Вадим Пугач - Антропный принцип Страница 4

Воспомни лето, о! Еще совсем недавно

Клевали все подряд голодные скворцы.

Ты игры наблюдал дриады или фавна,

И зрели в парниках зелены огурцы.

Пупырышки на них росли и наливались,

И вся земля была видна и не пуста,

Когда с тобою мы наливкой наливались

До первых петухов и третьего листа.

О, мы тогда с тобой в такое проникали!..

И что теперь? Увы! Лишь саваны и тлен.

Чей остов виден там, – скажи, – не парника ли?

Где зелень и земля? Где полиэтилен?

И живы ль мы еще, уже не обладая

Тем самым огурцом, который всем знаком?

Ведь он отговорил, как роща золотая,

Пупырчатым своим, зернистым языком!

Как можете глотать копченых устриц слизь вы,

Развратно потреблять мадеру и коньяк,

Когда на берегах Славянки или Тызьвы

Нам с другом огурца не выискать никак?

Одной мечтой дыша, мы берега обыщем,

А как пахнет мечтой – то лучше не дыши.

И, постояв в слезах над Павловским кладбищем,

Мы побредем туда, где он взрастал в глуши,

Где были огурец, и Камерон, и Бренна,

И папильон в соплях, и Аполлон в снегу.

Настал ему конец, и помер он, и бренна

Истлела кожура… Прощай, прощай, огу…

Часть II

«Когда сезон откроют тополя…»

Когда сезон откроют тополя

И не земля, а воздух станет пухом,

Единое на части не деля,

Расстанемся со зрением и слухом.

И вот, глаза и уши, отшуршав,

Стрекозами и бабочками станут,

А ближний мир окажется шершав,

Пока пододеяльник не натянут.

Я ничего не режу, не дроблю

И только, булькая по альвеолам,

Люблю тебя и знаю, что люблю

Становится неправильным глаголом.

«Сам для себя сойду за диагноста…»

Сам для себя сойду за диагноста:

Плоть немощна, душа идет в распыл.

Нам на двоих почти что девяносто;

Откуда ж этот неприличный пыл?

Я не хочу придумывать гипотез, к —

Ромешный рай с абстракцией сличать;

Мы друг на друге оставляем оттиск —

И кто из нас конверт, и кто – печать?

Нам голос был, определен и внятен,

Не придавать значенья мелочам,

Последовательность бугорков и вмятин

Взаимно изучая по ночам.

И вот, когда действительно свинтило

До судороги, до потери черт,

Не та ль, что движет солнце и светила,

Идя на почту, выронит конверт?

«Золотыми венками украсьте…»

Золотыми венками украсьте

Поседевшие кудри харит.

Самоварное золото страсти

На закате что надо горит.

Но внутри, за фасадом блескучим,

В самоварных потьмах вещества

Мы не то что друг другу наскучим,

Но друг друга узнаем едва.

Точно вены навек разряжая,

Мы выпаливаем – и вот

Кровь уже не своя, а чужая

По разъеденным руслам ревет.

Точно кто-то нас взрывом сплавляет,

Оттого-то и темень светла;

Или просто по венам сплавляет

Чужеродные антитела.

И ползет самоварная лава,

И меня выжирает, ползя.

Вот такая мистерия сплава:

Только пробы поставить нельзя.

«Думал – все: и страсти не осилят…»

Думал – все: и страсти не осилят,

И усилие не пристрастит;

А теперь любовь прошла навылет,

Только ветер в дырочку свистит.

Мы с тобой не то, что озверели —

Одеревенели на лету.

И звучим на пару, как свирели,

Паном поднесенные ко рту.

Ну, прости меня, что паникую

В меру позвоночного ствола.

Я еще люблю тебя такую,

Как сейчас. И как всегда была.

«Что было? Разве что-то было?..»

Что было? Разве что-то было?

И что запомнил о былом?

Растрату нежности и пыла,

Износ когтей, зубов облом?

Что есть? Пристрастий пара личных,

Почти что ненужда ни в ком

Да ряд ужимок параличных

С подмигиваньем и кивком?

Что будет? Но какая сила

Способна на благую весть?

«Ты будешь есть?» – жена спросила.

Я отвечаю: «Буду. Есть».

Любовь на улице Кошмаров. Поэма

1. Портрет

Он был не прекрасен, но молод,

Не глуп, но еще не умен,

И, как колобок, не ушел от

Его замесивших времен.

Во всем разбирался, но слабо,

Мог спутать со-нет и со-да,

И видел, что курочка Ряба

Снесла, но не видел куда.

Так кто в тере… Прочь от приема,

Скорее во тьму соскочим,

Где дом сумасшедший от дома

Нормального не отличим,

Где слово, кому ни поведай,

Не будет услышано, где

Бредут пораженье с победой,

Обнявшись, по пояс в воде.

Обнимемся. Хищен и нежен

До мрака сгущаемый мир,

Где к рацио в хрусте валежин

Стремится кошмарное «ир».

Две тьмы, разделенных сетчаткой,

Друг к другу изрядно нежны:

То мир наползает перчаткой,

То мы полезаем в ножны.

Была у героя иная

Идея: хотелось скорей,

И алгебры толком не зная,

Поверить гармонию ей.

Разъять, положив на лопатки…

Но, чей-то красивый каприз,

Гармония билась в припадке

От близости страшного «дис».

Когда мы две бездны поженим

В своем философском КБ,

То будем таким искаженьем

Обязаны сами себе.

Когда организм двуединый

Раскидан по разным местам,

Как раз насладимся картиной

Сродни разведенным мостам.

Лелей в гармоничном уме хоть

Какую угодно мечту,

Но только не пробуй проехать

По этому горе-мосту.

Не мутная пленка былого,

Но призрак встает надо мной,

Дефис, разрезающий слово

Над темной летейской волной.

2. Пейзаж

Волна и камень. Пена на губе

По бороде теченье устремит.

Здесь воздвигают памятник себе

Прочнее меди, выше пирамид.

Здесь утром, как в прозекторской, свежо,

Иная ночь покойницы бледней.

Здесь говорят, сходя с ума: «Ужо», —

Над урной жизни, раковиной дней.

И прозеленью осклизает медь,

И пирамида зыблется в песках.

Здесь вечно молят идола: «Заметь», —

И погибают в каменных тисках.

Здесь пену льют на мыльницу судеб,

Щекочут императора пером,

Меняют одиночество на хлеб,

К процентщицам приходят с топором.

За все, что мы несли ему в заклад

И знали, что обратно не вернем,

За горькое убожество заплат

На выцветшем переднике твоем,

За все, что отдавали на авось,

Как жертвенную деву алтарю,

За все, что не пришло и не пришлось,

Я не благодарю – боготворю.

Вот божество: в чухонской полумгле

Адмиралтейством выставившись ввысь,

Сырое небо держит на игле,

Антропоморфий впрыскивая в слизь.

Вот божество: асфальт и кирпичи,

Приют подвальных крыс, вороньих стай.

Покуда цел, топчи его, топчи,

Покуда жив, врастай в него, врастай.

Ему ли помнить нас по именам?

Задавит камнем, захлестнет волной,

И станет общим памятником нам

Не время, нет, но место под Луной.

3. Диалог. Петербургский дворик

Введем еще героя. Скажем,

Разнообразья ради назовем

Его мы персонажем.

С героем сидючи на лавочке вдвоем

В каком-то дворике по улице Литейной,

В пылу беседы нешутейной

Наш

Персонаж

Герою говорит:

– Во всем ужасный смысл сокрыт.

Во всем я вижу перст судьбы.

Не зря властитель на коне том,

Подъятом на дыбы,

Что был воздвигнут Фальконетом,

Застыл над бездной злой.

Копыта подняты недаром:

А если он каким-нибудь макаром

С копыт долой?

– Он вовсе не Макар, – герой в ответ глаголет,

Укрывшись от дождя под епанчой, —

К тому же змей обильно полит

Здоровой конскою мочой.

Хоть медь и зелена,

Мой нос не чует тлена.

А, впрочем, наши имена…

Тут он осекся. Два усатых хрена,

При саблях и на каждом по мундиру,

Зашли во двор – и прямиком к сортиру.

Сортир был весь закрыт на санитарный час.

Известно, что часы в диковинку у нас,

Недаром жалуют их скупо государи.

Так эти хари,

К стене сортира подойдя,

Произвели подобие дождя.

Сие написано не зря,

Могу мораль извлечь:

Вода из пузыря

Что ноша с плеч.

И резкий запах испарений,

И разговора произвол,

Не есть свидетельство о тлене

И не трагический символ.

4. Портрет

Странна, фантастична, лукава,

Мила, но с лицом некрасивым,

То язва, то фифа, то пава,

С улыбкой, бегущей курсивом.

В глазах, вулканических жерлах,

На дне вытлевала беда.

Ты вся – в адамантах и перлах…

Пардон, я загнул не туда.

Вот так и бывает в рассказах,

Скользящих в ладони медузах,

Что, мол, в жемчугах и алмазах,

Когда в сапогах и рейтузах.

И этот уплывчатый облик

Забудь, развяжи узелок,

Чтоб больше ни отзвук, ни отбульк

Тебя потревожить не мог.

Но брошенный камень не тонет,

Но воды горят под ногами,

Но слово, которым ты донят,

Уже расходилось кругами.

Не ищем ли сами предлога

Напялить на шею хомут?

Что ж, каждому беру – берлога

И каждому ребу – Талмуд.

Опять начинаю, откуда

Ушел, громыхая по жести

Аллюзий: черты и причуды —

Медлительность в слове и жесте,

Гаданье, вязальные спицы,

Пасьянс, интерес к старине,

И эти ресницы, ресницы

Во всей сумасшедшей длине!