Михаил Лермонтов - Том 4. Поэмы 1835-1841 Страница 4

Сашка*

Глава I

Наш век смешон и жалок, — всё пишиЕму про казни, цепи да изгнанья,Про темные волнения души,И только слышишь муки да страданья.Такие вещи очень хорошиТому, кто мало спит, кто думать любит,Кто дни свои в воспоминаньях губит.Впадал я прежде в эту слабость сам,И видел от нее лишь вред глазам;Но нынче я не тот уж, как бывало, —Пою, смеюсь. — Герой мой добрый малый.

Он был мой друг. С ним я не знал хлопот,С ним чувствами и деньгами делился;Он брал на месяц, отдавал чрез год,Но я за то ни мало не сердилсяИ поступал не лучше в свой черед;Печален ли, бывало, тотчас скажет,Когда же весел, счастлив — глаз не кажет.Не раз от скуки он свои мечтыМне поверял и говорил мне ты;Хвалил во мне, что прочие хвалили,И был мой вечный визави в кадрили.

Он был мой друг. Уж нет таких друзей…Мир сердцу твоему, мой милый Саша!Пусть спит оно в земле чужих полей,Не тронуто никем, как дружба наша,В немом кладбище памяти моей.Ты умер, как и многие, без шума,Но с твердостью. Таинственная думаЕще блуждала на челе твоем,Когда глаза сомкнулись вечным сном;И то, что ты сказал перед кончиной,Из слушавших не понял ни единый.

И было ль то привет стране родной,Названье ли оставленного друга,Или тоска по жизни молодой,Иль просто крик последнего недуга —Как разгадать? Что может в час такойНаполнить сердце, жившее так многоИ так недолго с смутною тревогой?Один лишь друг умел тебя понятьИ ныне может, должен рассказатьТвои мечты, дела и приключенья —Глупцам в забаву, мудрым в поученье.

Будь терпелив, читатель милый мой!Кто б ни был ты: внук Евы иль Адама,Разумник ли, шалун ли молодой, —Картина будет; это — только рама!От правил, утвержденных стариной,Не отступлю, — я уважаю строгоВсех стариков, а их теперь так много…Не правда ль, кто не стар в осьмнадцать лет,Тот, верно, не видал людей и свет,О наслажденьях знает лишь по слухамИ предан был учителям да мукам.

Герой наш был москвич, и потомуЯ враг Неве и невскому туману.Там (я весь мир в свидетели возьму)Веселье вредно русскому карману,Занятья вредны русскому уму.Там жизнь грязна, пуста и молчалива,Как плоский берег Финского залива.Москва — не то: покуда я живу,Клянусь, друзья, не разлюбить Москву.Там я впервые в дни надежд и счастьяБыл болен от любви и любострастья.

Москва, Москва!.. люблю тебя как сын,Как русский, — сильно, пламенно и нежно!Люблю священный блеск твоих сединИ этот Кремль зубчатый, безмятежный.Напрасно думал чуждый властелинС тобой, столетним русским великаном,Померяться главою и — обманомТебя низвергнуть. Тщетно поражалТебя пришлец: ты вздрогнул — он упал!Вселенная замолкла… Величавый,Один ты жив, наследник нашей славы.

Ты жив!.. Ты жив, и каждый камень твой —Заветное преданье поколений.Бывало, я у башни угловойСижу в тени, и солнца луч осеннийИграет с мохом в трещине сырой,И из гнезда, прикрытого карнизом,Касатки вылетают, верхом, низомКружатся, вьются, чуждые людей.И я, так полный волею страстей,Завидовал их жизни безызвестной,Как упованье вольной, поднебесной.

Я не философ — боже сохрани! —И не мечтатель. За полетом пташкиЯ не гонюсь, хотя в былые дниНе вовсе чужд был глупой сей замашки.Ну, муза, — ну, скорее, — разверниЗапачканный листок свой подорожный!..Не завирайся, — тут зоил безбожный…Куда теперь нам ехать из Кремля?Ворот ведь много, велика земля!Куда? — «На Пресню погоняй, извозчик!» —«Старуха, прочь!.. Сворачивай, разносчик!»

Луна катится в зимних облаках,Как щит варяжский или сыр голландской.Сравненье дерзко, но люблю я страхВсе дерзости, по вольности дворянской.Спокойствия рачитель на часахУ будки пробудился, восклицая:«Кто едет?» — «Муза!» — «Что за чорт! Какая?»Ответа нет. Но вот уже пруды…Белеет мост, по сторонам садыПод инеем пушистым спят унылы;Луна сребрит железные перилы.

Гуляка праздный, пьяный молодец,С осанкой важной, в фризовой шинели,Держась за них, бредет — и вот конецПерилам. — «Всё направо!» — ЗаскрипелиПолозья по сугробам, как резецПо мрамору… Лачуги, цепью длиннойМелькая мимо, кланяются чинно…Вдали мелькнул знакомый огонек…«Держи к воротам… Стой, — сугроб глубок!..Пойдем по снегу, муза, только тишеИ платье подними как можно выше».

Калитка — скрып… Двор темен. По доскамИдти неловко… Вот, насилу, сениИ лестница; но снегом по местамЗанесена. Дрожащие ступениГрозят мгновенно изменить ногам.Взошли. Толкнули дверь — и свет огаркаУдарил в очи. Толстая кухарка,Прищурясь, заграждает путь гостямИ вопрошает: «Что угодно вам?»И, услыхав ответ красноречивый,Захлопнув дверь, бранится неучтиво…

Но, несмотря на это, мы взойдем:Вы знаете, для музы и поэта,Как для хромого беса, каждый домИмеет вход особый; ни секрета,Ни запрещенья нет для нас ни в чем…У столика, в одном углу светлицы,Сидели две… девицы — не девицы…Красавицы… названье тут как раз!..Чем выгодней, узнать прошу я васОт наших дам, в деревне и столицеКрасавицею быть или девицей?

Красавицы сидели за столом,Раскладывая карты, и гадалиО будущем. И ум их видел в немНадежды (то, что мы и все видали).Свеча горела трепетным огнем,И часто, вспыхнув, луч ее мгновенныйВдруг обливал и потолок и стены.В углу переднем фольга образовТогда меняла тысячу цветов,И верба, наклоненная над ними,Блистала вдруг листами золотыми.

Одна из них (красавиц) не вполнеБыла прекрасна, но зато другая…О, мы таких видали лишь во сне,И то заснув — о небесах мечтая!Слегка головку приклонив к стенеИ устремив на столик взор прилежный,Она сидела несколько небрежно.В ответ на речь подруги иногдаИз уст ее пустое «нет» иль «да»Едва скользило, если предсказаньяПремудрой карты стоили вниманья.

Она была затейливо мила,Как польская затейливая панна;Но вместе с этим гордый вид челаКазался ей приличен. Как Сусанна,Она б на суд неправедный пошлаС лицом холодным и спокойным взором;Такая смесь не может быть укором.В том вы должны поверить мне в кредит,Тем боле, что отец ее был жид,А мать (как помню) полька из-под Праги…И лжи тут нет, как в том, что мы — варяги.

Когда Суворов Прагу осаждал,Ее отец служил у нас шпионом,И раз, как он украдкою гулялВ мундире польском вдоль по бастионам,Неловкий выстрел в лоб ему попал.И многие, вздохнув, сказали: «Жалкой,Несчастный жид, — он умер не под палкой!»Его жена пять месяцев спустяПроизвела на божий свет дитя,Хорошенькую Тирзу. Имя этоДано по воле одного корнета.

Под рубищем простым она рослаВ невежестве, как травка полеваяПрохожим не замечена, — ни зла,Ни гордой добродетели не зная.Но час настал, — пора любви пришла.Какой-то смертный ей сказал два слова:Она в объятья божества земногоУпала; но увы, прошло дней шесть,Уж полубог успел ей надоесть;И с этих пор, чтоб избежать ошибки,Она дарила всем свои улыбки…

Мечты любви умчались, как туман.Свобода стала ей всего дороже.Обманом сердце платит за обман(Я так слыхал, и вы слыхали тоже).В ее лице характер южных странИзображался резко. Не наемныйОгонь горел в очах; без цели, томно,Покрыты светлой влагой, иногдаОни блуждали, как порой звездаПо небесам блуждает, — и, конечно,Был это знак тоски немой, сердечной.

Безвестная печаль сменялась вдругКакою-то веселостью недужной…(Дай бог, чтоб всех томил такой недуг!)Волной вставала грудь, и пламень южныйВ ланитах рделся, белый полукругЗубов жемчужных быстро открывался;Головка поднималась, развивалсяДушистый локон, и на лик младойКатился лоснясь черною струей;И ножка, разрезвясь, не зная плена,Бесстыдно обнажалась до колена.

Когда шалунья навзничь на кровать,Шутя, смеясь, роскошно упадала,Не спорю, мудрено ее понять, —Она сама себя не понимала, —Ей было трудно сердцу приказать,Как баловню ребенку. Надо былоКому-нибудь с неведомою силойЯвиться и приветливой душойЕго согреть… Явился ли герой,Или вотще остался ожидаем,Всё это мы со временем узнаем.

Теперь к ее подруге перейдем,Чтоб выполнить начатую картину.Они недавно жили тут вдвоем,Но души их сливались во едину,И мысли их встречалися во всем.О, если б знали, сколько в этом званьеСердец отличных, добрых! Но вниманьеУвлечено блистаньем модных дам.Вздыхая, мы бежим по их следам…Увы, друзья, а наведите справки,Вся прелесть их… в кредит из модной лавки!

Она была свежа, бела, кругла,Как снежный шарик; щеки, грудь и шея,Когда она смеялась или шла,Дрожали сладострастно; не краснея,Она на жертву прихоти неслаСвои красы. Широко и неловкоНа ней сидела юбка; но плутовкаПоднять умела грудь, открыть плечо,Ласкать умела буйно, горячоИ, хитро передразнивая чувства,Слыла царицей своего искусства…

Она звалась Варюшею. Но яЖелал бы ей другое дать названье:Скажу ль, при этом имени, друзья,В груди моей шипит воспоминанье,Как под ногой прижатая змея;И ползает, как та среди развалин,По жилам сердца. Я тогда печален,Сердит, — молчу или браню весь дом,И рад прибить за слово чубуком.Итак, для избежанья зла, мы нашуВарюшу здесь перекрестим в Парашу.

Увы, минувших лет безумный сонСо смехом повторить не смеет лира!Живой водой печали окроплен,Как труп давно застывшего вампира,Грозя перстом, поднялся молча он,И мысль к нему прикована… УжелиВ моей груди изгладить не успелиСтоль много лет и столько мук иных —Волшебный стан и пару глаз больших?(Хоть, признаюсь вам, разбирая строго,Получше их видал я после много.)

Да, много лет и много горьких мукС тех пор отяготело надо мною;Но первого восторга чудный звукВ груди не умирает, — и порою,Сквозь облако забот, когда недугМой слабый ум томит неугомонно,Ее глаза мне светят благосклонно.Так в час ночной, когда гроза шумитИ бродят облака, — звезда горитВ дали эфирной, не боясь их злости,И шлет свои лучи на землю в гости.

Пред нагоревшей сальною свечойКрасавицы раздумавшись сидели,И заставлял их вздрагивать поройУнылый свист играющей метели.И как и вам, читатель милый мой,Им стало скучно… Вот, на место знакаУсловного, залаяла собака,И у калитки брякнуло кольцо.Вот чей-то голос… Идут на крыльцо…Параша потянулась и зевнулаТак, что едва не бухнулась со стула,

А Тирза быстро выбежала вон,Открылась дверь. В плаще, закидан снегом,Явился гость… Насмешливый поклонОтвесил и, как будто долгим бегомИли волненьем был он утомлен,Упал на стул… Заботливой рукоюСняла Параша плащ, потом другоюСтряхнула иней с шелковых кудрейПришельца. Видно, нравился он ей…Всё нравится, что молодо, красиво,И в чем мы видим прибыль особливо.

Он ловок был, со вкусом был одет,Изящно был причесан и так дале.На пальцах перстни изливали свет,И галстук надушен был, как на бале.Ему едва ли было двадцать лет,Но бледностью казалися покрытыЕго чело и нежные ланиты, —Не знаю, мук ли то последних след,Но мне давно знаком был этот цвет, —И на устах его, опасней жалаЗмеи, насмешка вечная блуждала.

Заметно было в нем, что с ранних днейВ кругу хорошем, то есть в модном свете,Он обжился, что часть своих ночейОн убивал бесплодно на паркетеИ что другую тратил не умней…В глазах его открытых, но печальных,Нашли бы вы без наблюдений дальныхПрезренье, гордость; хоть он не был горд,Как глупый турок иль богатый лорд,Но всё-таки себя в числе двуногихОн почитал умнее очень многих.

Борьба рождает гордость. ВоеватьС людскими предрассудками труднее,Чем тигров и медведей поражать,Иль со штыком на вражьей батарееЗа белый крестик жизнью рисковать…Клянусь, иметь великий надо гений,Чтоб разом сбросить цепь предубеждений,Как сбросил бы я платье, если б вдругИз севера всевышний сделал юг.Но ныне нас противное пугает:Неаполь мерзнет, а Нева не тает.

Да кто же этот гость?.. Pardon, сейчас!..Рассеянность… Monsieur, рекомендую:Герой мой, друг мой — Сашка!.. Жаль для вас,Что случай свел в минуту вас такую,И в этом месте… Верьте, я не разЕму твердил, что эти посещеньяО нем дадут весьма дурное мненье.Я говорил, — он слушал, он был весьВниманье… Глядь, а вечером уж здесь!..И я нашел, что мне его исправитьТруднее в прозе, чем в стихах прославить.

Герой мой Сашка тихо развязалСвой галстук… «Сашка» — старое названье!Но «Сашка» тот печати не видалИ недозревший он угас в изгнанье.Мой Сашка меж друзей своих не зналДругого имя, — дурно ль, хорошо ли,Разуверять друзей не в нашей воле.Он галстук снял, рассеянно перстомПровел по лбу, поморщился, потомСпросил: «Где Тирза?» — «Дома». — «Что ж не                 видноЕе?» — «Уснула». — «Как ей спать не стыдно!»

И он поспешно входит в тот покой,Где часто с Тирзой пламенные ночиОн проводил… Всё полно тишинойИ сумраком волшебным; прямо в очиНедвижно смотрит месяц золотойИ на стекле в узоры ледяныеКидает искры, блески огневые,И голубым сиянием стенаИгриво и светло озарена.И он (не месяц, но мой Сашка) слышит,В углу на ложе кто-то слабо дышит.

Он руку протянул, — его рукаПопала в стену; протянул другую, —Ощупал тихо кончик башмачка.Схватил потом и ножку, но какую?!..Так миньятюрна, так нежна, мягкаКазалась эта ножка, что невольноПодумал он, не сделал ли ей больно.Меж тем рука всё далее ползет,Вот круглая коленочка… и вот,Вот — для чего смеетесь вы заране? —Вот очутилась на двойном кургане…

Блаженная минута!.. ЗакипелМой Александр, склонившись к деве спящей.Он поцелуй на грудь напечатлелИ стан ее обвил рукой дрожащей.В самозабвеньи пылком он не смелДохнуть… Он думал: «Тирза дорогая!И жизнию и чувствами играя,Как ты, я чужд общественных связей, —Как ты, один с свободою моей,Не знаю в людях ни врага, ни друга, —Живу, чтоб жить как ты, моя подруга!

«Судьба вчера свела случайно нас,Случайно завтра разведет навечно, —Не всё ль равно, что год, что день, что час,Лишь только б я провел его беспечно?..»И не сводил он ярких черных глазС своей жидовки и не знал, казалось,Что резвое созданье притворялось.Меж тем почла за нужное онаПроснуться и была удивлена,Как надлежало… (Страх и удивленьеДля женщин в важных случаях спасенье.)

И, прежде потерев глаза рукой,Она спросила: «Кто вы?» — «Я, твой Саша!» —«Неужто?.. Видишь, баловник какой!Ступай, давно там ждет тебя Параша!..Нет, надо разбудить меня… Постой,Я отомщу». И за руку схватилаЕго проворно и… и укусила,Хоть это был скорее поцелуй.Да, мерзкий критик, что ты ни толкуй,А есть уста, которые украдкойКусать умеют сладко, очень сладко!..

Когда бы Тирзу видел Соломон,То верно б свой престол украсил ею, —У ног ее и царство, и закон,И славу позабыл бы… Но не смеюВас уверять, затем, что не рожденВладыкой, и не знаю, в низкой доле,Как люди ценят вещи на престоле;Но знаю только то, что Сашка мойЗа целый мир не отдал бы поройЕе улыбку, щечки, брови, глазки,Достойные любой восточной сказки.

«Откуда ты?» — «Не спрашивай, мой друг!Я был на бале!» — «Бал! а что такое?» —«Невежда! это — говор, шум и стук,Толпа глупцов, веселье городское, —Наружный блеск, обманчивый недуг;Кружатся девы, чванятся нарядом,Притворствуют и голосом и взглядом.Кто ловит душу, кто пять тысяч душ…Все так невинны, но я им не муж.И как ни уважаю добродетель,А здесь мне лучше, в том луна свидетель».

Каким-то новым чувством смущена,Его слова еврейка поглощала.Сначала показалась ей смешнаЖизнь городских красавиц, но… сначала.Потом пришло ей в мысль, что и онаМогла б кружиться ловко пред толпою,Терзать мужчин надменной красотою,В высокие смотреться зеркалаИ уязвлять, но не желая зла,Соперниц гордой жалостью, и в светеБлистать, и ездить четверней в карете.

Она прижалась к юноше. ЛистокТак жмется к ветке, бурю ожидая.Стучало сердце в ней, как молоток,Уста полураскрытые, пылая,Шептали что-то. С головы до ногОна горела. Груди молодыеКак персики являлись наливныеИз-под сорочки… Сашкина рукаПо ним бродила медленно, слегка…Но… есть во мне к стыдливости вниманье —И целый час я пропущу в молчанье.

Всё было тихо в доме. ОблакаНескромный месяц дымкою одели,И только раздавались изредкаСверчка ночного жалобные трели;И мышь в тени родного уголкаСкреблась в обои старые прилежно.Моя чета, раскинувшись небрежно,Покоилась, не думая о том,Что небеса грозили близким днем,Что ночь… Вы на веку своем едва лиТаких ночей десяток насчитали…

Но Тирза вдруг молчанье прервалаИ молвила: «Послушай, прочь все шутки!Какая мысль мне странная пришла:Что если б ты, откинув предрассудки(Она его тут крепко обняла),Что если б ты, мой милый, мой бесценный,Хотел меня утешить совершенно,То завтра, или даже в день инойМеня в театр повез бы ты с собой.Известно мне, всё для тебя возможно,А отказать в безделице безбожно».

«Пожалуй!» — отвечал ей Саша. ОнИз слов ее расслушал половину, —Его клонил к подушке сладкий сон,Как птица клонит слабую тростину.Блажен, кто может спать! Я был рожденС бессонницей. В теченье долгой ночиБывало беспокойно бродят очи,И жжет подушка влажное чело.Душа грустит о том, что уж прошло,Блуждая в мире вымысла без пищи,Как лазарони или русский нищий…

И жадный червь ее грызет, грызет, —Я думаю, тот самый, что когда-тоТерзал Саула; но порой и тотИмел отраду: арфы звук крылатый,Как ангела таинственный полет,В нем воскрешал и слезы и надежды;И опускались пламенные вежды,С гармонией сливалася мечта,И злобный дух бежал, как от креста.Но этих звуков нет уж в поднебесной, —Они исчезли с арфою чудесной…

И всё исчезнет. Верить я готов,Что наш безлучный мир — лишь прах могильныйДругого, — горсть земли, в борьбе вековСлучайно уцелевшая и сильноЗаброшенная в вечный круг миров.Светилы ей двоюродные братья,Хоть носят шлейфы огненного платья,И по сродству имеют в добрый часВлиянье благотворное на нас…А дай сойтись, так заварится каша, —В кулачки, и… прощай планета наша.

И пусть они блестят до той поры,Как ангелов вечерние лампады.Придет конец воздушной их игры,Печальная разгадка сей шарады…Любил я с колокольни иль с горы,Когда земля молчит и небо чисто,Теряться взором в их цепи огнистой, —И мнится, что меж ними и землейЕсть путь, давно измеренный душой, —И мнится, будто на главу поэтаСтремятся вместе все лучи их света.

Итак, герой наш спит, приятный сон,Покойна ночь, а вы, читатель милый,Пожалуйте, — иначе принужденЯ буду удержать вас силой…Роман, вперед!.. Не и́дет? — Ну, так онПойдет назад. Герой наш спит покуда,Хочу я рассказать, кто он, откуда,Кто мать его была, и кто отец,Как он на свет родился, наконец,Как он попал в позорную обитель,Кто был его лакей и кто учитель.

Его отец — симбирский дворянин,Иван Ильич NN-ов, муж дородный,Богатого отца любимый сын.Был сам богат; имел он ум природныйИ, что ума полезней, важный чин;С четырнадцати лет служил и с миромУволен был в отставку бригадиром;А бригадир блаженных тех временБыл человек, и следственно умен.Иван Ильич наш слыл по крайней мереЛюбезником в своей симбирской сфере.

Он был врагом писателей и книг,В делах судебных почерпнул познанья.Спал очень долго, ел за четверых;Ни на кого не обращал вниманьяИ не носил приличия вериг.Однако же пред знатью горделивойУмел он гнуться скромно и учтиво.Но в этот век учтивости законДля исполненья требовал поклон;А кланяться закону иль вельможеСчиталося тогда одно и то же.

Он старших уважал, зато и самПочтительность вознаграждал улыбкойИ, ревностный хотя угодник дам,Женился, по словам его, ошибкой.В чем он ошибся, не могу я вамОткрыть, а знаю только (не соврать бы),Что был он грустен на другой день свадьбы,И что печаль его была однаИз тех, какими жизнь мужей полна.По мне они большие эгоисты, —Всё жен винят, как будто сами чисты.

Благодари меня, о женский пол!Я — Демосфен твой: за твою свободуЯ рад шуметь; я непомерно золНа всю, на всю рогатую породу!Кто власть им дал?.. Восстаньте, — час пришел![4]Конец всему есть! Беззаботно, явноИдите вслед за Марьей Николавной!Понять меня, я знаю, вам легко,Ведь в ваших жилах — кровь, не молоко,И вы краснеть умеете уж кстатиОт взоров и намеков нашей братьи.

Иван Ильич стерег жену своюПо старому обычаю. Без лестиСказать, он вел себя, как я люблю,По правилам тогдашней старой чести.Проказница ж жена (не утаю)Читать любила жалкие романыИли смотреть на светлый шар Дианы,В беседке темной сидя до утра.А месяц и романы до добраНе доведут, — от них мечты родятся…А искушенью только бы добраться!

Она была прелакомый кусокИ многих дум и взоров стала целью.Как быть: пчела садится на цветок,А не на камень; чувствам и весельюКазенных не назначено дорог.На брачном ложе Марья НиколавнаБыла, как надо, ласкова, исправна.Но, говорят (хоть, может быть, и лгут),Что долг супруги — только лишний труд.Мужья у жен подобных (не в обидуБудь сказано), как вывеска для виду.

Иван Ильич имел в Симбирске домНа самой на горе, против собора.При мне давно никто уж не жил в нем,И он дряхлел, заброшен без надзора,Как инвалид, с георгьевским крестом.Но некогда, с кудрявыми главами,Вдоль стен колонны высились рядами.Прозрачною решеткой окружен,Как клетка, между них висел балкон,И над дверьми стеклянными в порядкеВиднелися гардин прозрачных складки.

Внутри всё было пышно; на столахПестрели разноцветные клеенки,И люстры отражались в зеркалах,Как звезды в луже; моськи и болонкиВстречали шумно каждого в дверях,Одна другой несноснее, а далеЗеленый попугай, порхая в зале,Кричал бесстыдно: «Кто пришел?.. Дурак!»А гость с улыбкой думал: «как не так!»И, ласково хозяйкой принимаем,Чрез пять минут мирился с попугаем.

Из окон был прекрасный вид кругом:Налево, то есть к западу, рядамиБлистали Кровли, трубы и потомМеж ними церковь с круглыми главами,И кое-где в тени — отрада днем —Уютный сад, обсаженный рябиной,С беседкою, цветами и малиной,Как детская игрушка, если вамУгодно, или как меж знатных дамРумяная крестьянка — дочь природы,Испуганная блеском гордой моды.

Под глинистой утесистой горой,Унизанной лачужками, направо,Катилася широкой пеленойРодная Волга, ровно, величаво…У пристани двойною чередойПлоты и барки, как табун, теснились,И флюгера на длинных мачтах бились,Жужжа на ветре, и скрипел канатНатянутый; и серой мглой объят,Виднелся дальний берег, и белелиВкруг острова края песчаной мели.

Нестройный говор грубых голосовМежду судов перебегал порою;Смех, песни, брань, протяжный крик пловцов —Всё в гул один сливалось над водою.И Марья Николавна, хоть суровКазался ветр, и день был на закате,Накинув шаль или капот на вате,С французской книжкой, часто, сев к окну,Следила взором сизую волну,Прибрежных струй приливы и отливы,Их мерный бег, их золотые гривы.

Два года жил Иван Ильич с женой,И всё не тесны были ей корсеты.Ее ль сложенье было в том виной,Или его немолодые леты?..Не мне в делах семейных быть судьей!Иван Ильич иметь желал бы сынаЗаконного: хоть правом дворянинаОн пользовался часто, но детей,Вне брака прижитых, злодей,Раскидывал по свету, где случится,Страшась с своей деревней породниться.

Какая сладость в мысли: я отец!И в той же мысли сколько муки тайной —Оставить в мире след и наконецИсчезнуть! Быть злодеем, и случайно, —Злодеем потому, что жизнь — венецТерновый, тяжкий, — так по крайней мереДолжны мы рассуждать по нашей вере…К чему, куда ведет нас жизнь, о томНе с нашим бедным толковать умом;Но исключая два-три дня да детство,Она, бесспорно, скверное наследство.

Бывало, этой думой удручен,Я прежде много плакал и слезамиЯ жег бумагу. Детский глупый сонПрошел давно, как туча над степями;Но пылкий дух мой не был освежен,В нем родилися бури, как в пустыне,Но скоро улеглись они, и нынеОсталось сердцу, вместо слез, бурь тех,Один лишь отзыв — звучный, горький смех…Там, где весной белел поток игривый,Лежат кремни — и блещут, но не живы!

Прилично б было мне молчать о том,Но я привык идти против приличий,И, говоря всеобщим языком,Не жду похвал. — Поэт породы птичей,Любовник роз, над розовым кустомУрчит и свищет меж листов душистых.Об чем? Какая цель тех звуков чистых? —Прошу хоть раз спросить у соловья.Он вам ответит песнью… Так и яПишу, что мыслю, мыслю что придется,И потому мой стих так плавно льется.

Прошло два года. Третий годОбрадовал супругов безнадежных:Желанный сын, любви взаимной плод,Предмет забот мучительных и нежных,У них родился. В доме весь народБыл восхищен, и три дня были пьяныВсе на подбор, от кучера до няни.А между тем печально у воротВсю ночь собаки выли напролет,И, что страшнее этого, ребенокВесь в волосах был, точно медвежонок.

Старухи говорили: это знак,Который много счастья обещает.И про меня сказали точно так,А правда ль это вышло? — небо знает!К тому же полуночный вой собакИ страшный шум на чердаке высоком —Приметы злые; но не быв пророком,Я только покачаю головой.Гамлет сказал: «Есть тайны под лунойИ для премудрых», — как же мне, поэту,Не верить можно тайнам и Гамлету?..

Младенец рос милее с каждым днем:Живые глазки, белые ручонкиИ русый волос, вьющийся кольцом —Пленяли всех знакомых; уж пеленкиРубашечкой сменилися на нем;И, первые проказы начиная,Уж он дразнил собак и попугая…Года неслись, а Саша рос, и в пятьДобро и зло он начал понимать;Но, верно, по врожденному влеченью,Имел большую склонность к разрушенью.

Он рос… Отец его бранил и сек —Затем, что сам был с детства часто сечен,А слава богу вышел человек:Не стыд семьи, ни туп, ни изувечен.Понятья были низки в старый век…Но Саша с гордой был рожден душоюИ желчного сложенья, — пред судьбою,Перед бичом язвительной молвыОн не склонял и после головы.Умел он помнить, кто его обидел,И потому отца возненавидел.

Великий грех!.. Но чем теплее кровь,Тем раньше зреют в сердце беспокойномВсе чувства — злоба, гордость и любовь,Как дерева под небом юга знойным.Шалун мой хмурил маленькую бровь,Встречаясь с нежным папенькой; от взглядаОн вздрагивал, как будто б капля ядаЛилась по жилам. Это, может быть,Смешно, — что ж делать! — он не мог любить,Как любят все гостиные собачкиЗа лакомства, побои и подачки.

Он был дитя, когда в тесовый гробЕго родную с пеньем уложили.Он помнил, что над нею черный попЧитал большую книгу, что кадили,И прочее… и что, закрыв весь лобБольшим платком, отец стоял в молчанье.И что когда последнее лобзаньеЕму велели матери отдать,То стал он громко плакать и кричать,И что отец, немного с ним поспоря,Велел его посечь… (конечно, с горя).

Он не имел ни брата, ни сестры,И тайных мук его никто не ведал.До времени отвыкнув от игры,Он жадному сомненью сердце предалИ, презрев детства милые дары,Он начал думать, строить мир воздушный,И в нем терялся мыслию послушной.Таков средь океана островок:Пусть хоть прекрасен, свеж, но одинок;Ладьи к нему с гостями не пристанут,Цветы на нем от зноя все увянут…

Он был рожден под гибельной звездой,С желаньями безбрежными, как вечность.Они так часто спорили с душойИ отравили лучших дней беспечность.Они летали над его главой,Как царская корона; но без властиВенец казался бременем, и страсти,Впервые пробудясь, живым огнемПрожгли алтарь свой, не найдя кругомДостойной жертвы, — и в пустыне светаНа дружний зов не встретил он ответа.

О, если б мог он, как бесплотный дух,В вечерний час сливаться с облаками,Склонять к волнам кипучим жадный слухИ долго упиваться их речами,И обнимать их перси, как супруг!В глуши степей дышать со всей природойОдним дыханьем, жить ее свободой!О, если б мог он, в молнию одет,Одним ударом весь разрушить свет!..(Но к счастию для вас, читатель милый,Он не был одарен подобной силой.)

Я не берусь вполне, как психолог,Характер Саши выставить наружуИ вскрыть его, как с труфлями пирог.Скорей судей молчаньем я принужуК решению… Пусть суд их будет строг!Пусть журналист всеведущий хлопочет,Зачем тот плачет, а другой хохочет!..Пусть скажет он, что бесом одержимБыл Саша, — я и тут согласен с ним,Хотя, божусь, приятель мой, повеса,Взбесил бы иногда любого беса.

Его учитель чистый был француз,Marquis de Tess.[5] Педант полузабавный,Имел он длинный нос и тонкий вкусИ потому брал деньги преисправно.Покорный раб губернских дам и муз,Он сочинял сонеты, хоть пороюПо часу бился с рифмою одною;Но каламбуров полный лексикон,Как талисман, носил в карманах он,И, быв уверен в дамской благодати,Не размышлял, что́ кстати, что́ не кстати.

Его отец богатый был маркиз,Но жертвой стал народного волненья:На фонаре однажды он повис,Как было в моде, вместо украшенья.Приятель наш, парижский Адонис,Оставив прах родителя судьбине,Не поклонился гордой гильотине:Он молча проклял вольность и народ,И натощак отправился в поход,И, наконец, едва живой от муки,Пришел в Россию поощрять науки.

И Саша мой любил его рассказПро сборища народные, про шумныйНапор страстей и про последний часВенчанного страдальца… Над безумнойПарижскою толпою много разНосилося его воображенье:Там слышал он святых голов паденье,Меж тем как нищих буйный миллионКричал, смеясь: «Да здравствует закон!»И в недостатке хлеба или злата,Просил одной лишь крови у Марата.

Там видел он высокий эшафот;Прелестная на звучные ступениВсходила женщина… Следы забот,Следы живых, но тайных угрызенийВиднелись на лице ее. НародРукоплескал… Вот кудри золотыеПосыпались на плечи молодые;Вот голова, носившая венец,Склонилася на плаху… О, творец!Одумайтесь! Еще момент, злодеи!..И голова оторвана от шеи…

И кровь с тех пор рекою потекла,И загремела жадная секира…И ты, поэт, высокого челаНе уберег! Твоя живая лираНапрасно по вселенной разнеслаВсё, всё, что ты считал своей душою —Слова, мечты с надеждой и тоскою…Напрасно!.. Ты прошел кровавый путь,Не отомстив, и творческую грудьНи стих язвительный, ни смех холодныйНе посетил — и ты погиб бесплодно…

И Франция упала за тобойК ногам убийц бездушных и ничтожных.Никто не смел возвысить голос свой;Из мрака мыслей гибельных и ложныхНикто не вышел с твердою душой, —Меж тем как втайне взор НаполеонаУж зрел ступени будущего трона…Я в этом тоне мог бы продолжать,Но истина — не в моде, а писатьО том, что было двести раз в газетах,Смешно, тем боле об таких предметах.

К тому же я совсем не моралист, —Ни блага в зле, ни зла в добре не вижу,Я палачу не дам похвальный лист,Но клеветой героя не унижу, —Ни плеск восторга, ни насмешки свистНе созданы для мертвых. Царь иль воин,Хоть он отличья иногда достоин,Но верно нам за тяжкий мавзолейНе благодарен в комнатке своей,И, длинным одам внемля поневоле,Зевая вспоминает о престоле.

Я прикажу, кончая дни мои,Отнесть свой труп в пустыню и высокийКурган над ним насыпать, и — любвиСимвол ненарушимый — одинокийПоставить крест: быть может издали,Когда туман протянется в долине,Иль свод небес взбунтуется, к вершинеГостеприимной нищий пешеход,Его заметив, медленно придет,И, отряхнувши посох, безнадежнейВздохнет о жизни будущей и прежней —

И проклянет, склонясь на крест святой,Людей и небо, время и природу, —И проклянет грозы бессильный войИ пылких мыслей тщетную свободу…Но нет, к чему мне слушать плач людской?На что мне черный крест, курган, гробница?Пусть отдадут меня стихиям! ПтицаИ зверь, огонь и ветер, и земляРазделят прах мой, и душа мояС душой вселенной, как эфир с эфиром,Сольется и развеется над миром!..

Пускай от сердца, полного тоскойИ желчью тайных тщетных сожалений,Подобно чаше, ядом налитой,Следов не остается… Без волненийЯ выпил яд по капле, ни однойНе уронил; но люди не видалиВ лице моем ни страха, ни печали,И говорили хладно: он привык.И с той поры я облил свой языкТем самым ядом, и по праву местиСтал унижать толпу под видом лести…

Но кончим этот скучный эпизодИ обратимся к нашему герою.До этих пор он не имел заботЖитейских и невинною душоюИскал страстей, как пищи. Длинный годПровел он средь тетрадей, книг, историй,Грамматик, географий и теорийВсех философий мира. Пять системИмел маркиз, а на вопрос: зачем?Он отвечал вам гордо и свободно:«Monsieur, c'est mon affaire»[6] — так мне угодно!

Но Саша не внимал его словам, —Рассеянно в тетради над строкамиЕго рука чертила здесь и тамКакой-то женский профиль, и очами,Горящими подобно двум звездам,Он долго на него взирал и нежноВздыхал и хоронил его прилежноМежду листов, как тайный милый клад,Залог надежд и будущих наград,Как прячут иногда сухую травку,Перо, записку, ленту иль булавку…

Но кто ж она? Что пользы ей вскружитьНеопытную голову, впервыеСердечный мир дыханьем возмутитьИ взволновать надежды огневые?К чему?.. Он слишком молод, чтоб любить,Со всем искусством древнего Фоблаза.Его любовь, как снег вершин Кавказа,Чиста, — тепла, как небо южных стран…Ему ль платить обманом за обман?..Но кто ж она? — Не модная вертушка,А просто дочь буфетчика, Маврушка…

И Саша был четырнадцати лет.Он привыкал (скажу вам под секретом,Хоть важности большой во всем том нет)Толкаться меж служанок. Часто летом,Когда луна бросала томный светНа тихий сад, на свод густых акаций,И с шопотом толпа домашних грацийВ аллее кралась, — легкою стопойОн догонял их; и, шутя, порой,Его невинность (вы поймете сами)Они дразнили дерзкими перстами.

Но между них он отличал одну:В ней было всё, что увлекает душу,Волнует мысли и мешает сну.Но я, друзья, покой ваш не нарушуИ на портрет накину пелену.Ее любил мой Саша той любовью,Которая по жилам с юной кровьюТечет огнем, клокочет и кипит.Боролись в нем желание и стыд;Он долго ду