Елена Крюкова - Сотворение мира Страница 4

Кхаджурахо. Книга любви

…Ну наконец-то я о Ней скажу.

Петлей стыда захватывает горло.О Ней жужжали, пели, свиристели,О Ней — меж хладом дула у вискаИ детскою бутылкою молочной —Ругательством тяжелым вспоминалиИли нежнейшим просверком очей…

Молчите все. Мое приспело время.Я повторить чужое не боюсь.Я все скажу старинными словами.А сами мы — из клеток, из костейДа из кровей каких? — не тех ли, давних?!Так что же мне бояться?! Все о Ней,О Ней хотят лишь слушать или ведать,А коль не послана Она — ЕеИспить на холоду питьем горячимИз книжных рук, из драненьких тех Библий,Что пахнут сыростью, прошиты древоточцем,Или со свежих глянцевых страниц,Оттиснутых вчера еще, стремглавРаспроданных, расхищенных с прилавков, —

А там все про Нее, все про Нее…

Так нате же, голодные! И вы,Кто Ею сыт по горло, кто позналЕе во всех звериных ипостасях,И в многоложстве, и в грехе Содомском,И кто Ее, как карты, тасовал —Одна! Другая! Козырь вот пошел!.. —Вы, кто Ее распялил на столе,Чтоб, как Везалий, изучить все жилы,Где светится отчаянная кровь,Где бродит мед Ее… вы, жесткие поэты,Кричащие о Ней на площадяхТо, что вдвоем нагие люди шепчут, —И вы, старухи, зубы чьи болятИ так все косточки к дождю и снегу крутит! —И вы, мальцы в петушьих гребешках,Вы, рокеры с крутым замахом локтяНа тех, кто рядом с вами, в тот же час,В горячем цехе вам деталь штампуетДля всех мопедов ваших оголтелых! —И вы, девчонки за стеклом сберкассы,В окошках-прорубях до дна промерзшей почты,Наманикюренные, в здании громадном —Затеряные малые рыбешки,Плывущие зимою океанской,Которой края нет и нет конца,Кладущие печать на извещенья,Мечтающие — все о Ней, о Ней… —И вы, геологи в своих высокогорьях,В прокуренной мужчинской тьме палаток,В вагончиках, где варится на плиткеСуп из убитого намедни глухаря, —И вы, хирурги в том Афганистане,Но что еще и в будущем пребудет, —Вы, кто клонился над ногой мальчишки,В поту морозном зажигая кетгут, —А он, родимый, истово кричал:«Она меня безногого — не бросит!..» —Вы, все вы, люди горькие мои,Которых — о, люблю с такою силой, —С неженскою уже, с нечеловечьей:Горы, метели, зверя ли, звезды! —Вы все, любимые, — о, нате же, держите,Хватайте: вам даю ломоть ее,Чтоб с голоду не померли, однако,В разбойном, обнищавшем нашем мире, —ЛЮБВИ.

Железная кровать ржавеет.Нагие трубы за окном.В ночную фортку звезды веют,Покуда спим тяжелым сном.

Скрипят острожные пружины.И в щели дома гарь ползет.Чугунной глыбой спит мужчина.И светел женщины полет.

Спят звери, птицы и народы —До пробужденья, до утра.Горит во мраке твердь завода —Его стальные вверы.

Пылает зарево больницы:Не сосчитать оконных свеч…Дрожат смеженные ресницы.Пылает масло потных плеч.

Сон борет нас. Но мы сильнее.Вот эта тяга.Вот волна —Слепя, сжигая, каменея,Встает из темноты, со дна.

Тебя от смерти защищая,Сплетаю руки за спиной.Свечою тела освещаюХрам спальни, душный, ледяной.

Обнимешь ты меня устало.Положишь смертных уст печать.И ляжет на пол одеяло,Чтоб нашей воле не мешать.

Еще до свиста, до метели,До звона рельсов, до гудка,До белизны святой постели,Где — одинокая тоска,

До Времени и до Пространства,До всех измен, где плоть болит,И до такого постоянства,Что золотом — по камню плит,

Еще своей любви не веря,Мы просыпаемся, дрожа…И вольно отворяю двериНавстречу острию ножа,

Навстречу грубому объятью,Что нежностью истомлено,Навстречу древнему проклятью,Где двое сцеплены в одно!

И я, от чуда обмирая,Целуя потный твой висок,Вхожу, смеясь, в ворота Рая,Даю голодному кусок,

Дитя нероженое вижуВ сиянье нам сужденных дней —И обнимаю крепче, ближе,И невозвратней, и страшней.

…А в Индии храм есть. Зовется он так: Кхаджурахо.Огромный, как выгиб горячего бока Земли,Он полон тел дивных из камня, не знающих страха,Застывших навеки, навеки сращенных — в любви.

Давно прочитала про храм сей в стариннейшей книжке…Я в Индии — буду ли, нет ли… А может быть, так и помру…Но как прошепчу: «Кхаджурахо!..» — так бьется под левой подмышкой,И холодно, будто стою на широком ветру.

Я там не была никогда — а сколь часто себя представлялаЯ в этих апсидах и нишах, в духмяной, сандаловой тьме,Когда предо мною, в скульптурах, Любовь предстояла —Свободною, голою, не взаперти, не в тюрьме.

Гляди! — как сплелись, улыбаясь, апсара и Шива…Он между лопаток целует так родинку ей,Что ясно — вот этим, лишь этим мы живы,Вжимаясь друг в друга немей, и сильней, и больней…

А эти! — огонь излучает источенный временем камень:Раздвинуты ноги гигантским озерным цветком,И грудь упоенно цветет меж мужскими руками —И смерть мимо них ковыляет старухой, молчком…

А эти, в углу полутемном, — как мастер ваял их, дрожащий?..Откинулась навзничь она, а возлюбленный — вот,Восходит над нею… Их свет заливает, лежащих,И золотом льет на лопатки, на лунный живот…

О тело людское! Мужское ли, женское тело —Все любит! Мужчина свою зажигает свечу,Чтоб женская тьма, содрогаясь, огня захотела —Воск жаркий катя по губам, по груди, по плечу!

Какое сиянье из всех полушарий исходит!Как сферы расходятся, чтобы вошел резкий луч!Как брага библейская в бочках заклепанных бродитИ ветра язык — как ласкает звезду меж пылающих туч!

И я, россиянка, девчонка, как мышка стою в Кхаджурахо,Во дерзком том храме, где пары танцуют в любви,И нету уже у меня перед смертью скелетною страха,И очи распахнуты вольно и страшно мои!

Под платьем залатанным — под комбинашкой, пропахшейДухами дешевыми — тело нагое мое…О, каждый из нас, из людей, в этом мире — пропащий,Доколь в задыхании, перед любовью, не скинул белье!

Доколе, ослепший от света и крика, не сгинулВ пучине горячей, где тонут и слезы, и пот,И смех, — где меня мой любимый покинул,И где он меня на сибирском морозе, в тулупе, по-прежнему ждет…

И я перед этою бездною мрака и праха,Средь голых возлюбленных, густо, тепло населяющих храм,Девчонкою — матерью — бабкой — стою в КхаджурахоИ мыслю о том,что — такой же —в три дня — и навеки! —Греховною волей создам.

И там, в очарованном и новоявленном храме,Я всех изваяю,Я всех, перекрестясь, напишу —И тех, кто друг друга сжимает больными перстами,И тех, кто в подвале, целуясь, вдыхает взахлеб анашу…

И тех, кто на нарах тюремных впивался друг в друга —Так в клейкость горбушки впивается рот пацана…А я? Изваяю, смеясь, и себя в эпицентре опасного круга,Где буду стоять — Боже, дай Ты мне силы — одна.

Но я изваяю себя — обнаженной! Придите, глядите —Ничто я не скрою: вот складки на шее, животОгрузлый, — вот в стрижке опричной — латунные нити,В подглазьях — морщины, сиротскими птичьими лапками, — вот!..

Вот — я!.. Родилась, — уж себя — отвергайте, хулите! — оставлю.На то Кхаджурахо я строю отчаянный свой:Я так, одинокая, страстные пары восславлю,Что воздух зажжетсянад чернорабочеймоей головой.

— Ну, так давай войдем.Это не храм. Это дом.Кошачье царство — подъезд.Безумная площадь — окрест.В подъезде лампа — зверина, тускла.Багряная тьма.Багровая мгла.Окурками меченлестничный ход.

— …и здесь Любовь — живет?..

— Дай руку мне.Крепче сожми.Вперед.

Вот он, дом. Я сюда не хотела идти.Я хотела — объятий, как ягод.Только чуяла — под ноги мне на путиЭти лестницы стылые лягут.

Поднимайся же, баба, вдоль по этажам.За дверьми — то рыданье, то хохот.Так, должно быть, циркачки идут по ножам,Слыша зала стихающий рокот…

Одинока угрюмой высотки тюрьма.На какой мне этаж?.. — я забыла…Свет багровый!.. А лестница — можно с умаТут сойти, так вцепляясь в перила!

Ну же, выше!.. На лестничных клетках — огни,Как волчиные — во поле — зраки…А за каждою дверью — нагие Они,Переплетшие жизни — во мраке!

И внезапно глаза мои — чисто рентген! —Стали зреть через доски и стены!И застыла я, видя узорочья венИ разверстые в страсти колена!

И прижала ладонь, чтоб не крикнуть! — ко рту,Видя тех, кто в Прощании слился,И того, кто на писаную КрасотуПред холстом своим рюмкой крестился…

И вошли все любовные жизни в меня!И чужая — как хлынула — горестьИли радость? — мне в грудь — да потоком огня:Вот тебе — наше все — Арс Аморес!

Вот тебе — это наше Искусство Любви!И пускай нам Овидия нету,Баба тут же — чернила из раны — дави!.. —Опиши, как астроном — планету, —

Всю любовь коммуналок, все страсти пивных,Все разлуки щенков несмышленых,Всю красу слез алмазныхи плеч золотыхПод рубахами бедных влюбленных!

Ибо нету для Бога запретного, нет!Сами мы себя в склеп заточили.А любовь — даже злая — невидимый свет,Озаряющий в смерти, в могиле!

И поскольку мне видящи очи даны,А из глотки — звенящее слово,Опишу я — Любовь.Это видеть должны.Это будет — с грядущими — снова.

Заходи. Умираю давно по тебе.Мать заснула. Я свет не зажгу. Осторожней.Отдохни. Измотался, поди-ка, в толпе —В нашей очередной, отупелой, острожной…Раздевайся. Сними эту робу с себя.Хочешь есть? Я нажарила прорву картошки…И еще — дорогого купила!.. — сома…Не отнекивайся… Положу хоть немножко…Ведь голодный… Жену твою — высечь плетьми:Что тебя держит впроголодь?.. Вон какой острый —Как тесак, подбородок!.. Идешь меж людьмиКак какой-нибудь царь Иоанн… как там?.. Грозный…Ешь ты, ешь… Ну а я пока сбегаю в душ.Я сама замоталась: работа — пиявка,Отлипает лишь с кровью!.. Эх, был бы ты муж —Я б двужильною стала… синявка… малявка…Что?.. Красивая?.. Ох, не смеши… Обними…Что во мне ты нашел… Красота — где? Какая?..Только тише, мой ластонька, мы не одни —Мать за стенкой кряхтит… слышишь? — тяжко вздыхает…

Не спеши… Раскрываюсь — подобьем цветка…Дай я брови тугие твои поцелую,Дай щекой оботру бисер пота с виска —Дай и губы соленые, — напропалую…Как рука твоя лавой горячею жжетВсе, что, болью распахнуто, — счастьем отыдет!..О, возлюбленный, — мед и сиянье — твой рот,И сиянья такого — никто не увидит!..

Ближе, ближе… Рука твоя — словно венецНа затылке моем… Боль растет нестерпимо…Пусть не носим мы брачных сусальных колец —Единенье такое лишь небом хранимо!И когда сквозь меня просвистело копьеОслепительной молнии, жгучей и идикой, —Это взял ты, любимый, не тело мое —Запрокинутый свет ослепленного лика!Это взял ты всю горечь прощальных минут,Задыханья свиданок в метро очумелом,Весь слепой, золотой, винно-красный салютВо колодезе спальни горящего тела —Моего? — нет! — всех их, из кого сложена,Чья краса, чья недоля меня породили,Чьих детей разметала, убила война,А они — ко звездам — сквозь меня уходили…Это взял ты буранные груди холмов,Руки рек ледяные и лона предгорий —Это взял ты такую родную Любовь,Что гудит одиноко на страшном просторе!

Я кричу! Дай мне выход! Идет этот крикНад огромною, мертвою, голой землею!

…Рот зажми мне… Целуй запрокинутый лик…Я не помню… не помню… что было со мною…

В ладонь тебя целую — чтоб сияла!..А в губы — чтобы никогда… никто…

На общежитское слепое одеялоОт холода положено пальто.На плитке стынет чайник обгорелый.Кинотеатр в окне — страшней тюрьмы.И два нагих, два полудетских тела —В ночном нутре, в седом жерле зимы.О Господи! — не приведи проститься —Вот так, за жалких полчасаДо поезда, — когда глядят не лица,А плачуще — глазами — небеса…Когда вся жизнь — авоською, горбушкой,Двумя билетами в беснующийся зал,Газетным оловом, больничною подушкой,Где под наркозом — все сказал…

Но дай, любимый, дай живое тело,Живые руки и живую грудь.Беда проехала. И время просвистело.И выживем мы как-нибудь.Мы выживем — в подземных перелазах,Отчаянных очередях,Мы выживем — на прокопченных базах,Кладбищенских дождях,Мы выживем — по всем табачным клубам,Где крутят то кино!..Мы выживем — да потому, что любим.

…Нам это лишь — дано.

«…Зову к тибе аньгела, старичок мой Васятка. На третью операцыю тибя увезли. А я все упоминаю, как мы с тобой Васятонька мой спозналис, а твоя матерь — свекровь моя Царствие ей небесное все очень зла на меня была, сердилас шибко што я на цельных два года старше тибя была. Так и называла меня: старуха, больше и никак а однажды мы с ней в баню пошли, пару шибко наподдавали — она Царствие ей небесное уж парится любила Ну разделис и тут Ульяна дмитревна начала меня высматривать всю как я есть только што в зубы не заглянула вся скривилас сморщилас вроде сморчка и говорит: старуха ты и есть старуха гляди куды ж это годитси на животе на боках подушки под щеками да на шее — маленьки подушечки вся в подушках а што ж дальше будет в дверь не влезешь больно толста барыня раскормили тя в родительском-та доме. Он жа Васька тибя таку толстуху засмеет мужики таких не любят им штобы поцаловать