Юрий Кублановский - В световом году: стихотворения Страница 4

ДОЖДЬ В КАСТИЛИИ

Шелковые петлик окошку привесь…

Луна за тучами эль-грековскими брезжит          едва вдали          теперь всё реже.          Ты слышишь ли,в Мадриде в брачном почти чадукончающийся дождь                                  еще стучит по мрачнымкумирам мраморным в ночном саду.Крутые бобрики идальго длиннолицыхпримяты влагой, ик нехитрым радостям великих инквизицийприбавь свои.

Рассталась бы душа с роскошной грешной тошнойсырой землей,но безутешная всё медлит под окошкомс шелковою петлей.

          Летучей мыши          над зыбью крышв серчающем гитар рыдании расслышать          доступно лишьпоследнее прости — неуловимой массе          воды в горсти,айве с оскоминой на скомканном атласе          последнее прости.

Дождь — кровь священная, вдруг пролитая в схваткепространства невпрогляд                                             с прозрачным временем.И приторны посадкилевкоев у оград.

«Я не схимник, спустившийся с гор…»

Я не схимник, спустившийся с гори вступивший в немой разговорс непривыкшей к смирению речкой,что о камни дробится в упори бахвалится царской уздечкой;

нет, под темные залежи тучне спускался я засветло с круч,не дремал на ржавеющем камне,подставляя морщины под луч —эта благость совсем не нужна мне!

Вижу, ты разглядела насквозьдостоверность рассказанной байки,и боюсь, как застенчивый гость,пятерню запускающий в гроздь,надоесть терпеливой хозяйке.

Где пришелся один на двоихогоньками усеянный вечер,я лишь отзвук приказов твоих,верный отблеск зрачков золотых— и поэтому так переменчив.

ПИЛАД И ЭЛЕКТРА

Зной, напоивший всех скорбящих,и скалы, и залив,слабей в тени плодоносящих,и нас, и пращуровкормящих приземистых олив.

Как вдруг — ссыпаться начал гравийс кренящейся земли,перекрывая спевку гарпийс сиренами вдали.

…Ты исподлобья озираешьвстревоженную мать.Ты вожделение внушаешьтому — как ты не понимаешь,кто дал обет молчать.

И он идет готовной теньюбуквально по пятамк священному захороненью,где ящерка взывает к мщенью,пригревшаяся там.

Пилад всё верно понимает,но где его протест,когда в грудь матери вонзаетклинок Орест?

Зовет и стонет Клитемнестра,стенает и скулит.А на обломках алебастрабезмолвствует Пилад.

Он словно поглощает звукиЭлектре вопреки.Орест в потоке моет руки.Вы дети и враги

на плоскогорьях ойкумены,где зной еще темнейи столько пышной рыжей пеныв отстойниках камней.

«Помнишь — вроде котлована…»

Помнишь — вроде котлованакапище в грозу,в память Максимилианапервую слезу…

Максимилиан Волошин,киммерийский жрец,сердоликовых горошинлюбодей-истец.

Впрямь с мешком из-под картошкисхож его хитон,по вискам волос сережкитреплет аквилон.

Гость, которого не ждали,вновь пришел на светоткопать своих сандалийархаичный след.

Ту находку на сыпучейтропке в свой чередзаждались в разбухшей тучетонны пленных вод.…………………………..Ели крабов, крыли власти,по лбу шла тесьма.За столом кипели страстистранные весьма.

На любительском спектаклебесконечном томкак не спутать было паклюс золотым руном?

И никто не знал, совеяот избытка муз:Феодосия — Вандея,столп — а не искус.

У ЭВКСИНСКОГО ПОНТА[1]

Тут и Феодосия-голубка

гулит соль из прибережных чаш,

и на ощупь твердая Алупка,

и предатель родины Сиваш.

Весь воспаряющий над Черноморьем Крымв заплатах дымчато-лиловых:и дамы смуглые, берущие калымс любовников бритоголовых,и честно пашущий кораблик вдалеке,уподоблённый блесткой точке,где мака дикого на черепе-скалеоранжевые лоскуточки,и камни пегие, подобно тушкам птиц,и пляж с пьянчугой-красноярцем,и пышный сосен мех, длиннее игл и спиц— над белой осыпью и кварцем.

Здесь снова испытать улыбчивый испугна циклопической ступенитропой сыпучею — стопа в стопупридут однажды наши тени.

Испарения ирисов, рози мираж аюдагского мыса.Ливадийский бочоночный воскопечатал врата Парадиза.

И от йодистой знойной водыманит тенью татарская арка.Как обветрились у бородыи в подглазьях морщины монарха.

Заломил, задробил соловей,заглушая зазывное: «Ники!»— относимое ветром левейвсей социалистической клики.

…Не задаром дарует Господь:и на кортике крабью чеканку,и лозу, и любезную плоть,и у белого мола стоянку,и грузинской дороги пенал,и казачью Украйну воловью,и Тобольск, и свинцовый Уралс голубою емелькиной кровью.

В цепких объятьях глицинийспит ливадийский дворец.Особи лавров и пинийвозле татарских крылецсловно забыли с владельцемсвой погребальный союз.Лишь студенистые тельцапрямо на гальку медузпонта Эвксинского качкабросила в йодистый зной.

Это темна, как болячкана локотке у родной,роза в скорлупчатой чаще,стриженной по окоем…И августейшее — слащев смертном обличье своем.

Пенистый малахитв скальной оправе понтабольно глаза слепитвспышками горизонта.Перебегая в тень,стала от зноя слащевянущая сиреньв дикой приморской чаще,что от татарских дугсонных манила новьюи — обернулась вдругбелогвардейской кровью.

Конские черепаскал высоки, отвесны.В осыпь ведет тропапрямо по краю бездны.Грубый хитон, хитрец,было надел Волошин,сей любодей-истецгладких морских горошин.Но всё равно слыхатьбойню Чрезвычайки.И перестав скучать,падали алчут чайки.

В новосветской хибарке, дотольнежилой еще в этом сезоне,под дождем, барабанящим в толь,с паучком-паникером в ладони…

Сосен пушистых стаясгрудилась над отвесной— свечи в ветвях качая,тайно манящей бездной.

Что если прыгнув сходу,плавно на камни ляжешь,перемогнув природу…Что мне на это скажешь

ты, заслонясь враждоюк Новому Свету — раю?Что за моей спиноюмне припасли, не знаю:

пайку ли на затравкус проводкой на заборе,или в ночи удавку,или иное море…

Жертвенное нетленно.Вещее многогласно.Гибельное мгновенно,ласково, безопасно.

VI Милая по рукехлоп! — как когда б отравлено.За полдень в погребкемного чего оставлено.

Большому кургану сродни Митридат.Коптится и вялится Керчь.Товарок её контрабандный наряди ныне способен зажечь.А там — за проливом — невестится в рань,вечор золотисто-грязнанад тускло-бутылочной гладью Тамань,притон, арсенал и казна.А Кафа бела на зеленой горе,где тёмен изменчивый понтиль дымно-прозрачен, когда на зарезазывно открыт горизонт.

Не думай, что это бесплотный миражзабрезжил сквозь ветхую ткань:из волн поднимается после пропаждержавная Тьмутаракань!

«Где чайки, идя с виража…»