Геннадий Прашкевич - Большие снега Страница 4

В. Щеглову

О, затаи дыхание,не опускай век.

Пламенем полыхая,листья летят в снег.

Мерзлая ветвь не хрустнет,нежная тишина.

Замерла в снежной грустинайденная страна.

Замерли даже тени,резкие, как ножи.

Зимнее вдохновение.Белые миражи.

У пассажа луживыглажены ветром.Воробьиный ужасна вершине кедра.

Желтыми полянаминад Ирбиткой плоскойползают туманыдымом папироски.

Тучи долгой стаейтают над Ирбитом.Отливают стальюстекла, ливнем мытые.

И, сердясь, рывками,ветер, прямо с неба,трогает рукамижелтую планету.

В долине семи осин —осень. Осины в гневе.Багровым огнем рябинв небе седом немеют.Желтый огонь ползетпросеками лесными.Осень срывает, жжетлистья, и огневыеползают облака.Солнечными ланцетамивзрезаны их бокав память о жарком лете.Чищено все, как есть,рыжей кирпичной пылью.Даже церковный крествыштампован и вылит —в шелест,в сиянье,в хруст.

Осень.В багровом сонмелистьевсгорает куст.

Пусто.Прощай.Помни.

Ко всему и ко всемя тебя ревновал,обмораживал сердце,в аду побывал.

Шел по снежному следу,задыхаясь и злясь,все изведал – неверие,счастье и грязь.

Но чужого не трогал,своего не хранил,и, теряя дорогу,вновь ее находил.

Никуда мне не скрыться,и себя не забыть.

Мне пришлось покориться,чтоб тебя покорить.

Не птицы, так поэзия. Везденаходишь гнезда и седые перья.Под крышами. На старой городьбе.На вербах, что белеют сквозь деревья.

Стихи и птицы. Ритмом полоненвесь мир. Вещает вывеска в испуге:«Приобретая разовый талон,учитывайте платные услуги».

Непрозрачные витражи,над фронтонами свет и тени.Окна, улицы, этажи,темный сонм голубых растений,

и идущий опять, опять,полосующий стены зданий —дождь, который нельзя понять,не имея воспоминаний.

Снег над крышами летит,притворяясь невесомым.

Над огромным,мирным,сонныммиромснег с небес летит.

Он ложится на коньки,на балконы, на крылечки.В ночь дымят сто тысяч печек,не видать во мгле ни зги.Но по шороху, по тьме,сквозь которую, как лоси,ветер рвется, снег проносит,слышно —этот снег извне.

Ничего светлее нет,чем снега, что в ночь упали.Полночь, как на сеновале,и небесный брезжит свет.А потом – рассвет, лучи,разгоняющие время.Спят деревья, но не дремлетснег, летящий из ночи.Он летит густой-густой,ослепительный и длинный,очень древний, очень мирный,и, как время, молодой.

Над угором, над ручьем,над глубоким санным следом,над безбрежным белым светом,впереди и за плечом —снег, огромный белый снег! —нежно, медленно, упорно,как мелодия из горна,прямо в двадцатый первый век!

Он летит, летит, летит,он взвивается, он вьется,и, как песня, с неба льется,и, как глас, с небес звучит:

«Будь прекрасен, Человек!Будь, как утро, безупречен.Мы проходим.Время вечно».

Дым…Снег…

Русь давняя

(фрагменты)

И вечный бой! Покой нам только снится.

Широко раскинута лесами Русь.Лапой зверя вынут, трепещет в пуще хруст.

В медном зеве колокола колотится язык.Тревогою исколот дозоров переклик.

Дрожат в ночи осины, Под ними – след стад.Темные трясины заметает листопад.

Плачутся капели дремучих рос.Дом оброс крапивой, лебедой оброс.

Голос:

Не вели ходить мне, мати, в лес по ягоду.Этот черный, словно тать, все подглядывал.

Знаю, ждет он, как намедни, притаясь за углом,сам-то грубый, будто медный, губы углом.

Только выйду на полянку, где трава зелена,молча, будто полонянку, бросит наземь меня.

Будет мять, валять, руками ворошить во мне огонь.И судьба моя, как камень, в омут рухнет, только тронь.

Второй голос:

Слышу, слышу. Полон яду ветер. Ухают сычи.Мне с тобою нету сладу.Помолчи!

А рассвет занимается остро, дико и голо.Как пожар разливается рев набата: «Монголы!»

Визг мохнатых наездников, вознесенные пики.Над сломавшейся песней долгий выкрик: «Калмыки!»

Тянет прелью и чадом, и тяжелым угаром.Шелест стрел над посадом, выдох горя: «Татары!»

И выгнув дугою брови,губы сведя в судороге,птицей заполонённойбилась. Чужие рукивылюбили,измучилив крученоми беспамятномперегоревшем улье,роем слепящим занятом.

И, оторвав, сразубросили внизв бездну.Где.Употевший.Красный.Дьявол.Любил.Невесту.

Запахом пота – плата,ритм – маята маятника.Вечная ночь сгладитвечную боль памяти…

И был Бог предан, низвергнут в логово,раздавлен бредом: Богу – Богово.

Сменила краски белил тоска.Страна под маской. Страна пуста.

Дико.

Но в хатах холодных,где пыль на ухватах,где бабы голодныедетям не рады;где больмужиковжжёт и тревожит;где голод ржанойпострашней острожного, —темною ночьюшепотом в ухесердце тревожатсмутные слухи.И мужикиИсчезают в борах.

Ножики – вжик!Умирает страх.

И, к земле склонившись головою,

Говорит мне друг: «Остри свой меч,

Чтоб не даром биться с татарвою,

За святое дело в землю лечь.

И вот оно – первое. Без разбора.Колота пиками, битая слепо,через вопящие в небо заборыс хрипом летит голова человека.

Синие саблиплещутся, звякают,кровью залитынежные злаки.

Злоба и скорбь.Злоба – острей.

Тучей падучею —стаи стрел.

Снова и снова.Всё начато лишь.

Капельки олова.Звёздная тишь.

Но звезды стекли каплями,тишь над землей свеся.Срезан кривой саблейс небес голубой месяц.

Брат поучает брата:«Чти боевых богов.Мало врагам ада,в оврагах губи врагов!»

Ордой вопящей, разгульной, —«Алла!» —(даже ветер сник),разлив калмыков сутулыхразносит свирепый вскрик;

высверкав воздух наголосаблями вкривь и вкось,татары ведут набелокроваво-алый покос;

вызверившись в оскалеприземистых лошадей,выкаленною стальюмонголы берут людей…

И белою снежной лавой,лавиной прямых мечей,благословленных Лавройв чаду молитв и свечей,струнами вытянув спины,уши сведя к темени, —брошены русские клиньяв хаос татарской темени…

А потом – тишина.Стяги.Лунав овраге.

Каждый крест крив.Каждый куст кос.Тишина крапив,и бурьянов лоск.

И звезда звездеговорит в ночи:«Остриём лучейземлювыму —чим.Ведь следов ногне сочтешь, нет».

И звезде БогГоворит в ответ:

«Будет вновь смех,будет вновь соль, —но сочти грехи уйми боль».

И полями побоищ пустымиветер светлые новости носит,и следит, как у павших стынутна ресницах мертвые слезы.

На бурьянах бурые пятнатемной крови мертвых пришельцев.Поднимаются травы мятыев ясном свете простого месяца.

С поля брани бредут люди,и костры разжигают на воле.И соха ковыряет грубое,напоённое кровью поле.

Спор с дьяволом. Посвящения

I

О, я без вассхожу с ума!Моя судьба —моя сума.Но все, что естьв моей суме,принадлежитуже не мне.Я прихожуи говорю:«Я пригожусь,пока горю,я пригожусь,пока горяч!»А вы опятьв тишайший плач.О, этот плач,ваш женский плач!Я был царем,а стал палач.И холод слов моих, что нож,и правды в нас – на мелкий грош.Но этот грош в такой цене!Не разменятьни вам,ни мне.

Будет время, и березывспыхнут желтою листвойнад раскрашенной морозомполосой береговой,и к стволу прижавшись ухом,ты услышишь, как Лунашепчет ласково и глухопрямо в ночь.

А ночь нежна.

Будет время, и на поле,где горит, дымя, ботва,прорастут глухие колья,распустившись, как трава,и навзрыд пойдут осиныголосить, что так влажнаэта осень под гусинымкосяком.

А ночь нежна.

Будет время, и над взрывомветок, листьев и травыты не справишься с порывомсумасшедшей головы.И не плакать. Не смеяться.только слушать. Тишина.И губами вновь касатьсяглаз как звезд.

А ночь нежна.

Темный ветер. Злая мгла.Иероглифы на флаге, отблеск лунного стекла.

Сто прекрасных видов Эдоне заменят никогда сей игры теней и света.

Бодхисатва Манжушри —он глядит, Будда грядущий, не извне, а изнутри.

Ощущение виныперед медленным теченьем потрясенной тишины.

Потеряю? Сберегу?Что там выше? Чайный домик? На каком он берегу?

Кто там стынет на пороге?Отчего тебя мне жаль, куртизанка Ханаоги?

Бронза – век мой золотой…

И опять мороз по коже:этот век, конечно, твой,не забудь, и мой он тоже!

Какая странная дорога,как выполощен ветром куст.Пейзаж безрадостен и пуст,и все же он – пейзаж от Бога.

Какая странная судьба,почти не знавшая пролога.И все-таки она – от Бога,и потому она – судьба.

Ты говоришь: люби меня,ведь я дана тебе от Бога.А за словами вновь дорога,и до звезды как до порога,а за порогом вновь звезда…

И это все опять от Бога.

Я знаю, что отныне так и будет:с утра пожар, под вечер теплый дождь.Осудят нас? – пускай. Нас не убудет.Ведь истина пережигает ложь.

Мы вечны. Мы взломали наши клетки.Мы – бег звезды. Мы – щедрый дар полям.

Нам яблоко судьба протянет с ветки,мы и его поделим пополам.

Броди, смотри, как лезет лебеда,как прут кусты подобием тарана.

Твоя любовь, конечно, не беда,хотя порой она саднит, как рана.

Коснись рукой, под пальцем дрогнет синь,ступи ногой и – глина, камень, трепел.

Твоя любовь, конечно, из святыньи никогда не обратится в пепел.

Броди, смотри, как бьет в ключах вода,как рвутся реки – кони разной масти.

Твоя любовь, конечно, не беда,как все, что ветром выбито на насте.

Снег идет.Снег идет.Беспредельно, бесконечно, нежно, медленно и млечно,вверх и вниз, легко и вечно —снег идет.

Снег идет.Снег идет.Звездный дым. Седые крыши. Все светлей, нежней и тише,все стремительней и выше —снег идет.

Снег идет.Снег идет.Белым лбом прижавшись к раме, я теряюсь в этой драме:где я? в поле? или в храме? —снег идет.

Снег идет.Снег идет.Нежно, медленно, беспечно, беспредельно, бесконечно,я люблю тебя, ты вечна.Снег идет.

Опять этот кантор из церкви святого Фомытерзает педали забытого Богом органа.

А в Лейпциге ночь. И тяжелые влажные сныплывут над кварталами, будто обрывки тумана.

Ночь гаснет и гаснет. Будь звезды, как свечи, давнопо небу расползся бы матовый шлейф стеарина.

Саксонская ночь под готическим стынет окноми черною кистью витраж покрывает рябина.

И движется ночь, как недели и годы, а мыне можем понять, отчего это с гибелью схоже.

Храни же нас кантор из церкви святого Фомы,и длись этот холод, так странно бегущий по коже.

Когда уже нечему больше случиться,когда за окном ни звезды, ни просвета,когда через ставни уже не пробитьсяни ветру, ни ливню, ни даже рассвету,когда на столе засыхает посуда,а сумерек даже огнем не прогонишь,я жду тебя, кантор…

И вот оно – чудо! —две флейты и скрипкаприходят на помощь.

Когда уже нечего больше услышать,все сказано, спрошено, взято, забыто,когда, как дожди по заржавленным крышам,струится и плачет слепая обида,когда даже память условна, как ссуда,а боль ни словами, ни жестом не скроешь,я жду тебя, кантор…

И вот оно – чудо! —две флейты и скрипкаприходят на помощь.

Когда уже некому больше молиться,когда ожидать нет ни веры, ни силы,когда никуда от себя не укрыться,а где-то настойчиво плачут клавиры,и небо закрыто, и листья, как люди,врываются в душу, и ты их не гонишь,я жду тебя, кантор…

И вот оно – чудо! —две флейты и скрипкаприходят на помощь.

Спит город Баха.В темном старом домеспят старые старушки, вещи, люстры,все спит, все убаюкано дождем.

Спит ратуша, размокшая афиша,спит мокрый дуб, к стене прижавшись тесно,и спит орган, как айсберг на мели.

О, этот город замерших бульваров,ночных, уснувших намертво базаров,в листве опавшей, в сумерках дождя —огромным неподвижным великаном,уснувшим над наполненным стаканом,он спит,и разбудить егонельзя.

Но музыка… Но музыка… Но жизнь…Вдруг свет в окне, то вскрикнет где-то скрипка,то звук шагов раздастся, то улыбка,как лист, проснется…

В. Астафьеву