Павел Антокольский - Стихи Страница 4

<1961>

Павел Антокольский. Стихотворения и поэмы. Библиотека поэта. Большая серия. Ленинград: Советский писатель, 1982.

МОГИЛА НЕИЗВЕСТНОГО СОЛДАТА

И тьмы человеческих жизней, и тьмы,И тьмы заключенных в материю клеток,И нравственность, вбитая с детства в умы…Но чей-то прицел хладнокровен и меток.

Наверно, секунд еще десять в мозгуНеслись перелески, прогалины, кочки,Столбы, буераки, деревья в снегу…Но всё убыстрялось, не ставило точки,Смещалось…

Пока наконец головаНе стукнулась тыквой в ничто.

И вот тут-то

Бессмертье свои предъявило права.Обставлено помпой, рекламой раздуто,Под аркой Триумфа для вдов и сиротГорит оно неугасимой лампадой,И глина ему набивается в рот.

Бессмертие! Чтимая церковью падаль.Бессмертие! Право на несколько дат.Ты после войны для того и осталось,Чтоб крепко уснул Неизвестный Солдат.Но он не уснет. Несмотря на усталость.

<1932>

Павел Антокольский. Стихотворения и поэмы. Библиотека поэта. Большая серия. Ленинград: Советский писатель, 1982.

ВОТ НАШЕ ПРОШЛОЕ…

Я рифмовал твое имя с грозою,Золотом зноя осыпал тебя.Ждал на вокзалах полуночных Зою,То есть по-гречески — жизнь. И, трубяВ хриплые трубы, под сказочной тучейМчался наш поезд с добычей летучей.

Дождь еще хлещет. И, напряжена,Ночь еще блещет отливом лиловым.Если скажу я, что ты мне жена,Я ничего не скажу этим словом.Милой немыслимо мне устеречьНа людях, в шуме прощаний и встреч.

Нет. О другом! Не напрасно бушуя,Движется рядом природа. СмотриВ раму зари, на картину большую.Рельсы, леса, облака, пустыри.За Ленинградом, за МагнитогорскомТонкая тень в оперенье заморском!

Сколько меж нас километров легло,Сколько — о, сколько — столетий промчало!Дождь еще хлещет в жилое стекло,Ночь еще блещет красой одичалой.Не окончательно созданный мирРвется на волю из книг и квартир.

Вот он! В знаменах, и в песнях и в грубыхКонтурах будущих дней. ПревратиНашу вселенную в свадебный кубок!Чокнемся в честь прожитого пути!

1935

Чудное Мгновенье. Любовная лирика русских поэтов. Москва: Художественная литература, 1988.

«Я не хочу судиться с мертвецом…»

Я не хочу судиться с мертвецомЗа то, что мне казался он отцом.Я не могу над ним глумиться,Рассматривать его дела в упорИ в запоздалый ввязываться спорС гробницей — вечною темницей…

Я сотрапезник общего стола,Его огнем испепелен дотла,Отравлен был змеиным ядом.Я, современник стольких катастроф,Жил-поживал, а в общем жив-здоров.Но я состарился с ним рядом.

Не шуточное дело, не пустяк —Состариться у времени в гостях,Не жизнь прожить, а десять жизней —И не уйти от памяти своей,От горького наследства сыновейНа беспощадной этой тризне.

Не о себе я говорю сейчас!Но у одной истории учасьЕе бесстрастному бесстрашью,Здесь, на крутом, на голом берегу,Я лишь обрывок правды сберегу,Но этих слов не приукрашу.

Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е. Евтушенко. Минск, Москва: Полифакт, 1995.

«Словами черными, как черный хлеб и жалость…»

Словами черными, как черный хлеб и жалость,Я говорю с тобой, — пускай в последний раз!Любовь жила и жгла, божилась и держалась.Служила, как могла, боялась общих фраз.

Все было тяжело и странно: ни уюта,Ни лампы в комнате, ни воздуха в груди.И только молодость качалась, как каюта,Да гладь соленая кипела впереди.

Но мы достаточно подметок износили,Достаточно прошли бездомных дней и верст.Вот почему их жар остался в прежней силеИ хлеб их дорог нам, как бы он ни был черств.

И я живу с тобой и старюсь я от грузаБезденежья, дождей, чудачества, нытья.А ты не вымысел, не музыка, не муза.Ты и не девочка. Ты просто жизнь моя.

Советская поэзия. В 2-х томах. Библиотека всемирной литературы. Серия третья. Редакторы А. Краковская, Ю. Розенблюм. Москва: Художественная литература, 1977.

ВСТУПЛЕНИЕ

Европа! Ты помнишь, когдаВ зазубринах брега морскогоТвой гений был юн и раскованИ строил твои города?

Когда голодавшая гольНочные дворцы штурмовала,Ты помнишь девятого валаГорючую честную соль?

Казалось, что вся ты — собор,Где лепятся хари на вышке,Где стонет орган, не отвыкшийБеседовать с бурей с тех пор.

Гул формул, таимых в уме,Из черепа выросший, вторилВниманью больших аудиторий,Бессоннице лабораторийИ звездной полуночной тьме.

Все было! И все это — вихрь…Ты думала: дело не к спеху.Ты думала: только для смехаТоска мюзик-холлов твоих.

Ты думала: только в киноАктер твои замыслы выдал.Но в старческом гриме для видаТы ждешь, чтобы стало темно.

И снова голодная гольШтурмует ночные чертоги,И снова у бедных в итогеОдна только честная боль.

И снова твой смертный трофей —Сожженные башни и села,Да вихорь вздувает веселыйПодолы накрашенных фей.

И снова — о, горе! — ОрфейПростился с тобой, Эвридикой.И воют над пустошью дикойПолночные джазы в кафе.

Советская поэзия. В 2-х томах. Библиотека всемирной литературы. Серия третья. Редакторы А. Краковская, Ю. Розенблюм. Москва: Художественная литература, 1977. 

«Мне снился накатанный шинами мокрый асфальт…»

Мне снился накатанный шинами мокрый асфальт.Косматое море, конец путешествия, ветер —И девушка рядом. И осень. И стонущий альтКакой-то сирены, какой-то последней на свете.

Мне снилось ненастье над палубным тентом, и пир,И хлопанье пробок, и хохот друзей. И не оченьУже веселились. А все-таки сон торопилВглядеться в него и почувствовать качество ночи!

И вот уже веса и контуров мы лишены.И наше свиданье — то самое первое в мире,Которое вправе хотеть на земле тишиныИ стоит, чтоб ради него города разгромили.

И чувствовал сон мой, что это его ремесло,Что будет несчастен и все потеряет навеки.Он кончился сразу, едва на земле рассвело.Бил пульс, как тупая машина, в смеженные веки.

Советская поэзия. В 2-х томах. Библиотека всемирной литературы. Серия третья. Редакторы А. Краковская, Ю. Розенблюм. Москва: Художественная литература, 1977.

НЬЮТОН

Гроза прошла. Пылали георгиныПод семицветной радужной дугой.Он вышел в сад и в мокрых комьях глиныТо яблоко пошевелил ногой.

В его глазах, как некое виденье,Не падал, но пылал и плыл ранет,И только траектория паденьяВычерчивалась ярче всех планет.

Так вот она, разгадка! Вот что значитПредвечная механика светил!Так первый день творения был начат.И он звезду летящую схватил.

И в ту же ночь, когда все в мире спалоИ стихли голоса церквей и школ,Не яблоко, а формула упалаС ветвей вселенной на рабочий стол.

Да! Так он и доложит, не заботясьО предрассудках каменных голов.Он не допустит сказок и гипотез,Все кривды жерновами размолов.

И день пришел. Латынь его сухаяО гравитации небесных телРаскатывалась, грубо громыхая.Он людям досказал все, что хотел.

И высоченный лоб и губы вытерТяжеловесной космой парика.Меж тем на кафедру взошел пресвитерИ начал речь как бы издалека.

О всеблагом зиждителе вселенной,Чей замысел нам испокон отверст…Столетний, серый, лысый как колено,Он в Ньютона уставил длинный перст.

И вдруг, осклабясь сморщенным и дряблымЛицом скопца, участливо спросил:— Итак, плоды осенних ваших яблоньСуть беглые рабы магнитных сил?

Но, боже милосердный, что за ветерУмчал вас дальше межпланетных сфер?— Я думал, — Ньютон коротко ответил.Я к этому привык. Я думал, сэр.

Советская поэзия. В 2-х томах. Библиотека всемирной литературы. Серия третья. Редакторы А. Краковская, Ю. Розенблюм. Москва: Художественная литература, 1977.