытье неутоленное —Дум туманный перезвон…

Воздух пасмурный влажен и гулок;Хорошо и не страшно в лесу.Легкий крест одиноких прогулокЯ покорно опять понесу.

И опять к равнодушной отчизнеДикой уткой взовьется упрек:Я участвую в сумрачной жизни,Где один к одному одинок!

Выстрел грянул. Над озером соннымКрылья уток теперь тяжелы,И двойным бытием отраженнымОдурманены сосен стволы.

Небо тусклое с отцветом странным —Мировая туманная боль —О, позволь мне быть также туманнымИ тебя не любить мне позволь!

Сегодня дурной день:Кузнечиков хор спит,И сумрачных скал сень —Мрачней гробовых плит.

Мелькающих стрел звонИ вещих ворон крик…Я вижу дурной сон,За мигом летит миг.

Явлений раздвинь грань,Земную разрушь клеть,И яростный гимн грянь —Бунтующих тайн медь!

О, маятник душ строг —Качается глух, прям,И страстно стучит рокВ запретную дверь, к нам..

Смутно-дышащими листьямиЧерный ветер шелестит,И трепещущая ласточкаВ темном небе круг чертит.

Тихо спорят в сердце ласковомУмирающем моемНаступающие сумеркиС догорающим лучом.

И над лесом вечереющимВстала медная луна;Отчего так мало музыкиИ такая тишина?

Отчего душа – так певуча,И так мало милых имен,И мгновенный ритм – только случай,Неожиданный Аквилон?

Он подымет облако пыли,Зашумит бумажной листвой,И совсем не вернется – илиОн вернется совсем другой…

О широкий ветер Орфея,Ты уйдешь в морские края —И, несозданный мир лелея,Я забыл ненужное «я».

Я блуждал в игрушечной чащеИ открыл лазоревый грот…Неужели я настоящийИ действительно смерть придет?

Раковина