Вадим Андреев - Стихотворения и поэмы в 2-х т. Т. I Страница 4

«Ледокол, ломая грудью льдины…»

Ледокол, ломая грудью льдины,Всползает на полярные поля.Костлявые, ледяные спины,Преломляющие каждый взгляд.

Дрожат гитарой борта от пара —Струны вант тронул дым.Над кормой золотой огарок,Трудный всплеск мертвой воды.

О, как режет седое сияньеНалегший всей грудью мрак.Жизнь — набухающее восстанье —Сцепившиеся в реях ветра!

«Скупая тишина — голодный скряга…»[21]

Скупая тишина — голодный скряга.Летящие над городом поезда.От бьющихся колес вздрагивать —Переплетенных стрелок сталь.

Ломая мрак, как бурелом копытомЛомает перепуганный конь,Пролететь над хребтами перебитымиКрыш на семафорный огонь.

А потом вниз, в зев бреши,В четырехугольную пасть.Там, за окнами запотевшими,Звезды захотели упасть.

А когда тишина под землеюЗахлебнется гулом, точно водой,Бросится скачущими перебоямиСердце в перегонки с туннельной стеной.

«Камень — нем, а память камень…»

Камень — нем, а память камень,Немая глыба тяжелых строк.Всклокоченный дым и низкое пламя,Память! — неизлечимый ожог.

Никогда не забыть. Никогда не высказать.Не поднять под тяжестью плеча.И только знать, что близко, близкоПоследний, непреодолимый час.

А после смерти все вспомнить наново.А после смерти не болит плечо.И пусть над гробом звенит неустанноВеселой чечетки четкий чок.

«Недостроенных лет почерневшие стропила…»

Недостроенных лет почерневшие стропила,Известка просыпанных дней.Облаков вздувшиеся жилыВ фосфорическом гнилом огне.

Дождь ослеп и бьется в испугеКликушей о красный кирпич.Если б стянуть этот мир подпругойИ дубленым ремнем скрепить!

О как дышат бока от бега —Это не конь, это целый табун.После гололедицы тающим снегомПрижечь разодранную губу.

Но топор туп и подковы сбиты.Опоенный конь. Недостроенный дом.И сердце мое под копытом,Как кровоподтек под бинтом.

«Рогожей прелою покрыта конура…»[22]

Рогожей прелою покрыта конура.Как шерсть дворняжки войлочные тучи.На мокрых сучьях косолапый страхПлетет плетень паучий.

Я выползу на грязный двор.Мне мир покажется загнившей лужей.И ночь, взглянувшая в упор,Затянет тьмою горло туже.

Запомнят уголья-зрачкиРжаной и ржавый месяц над собою.И кисть раздробленной рукиУслышит сердца перебои.

А к утру неуклюжий трупВспугнет тревожные шаги прохожих.И будет биться на ветруМой саван — прелая рогожа.

«Скученных туч нависшая скука…»

Скученных туч нависшая скука,Вылущенной тоски оскал.Не посох — клюка и сухие рукиИ содранная кожа у виска.

Белый воск на лбу и бинт засален.Зачитанные дни от доски до доски.Не высушит весна солнцем сусальнымС прошлого года неубранных скирд.

Стужа и проголодавшийся омут.Тучный и тусклый навес туч.Я знаю, что сердца нету домаИ что скука не спит на посту.

«Небо — захлестнутый капкан лучей…»

Небо — захлестнутый капкан лучей —Чертеж, вычерченный тушью.Бьется на отсвечивающей свечеОплывшее удушье.

Отмеченный, чугунный час,Чугунных глаз запаянные ресницы,Покат косой тяжелого плечаИ накипь губ — о, не молиться,

О, не кричать — дым на земле.Чужой костер: там дым так легок,И зависть — мой зачерствелый хлебШершавая молитва Богу.

А на руке выжженный след.Не зарубцевать память плетью,Не выбрить на выцветшей землеСлипшуюся шерсть тысячелетий.

«Мне кажется, что я прокаженный…»

Мне кажется, что я прокаженный —Предостерегающий желтый звон.По дороге выжженной и сожженной,Распугивая, иду давно.

За холмом схоронился вечер.Ветра жадный вздох.Опустил сломанные плечиВысохший чертополох.

Режет дорожный щебеньОстрым краем струпья-ступни.Голое, желтое небоИ пропыленные дни.

Сердце, бейся, как посох о камень,И в каждом стучи гнойнике.Не поднять, даже руками,Опустившихся век.

«Сжимайся, от запоя бледный…»

Сжимайся, от запоя бледныйВыцветший рот пурги.Время голодных обеден,Срок гнилых литургий!

Оттепель, прель и голод,И вспотевший лед на реке.Разве сотрешь зеленым подоломГной на отмороженной руке?

Перегарный покой клячейТянет в разбухшую гниль.Слов пересчитанная сдачаИ пересчитанные дни.

«Я простой и жадный огнепоклонник…»

Я простой и жадный огнепоклонник.Слова — обугленные пни.Сердце — неизданный сонник —Несуществующие огни.

Огненное лето неповторимо:Угарны лампады лесов.Захлебнется рыжим дымомСолнечное колесо.

И точно лохматая падальВверху — задыхающаяся глубь.Бросилась душной громадойПамять в косматую мглу.

Земле («Сердце — неуч — все в том же классе…»)[23]

Сердце — неуч — все в том же классе,Все те же волосы и те же падежи.Мне все равно весною не украситьСухое слово — жить.

О подожди — не выжечь вереск,Не выбелить белилом лен.На солнцепеке глаз заснувшим зверемМне сторожить не тающий и жаркий лед,

Прилег в проталине замшенный запах —На травы выступивший пот.Смотри, смотри, — там талый западОт этих глаз — слепой.

Постой, не пой, не пой, не надо!Мне ладан дан не для земли.Здесь каждый лист от жажды жаденИ жалость жалобней цветущих лип.

О, как болит весенний просвет просек,Как просят губ над лесом облака!Опять, опять заносы сосенСжимают хвоей желтый скат.

Река поет и моет мели —Купели земляных недель.Метель лучей закружит и застелетОттаявшей земли постель.

В последний раз — не пой запоемИ вспомни перебои дней:Пускай течет за полем полеМой час свинцовый на свинцовом дне.

ЧЕТ ИЛИ НЕЧЕТ

«Голод — тяжелая челюсть…»

Голод — тяжелая челюсть —Ты доисторический восторг.Слепые стихи, что бились и пелись,Точно незрячий взор.

Сцепленных рук обрубленные сучья.Рукопожатье — скреп.Мне кажется, что все на земле в дремучей,В непередаваемой игре.

Тело — косматый обрубок.Рваный, сшитый шрам.Разве поймут выщербленные губы,Что ты только сестра?

Даже ресницы всклокочены любовью.Расплавленные глыбы глаз.Молчать и молчаньем славословить,Как водой изгиб весла.

«Нежность, сорвавшаяся под откос…»[24]