Алексей Константинович Толстой - Стихотворения и поэмы Страница 4

Во-первых, его трудно назвать поэтом рассудка – и, конечно, не из-за строчки «Коль любить, так без рассудку»! Толстой, по своим мировоззренческим принципам явно тяготевший к философии высокого романтизма, как видно, вообще довольно скептически относился к превозношениям разума, очевидно, не только чувствуя, но и понимая сложную устроенность человеческого сознания. В стихотворении «Он водил по струна́м; упадали…» (начало 1857), одном из самых трудных для толкования не только в лирике Толстого, но и во всей русской поэзии, звучат строки:

И бессильная воля бороласьС возрастающей бурей желанья…

Среди строк других, которые вызывают почти обвал ассоциаций, обращённый не только к стихам, написанным до 1857 года, но и возникшим много позже, эти выглядят как какой-то полупародийный кич рубежа веков, нечто среднее между Надсоном и каким-нибудь «сатириконцем». А, может быть, вписал их сюда от щедрот своих управитель Пробирной Палатки?!

Но пересмеёмся. Разве даром Толстой приобрёл непоколебимую славу сатирика? Не усмехнулся ли он здесь над нами, над теми, кто выше всего ставит свою Волю (через два десятилетия любивший Толстого Лесков напишет свою притчу на ту же тему – «Железная воля»)?!

Желание! Также совсем не простое слово в толстовском художественном словаре, однажды доверенное даже Козьме Пруткову («Желание быть испанцем»). Желание для Толстого не инстинктивный порыв, это нечто, направляющее человека в жизни, помогающее ему избежать всеобщего расчёта, который рано или поздно приведёт к своей противоположности – абсурду.

Темнота и туман застилают мне путь,Ночь на землю всё гуще ложится,Но я верю, я знаю: живёт где-нибудь,Где-нибудь да живёт царь-девица!

Как достичь до неё – не ищи, не гадай,Тут расчёт никакой не поможет,Ни догадка, ни ум, но безумье в тот край,Но удача принесть меня может…

Однако и здесь Толстой не обещает успеха, но он предпочитает «не ждать», «не гадать», а действовать, пусть «наудачу» – может, получится (цитирую заключительную, третью строфу этого же стихотворения).

Этот поэт, которого не раз упрекали в провалах вкуса, в потере чувства меры, кажется порой, посмеивался над своими критиками. Ведь они исходили из собственных представлений о предназначении воли, о том, что позволено, из литературных канонов, наконец, а он предпочитал – свободное желание. Хочется написать так – и напишу.

В поэме «Иоанн Дамаскин» (1859), названной по имени греческого богослова и гимнографа 8-го века, получившего прозвание Златоструйного и канонизированного Православной церковью, Толстой уже привычным для него – парадоксальным образом – рассматривает феномен творческого начала личности. Он многократно именует своего героя «певцом»; не скрывает автобиографических мотивов произведения[2]. Центральный конфликт поэмы связан с проблемой моральной состоятельности «броженья деятельных сил, свободы творческого слова». Бесстыдно проданному «глаголу», «бессовестному слову» в поэме противопоставляется «певца живая речь», расторгающая «убийственный сон бытия», своим светом громящая, «что созиждено тьмою». Богородица, являющаяся суровому гонителю Иоанна и вразумляющая его, предстаёт в поэме Толстого олицетворением боговдохновенной красоты земной жизни, призывом к отказу от «бесплодного истязания».

В мажорном финале поэмы («Воспой же, страдалец, воскресную песнь!..») развивается мысль, уже заявленная в предыдующих главах, – мысль о единстве человека с земным миром, о воплощении в песенном слове осознания чуда Божественного Промысла.

Что, впрочем, не отводило взгляда Толстого от земных козней сатанинских. Впрочем, сатанинское, по Толстому, это, если воспользоваться известным выражением, – земное, слишком земное. В замечательном «Послании к М.Н. Лонгинову о дарвинисме» (1872) поэт обращается к своему хорошему знакомцу, председателю Главного управления по делам печати, то есть к верховному российскому цензору с ироническими, но полными поистине доброго сожаления словами:

С Ломоносовым наукаПоложив у нас зачаток,Проникает к нам без стукаМимо всех твоих рогаток,

Льёт на мир потоки светаИ, следя, как в тьме лазурнойХодят Божии планетыБез инструкции цензурной,

Кажет нам, как та же сила,Всё в иную плоть одета,В область разума вступила,Не спросясь у Комитета.

Но Толстой не был бы Толстым, если бы не обозначил своё, науки место в общем миропорядке, причём делая это именно в те времена, когда новый рационализм – научно-технический, опирающийся на философию позитивизма, воцарялся в Европе и в России. В балладе «Поток-богатырь» достаётся именно тем, кто, как

…какой-то аптекарь, не то патриот,Пред толпою ученье проводит:Что, мол, нету души, а одна только плотьИ что если и впрямь существует Господь,То он только есть вид кислорода,Вся же суть в безначалье народа.

Как уже было отмечено, романтик по своему философскому мировосприятию, Толстой жёстко отделял мир дольный от мира горнего. Его сатира это не обличение государственного устройства, которое всегда и везде заведомо несовершенно (этого ли не знать любому романтику?!).

Что вижу я! Лишь в сказкахМы зрим такой наряд;На маленьких салазкахМинистры все катят.

Их много, очень много,Припомнить всех нельзя,И вниз одной дорогойЛетят они, скользя.

Чем не стихи на злобу дня, на события, имевшие место быть, например, в современной, посткоммунистической России?! Однако, думается, здесь важно видеть не просто картинку на темы правительственного кризиса, но образ любой власти, любого управления, скатывающегося из пространства истории в бездну небытия. Наряду с Салтыковым-Щедриным, Толстой показал глубинную однородность, повторяемость любой правительственной системы, воспроизводящей самое себя, только под разными знамёнами и лозунгами.

«…России предстоит,Соединив прошедшее с грядущим,Создать, коль смею выразиться, вид,Который называется присущимВсем временам; и, став на свой гранит,Имущим, так сказать, и неимущимОткрыть родник взаимного труда.Надеюсь, вам понятно, господа?»

Вам понятно, господа, кто это говорит и когда? Гадать можно долго, и все догадки будут правильными, поскольку в этой речи министра из поэмы «Сон Попова» Толстой предложил всеобщую модель речи «чиновника» («бюрократа» и т.д.) перед «народом» («массами» и т.д.). И потому его сатира, переполненная подробностями эпохи реформ императора Александра II, доныне современна и таковой останется впредь, новым качеством «соединив прошедшее с грядущим».

Да, Толстой не классик в обыденном понимании этого слова (есть ли точное литературоведческое определение «классика»?!). Но он интересен, он силён своим умением всегда сохранить собственный взгляд на мир, на его явления, на человека. И, конечно, на литературу. По счастью, не завися от заработка писательством, ни дня не быв литературным подёнщиком, он получил возможность совершенно свободного отношения к свершениям словесности – любым, даже считавшимся каноническими.

Гармония… Иногда Алексея Константиновича Толстого называли самым гармоничным писателем в русской литературе. Это справедливо, если говорить о его стиле, соразмерность которого сочетается с удивительной художественной энергией слова. И не совсем точно, если, перелистывая его произведения страница за страницей, вспоминать, как остро чувствовал он не только тяготы и лишения, – саму высокую драму земной жизни.

А его собственная жизнь шла на убыль. 23 декабря 1873 года, в один день с Л.Н. Толстым Алексея Константиновича избрали членом-корреспондентом Императорской Академии наук по отделению русского языка и словесности. Но невралгические боли усиливались, Толстой пытался спастись от них в тишине Красного Рога, затем, в конце сентября 1874 года отправился в новое заграничное путешествие.

Увы, перемена мест помогла ненадолго – весной следующего года Толстой почувствовал себя хуже. Он начал принимать морфин, препарат, который в те времена становился всё популярнее, а о его наркотических свойствах мало кто задумывался. Но ни морфин, ни поездка в Карлсбад в начале лета уже не помогли. Более того, в августе болезнь обострилась, и 28 сентября (10 октября) 1875 года Алексей Константинович после чрезмерной инъекции морфина скончался в Красном Роге. Мы с горечью должны признать, что этот могучий человек, ещё далёкий от возраста старости и телесной дряхлости, пал жертвой наркотической зависимости. Всего за несколько месяцев убийца-наркотик покончил с ним.