Василий Жуковский - Том 2. Баллады, поэмы и повести Страница 4

Адельстан*

День багрянил, померкая,  Скат лесистых берегов;Реин, в зареве сияя,  Пышен тек между холмов.

Он летучей влагой пены  Замок Аллен орошал;Терема зубчаты стены  Он в потоке отражал.

Девы красные толпою  Из растворчатых воротВышли на́ берег — игрою  Встретить месяца восход.

Вдруг плывет, к ладье прикован,  Белый лебедь по реке;Спит, как будто очарован,  Юный рыцарь в челноке.

Алым парусом играет  Легкокрылый ветерок,И ко брегу приплывает  С спящим рыцарем челнок.

Белый лебедь встрепенулся,  Распустил криле свои;Дивный плаватель проснулся —  И выходит из ладьи.

И по Реину обратно  С очарованной ладьейПоплыл тихо лебедь статный  И сокрылся из очей.

Рыцарь в замок Аллен входит:  Все в нем прелесть — взор и стан;В изумленье всех приводит  Красотою Адельстан.

Меж красавицами Лора  В замке Аллене былаВидом ангельским для взора,  Для души душой мила.

Графы, герцоги толпою  К ней стеклись из дальних стран —Но умом и красотою  Всех был краше Адельстан.

Он у всех залог победы  На турнирах похищал;Он вечерние беседы  Всех милее оживлял.

И приветны разговоры  И приятный блеск очейВлили нежность в сердце Лоры —  Милый стал супругом ей.

Исчезает сновиденье —  Вслед за днями мчатся дни:Их в сердечном упоенье  И не чувствуют они.

Лишь случается порою,  Что, на воды взор склонив,Рыцарь бродит над рекою,  Одинок и молчалив.

Но при взгляде нежной Лоры  Возвращается покой;Оживают тусклы взоры  С оживленною душой.

Невидимкой пролетает  Быстро время — наконец,Улыбаясь, возвещает  Другу Лора: «Ты отец!»

Но безмолвно и уныло  На младенца смотрит он,«Ах! — он мыслит, — ангел милый,  Для чего ты в свет рожден?»

И когда обряд крещенья  Патер должен был свершить,Чтоб водою искупленья  Душу юную омыть:

Как преступник перед казнью,  Адельстан затрепетал;Взор наполнился боязнью;  Хлад по членам пробежал.

Запинаясь, умоляет  День обряда отложить.«Сил недуг меня лишает  С вами радость разделить!»

Солнце спряталось за гору;  Окропился луг росой;Он зовет с собою Лору  Встретить месяц над рекой.

«Наш младенец будет с нами:  При дыханье ветеркаТихоструйными волнами  Усыпит его река».

И пошли рука с рукою…  День на холмах догорал;Молча, сумрачен душою,  Рыцарь сына лобызал.

Вот уж поздно; солнце село;  Отуманился поток;Черен берег опустелый;  Холодеет ветерок.

Рыцарь все молчит, печален;  Все идет вдоль по реке;Лоре страшно; замок Аллен  С час как скрылся вдалеке.

«Поздно, милый; уж седеет  Мгла сырая над рекой;С вод холодный ветер веет;  И дрожит младенец мой».

«Тише, тише! Пусть седеет  Мгла сырая над рекой;Грудь моя младенца греет;  Сладко спит младенец мой».

«Поздно, милый; поневоле  Страх в мою теснится грудь;Месяц бледен; сыро в поле;  Долог нам до замка путь».

Но молчит, как очарован,  Рыцарь, глядя на реку…Лебедь там плывет, прикован  Легкой цепью к челноку.

Лебедь к берегу — и с сыном  Рыцарь сесть в челнок спешит;Лора вслед за паладином;  Обомлела и дрожит.

И, осанясь, лебедь статный  Легкой цепию повлекВдоль по Реину обратно  Очарованный челнок.

Небо в Реине дрожало,  И луна из дымных тучНа ладью сквозь парус алый  Проливала темный луч.

И плывут они, безмолвны;  За кормой струя бежит;Тихо плещут в лодку волны;  Парус вздулся и шумит.

И на береге молчанье;И на месяце туман;Лора в робком ожиданье;В смутной думе Адельстан.

Вот уж ночи половина:  Вдруг… младенец стал кричать.«Адельстан, отдай мне сына!» —  Возопила в страхе мать.

«Тише, тише; он с тобою.  Скоро… ах! кто даст мне сил?Я ужасною ценою  За блаженство заплатил.

Спи, невинное творенье;  Мучит душу голос твой;Спи, дитя; еще мгновенье,  И навек тебе покой».

Лодка к брегу — рыцарь с сыном  Выйти на берег спешит;Лора вслед за паладином,  Пуще млеет и дрожит.

Страшен берег обнаженный;  Нет ни жила, ни древес;Черен, дик, уединенный,  В стороне стоит утес.

И пещера под скалою —  В ней не зрело око дна;И чернеет пред луною  Страшным мраком глубина.

Сердце Лоры замирает;  Смотрит робко на утес.Звучно к бездне восклицает  Паладин: «Я дань принес».

В бездне звуки отравились;  Отзыв грянул вдоль реки;Вдруг… из бездны появились  Две огромные руки.

К ним приблизил рыцарь сына…  Цепенеющая мать,Возопив, у паладина  Жертву бросилась отнять

И воскликнула: «Спаситель!..»  Глас достигнул к небесам:Жив младенец, а губитель  Ниспровергнут в бездну сам.

Страшно, страшно застонало  В грозных сжавшихся когтях…Вдруг все пусто, тихо стало  В глубине и на скалах.

Ивиковы журавли*

На Посидонов пир веселый,Куда стекались чада Гелы*[2]Зреть бег коней и бой певцов,Шел Ивик, скромный друг богов.Ему с крылатою мечтоюПослал дар песней Аполлон:И с лирой, с легкою клюкою,Шел, вдохновенный, к Истму он.

Уже его открыли взорыВдали Акрокоринф и горы,Слиянны с синевой небес.Он входит в Посидонов лес…Все тихо: лист не колыхнется;Лишь журавлей по вышинеШумящая станица вьетсяВ страны полуденны к весне.

«О спутники, ваш рой крылатый,Досель мой верный провожатый,Будь добрым знамением мне.Сказав: прости! родной стране,Чужого брега посетитель,Ищу приюта, как и вы;Да отвратит Зевес-хранительБеду от странничьей главы».

И с твердой верою в ЗевесаОн в глубину вступает леса;Идет заглохшею тропой…И зрит убийц перед собой.Готов сразиться он с врагами;Но час судьбы его приспел:Знакомый с лирными струнами,Напрячь он лука не умел.

К богам и к людям он взывает…Лишь эхо стоны повторяет —В ужасном лесе жизни нет.«И так погибну в цвете лет,Истлею здесь без погребеньяИ не оплакан от друзей;И сим врагам не будет мщенья,Ни от богов, ни от людей».

И он боролся уж с кончиной…Вдруг… шум от стаи журавлиной;Он слышит (взор уже угас)Их жалобно-стенящий глас.«Вы, журавли под небесами,Я вас в свидетели зову!Да грянет, привлеченный вами,Зевесов гром на их главу».

И труп узрели обнаженный:Рукой убийцы искаженныЧерты прекрасного лица.Коринфский друг узнал певца.«И ты ль недвижим предо мною?И на главу твою, певец,Я мнил торжественной рукоюСосновый положить венец».

И внемлют гости Посидона,Что пал наперсник Аполлона…Вся Греция поражена;Для всех сердец печаль одна.И с диким ревом исступленьяПританов окружил народ,И во́пит: «Старцы, мщенья, мщенья!Злодеям казнь, их сгибни род!»

Но где их след? Кому приметноЛицо врага в толпе несметнойПритекших в Посидонов храм?Они ругаются богам.И кто ж — разбойник ли презренныйИль тайный враг удар нанес?Лишь Гелиос то зрел священный,[3]Все озаряющий с небес.

С подъятой, может быть, главою,Между шумящею толпою,Злодей сокрыт в сей самый часИ хладно внемлет скорби глас;Иль в капище, склонив колени,Жжет ладан гнусною рукой;Или теснится на ступениАмфитеатра за толпой,

Где, устремив на сцену взоры(Чуть могут их сдержать подпоры),Пришед из ближних, дальных стран,Шумя, как смутный океан,Над рядом ряд, сидят народы;И движутся, как в бурю лес,Людьми кипящи переходы,Всходя до синевы небес.

И кто сочтет разноплеменных,Сим торжеством соединенных?Пришли отвсюду: от Афин,От древней Спарты, от Микин,С пределов Азии далекой,С Эгейских вод, с Фракийских гор…И сели в тишине глубокой,И тихо выступает хор.[4]

По древнему обряду, важно,Походкой мерной и протяжной,Священным страхом окружен,Обходит вкруг театра он.Не шествуют так персти чада;Не здесь их колыбель была.Их стана дивная громадаПредел земного перешла.

Идут с поникшими главамиИ движут тощими рукамиСвечи́, от коих темный свет;И в их ланитах крови нет;Их мертвы лица, очи впалы;И свитые меж их власовЭхидны движут с свистом жалы,Являя страшный ряд зубов.

И стали вкруг, сверкая взором;И гимн запели диким хором,В сердца вонзающий боязнь;И в нем преступник слышит: казнь!Гроза души, ума смутитель,Эринний страшный хор гремит;И, цепенея, внемлет зритель;И лира, онемев, молчит:

«Блажен, кто незнаком с виною,Кто чист младенчески душою!Мы не дерзнем ему вослед;Ему чужда дорога бед…Но вам, убийцы, горе, горе!Как тень, за вами всюду мы,С грозою мщения во взоре,Ужасные созданья тьмы.

Не мните скрыться — мы с крылами;Вы в лес, вы в бездну — мы за вами;И, спутав вас в своих сетях,Растерзанных бросаем в прах.Вам покаянье не защита;Ваш стон, ваш плач — веселье нам;Терзать вас будем до Коцита,Но не покинем вас и там».

И песнь ужасных замолчала;И над внимавшими лежала,Богинь присутствием полна,Как над могилой, тишина.И тихой, мерною стопоюОни обратно потекли,Склонив главы, рука с рукою,И скрылись медленно вдали.

И зритель — зыблемый сомненьемМеж истиной и заблужденьем —Со страхом мнит о Силе той,Которая, во мгле густойСкрываяся, неизбежима,Вьет нити роковых сетей,Во глубине лишь сердца зрима,Но скрыта от дневных лучей.

И всё, и всё еще в молчанье…Вдруг на ступенях восклицанье:«Парфений, слышишь?.. Крик вдали —То Ивиковы журавли!..»И небо вдруг покрылось тьмою;И воздух весь от крыл шумит;И видят… черной полосоюСтаница журавлей летит.

«Что? Ивик!..» Все поколебалось —И имя Ивика помчалосьИз уст в уста… шумит народ,Как бурная пучина вод.«Наш добрый Ивик! наш сраженныйВрагом незнаемым поэт!..Что, что в сем слове сокровенно?И что сих журавлей полет?»

И всем сердцам в одно мгновенье,Как будто свыше откровенье,Блеснула мысль: «Убийца тут;То Эвменид ужасных суд;Отмщенье за певца готово;Себе преступник изменил.К суду и тот, кто молвил слово,И тот, кем он внимаем был!»

И бледен, трепетен, смятенный,Незапной речью обличенный,Исторгнут из толпы злодей:Перед седалище судейОн привлечен с своим клевретом;Смущенный вид, склоненный взорИ тщетный плач был их ответом;И смерть была им приговор.

Варвик*