Виктор Боков - Собрание сочинений. Том 3. Песни. Поэмы. Над рекой Истермой (Записки поэта). Страница 41

Огород Клаве некому починить, кроме как самой. Мать умерла, отец убит в Отечественную, четыре брата-красавца пали смертью храбрых там же, где и отец. Была сестра, да, выйдя замуж, уехала с мужем на Каму. Так-то вот судьба распорядилась, что оставила девушку с престарелой бабкой за хозяина и за хозяйку дома.

Увидев меня на крыльце с топором, Клава справилась:

— Городишь?

— Чиню.

— Пойдем в мой заказ!

В Клавином заказе было много лесу-тончаку. Я рубил исключительно ивняк. У меня на то свое соображение: он и гнется легче, и леса из него настоящего не вырастет, и по его рубкам отращиваются хорошие прутья для долгуш. Топор Клавы не щадил ни осинок, ни самых стройных березок. Но не дай бог, если по ошибке и недосмотру на землю падала рябинка. Сколько раскаяний и вздохов летело тогда из груди девушки. В Клавином заказе рябины, как правило, получали помилование.

— Ты что это? — не вытерпел я.

— Жалость у меня к рябине, — объяснила Клава. — И все через песню это «Что стоишь, качаясь…».

Клава потихоньку запела.

Когда взяли отца и братьев на войну, ей было тринадцать лет, когда никого из них не осталось в живых, ей было пятнадцать. Много горя пережила Клава, будучи подростком, и как ей близка тихая, грустная песня о рябине!

Темной дождливой ночью в окошко медпункта постучали. Медсестра, привыкшая к таким визитам, спросила: «Кто там?» Назвался председатель соседнего колхоза. Надо идти и принимать роды у его жены.

Дорога была трудная, ноги скользили и разъезжались по глине, медсестра сердилась:

— Я не обязана вас обслуживать, это не мой участок. Хоть бы лошадь запрягли.

— Да тут всего три километра, — оправдывался председатель.

Они пришли вовремя. Отец будущего младенца остался на кухне, медсестра прошла в первую половину избы, где лежала роженица.

С болью и укором она полупричитала, полуплакала:

— Мучитель! Ходишь да штанами трясешь, не знаешь, как мне трудно.

Они были уже немолодые, муж и жена, и знали друг друга досконально. Роженица иногда забывалась, а потом, как бы спохватившись, начинала стонать:

— Мучитель! Мучитель ты мой проклятый.

Родилась девочка. Медсестра сделала, что нужно, села на лавку и тут же уснула, прислонясь к косяку. Это длилось недолго, она очнулась и стала собираться. За окном еще было темно и дождливо, и кто-то шел по селу, причмокивая грязью.

— Лошадь бы надо запрячь, — сказала медсестра.

— Хомутов нет, — сказал председатель.

Фельдшерица шла одна и проклинала сельскую глушь.

Всю дорогу, как знакомая горестная мелодия, звучал у нее в ушах голос роженицы: «Мучитель! Мучитель ты мой проклятый».

Когда фельдшерица разделась и легла в кровать, она не могла заснуть, к ней настойчиво приходил один и тот же вопрос: «Может, он в самом деле мучитель?»

Из закусок гостям больше всего нравились огурцы, и каждый, выпивая очередную рюмку, восклицал:

— Ах, огурцы!

Находили, что хорош засол, хвалили крепость, отмечали, что запах смородинового листа приятно волнует. Когда огурцы кончились, все стали просить еще.

Надо было сходить за ними в погреб.

Я взял керосиновую лампу, чтобы не упасть в погребе и не поломать ног.

Была тихая, темная, безветренная ночь, и в этой теплой ночи как-то по-домашнему уютно светила на огороде лампа. Я шел узкой тропинкой огорода. По одну сторону этой тропинки стояли ульи, по другую — рослые подсолнухи. Пахло медом и листом картофеля, в деревянных ульях все еще не могли улечься волны дневного пчелиного гуда.

Я нес лампу на уровне лобастых подсолнухов, с которых еще не опал цвет. Так хорошо вязалось свечение керосиновой лампы с матово-спокойным, утомленным пламенем подсолнухов. Каждый из них, принимая на себя свет лампы, на мгновение вспыхивал желтым цветом, и тут обнаруживалось, как сладко дремали на корзинах соцветий бездомные странники из насекомых. Среди них я узнал и сладкоежку шмеля. Он спрятал голову в венчике цветка и забылся. Я потрогал спящего шмелька пальцем.

Он отпихнул меня, точь-в-точь как это делает человек, которому мешают спать.

Когда я шел из погреба, впереди меня стали перебегать с места на место какие-то гиганты: это были тени от подсолнухов.

Я проводил гостей и не захотел в хату. Светало. Кто- то звал меня вдаль, за горизонт, к своему ручью, к журчанию своего слова.

Я зашел на огород.

Подсолнухи с прилежностью и внимательностью учеников ждали появления солнца.

Ночная керосиновая лампа была теперь для них как сказка.

Районный лектор дочитывал лекцию в тесной читаленке. Людей было полно, все они не столько слушали, сколько следили за лектором: как он ищет цитаты, как вывертывает лампу, чтобы усилить свет.

Когда было сказано: «На этом я закончу», — посыпались вопросы.

Конюх Гриша Изнаиров, человек, который может чинить примуса и рыть колодцы, поднял руку и спросил:

— Остынет ли Солнце и какие принимаются меры?

Инвалид дядя Саша Горохов с порога озадачил другим вопросом:

— Дадут ли зарплату к Первому маю?

С подоконника прилетел вопрос от солдата-отпускника с голубыми авиапогонами:

— Скажите, какое расстояние до ближайшей звезды?

— Каких лет можно выходить замуж? — спрашивает ломающимся баском подросток.

Лектор нашелся и стал отвечать. Оживленно заговорили в зале.

Очень довольны были колхозники.

Тяжело болел отец Дементей после того, как в погреб упал. И знахарки его местные пользовали, и гомеопат приезжал по вызову, а все не шло на поправку. Вылечила батю старая Ефимовна, земский врач. Когда Дементей совсем окреп и стал ходить, он нанес визит Ефимовне, которая за многолетнее сидение в деревне привыкла к водочке.

Отец Дементей вынул сотенную бумажку и послал за вином.

Под водочку хорошо шли грибки, капустка. Хмелели служитель культа и воин из армии Гиппократа. Старая Ефимовна осмелилась спросить:

— А вы верите в бога?

Дементей опрокинул стопку и отечески добросердечно сказал своей приятельнице:

— Ефимовна! Давай о работе говорить не будем!

Бабы сложились по окончании сева, купили беленького и на зеленом лужке стали праздновать. Стаканы стояли на траве, закуска — гора нарезанных огурцов — в центре круга. Со второго захода хмель стукнул в голову, незаметно запели. Песня сдруживала сейчас подгулявших женщин не меньше, чем труд на поле. Когда надо было брать высокие ноты, кто-нибудь говорил:

— Ну, бабоньки, возьмем.

Высокие подголоски, как молнии, прошивали хрипоту голосов. Запели «Уж ты, сад, ты, мой сад…», любимую песню Подмосковья.

Тут самая веселая песенница смолкла и повернула голову вон из круга.

— Чего не поешь? — спросил я.

— Сад мой посох, — медленно-медленно ответила она, — поливать некому!

Подоспела гармонь, Аннушка овладела собой и начала так дробить, что и все другие, помахивая сдернутыми с голов платками, пошли в пляс.

С тех пор, где бы ни увидел Аннушку, всегда спрошу:

— Как сад?

И тут в глазах возникает борьба — вдовья печаль спорит с веселой натурой и жаждой жить.

Две сельские учительницы, обе Полины, обе молодые, красивые. В селе их называют, как самолеты, ПО-2.

Одна играет на гитаре, поет красивым, бархатным голосом.

Другая, замужняя, все рассказывает о приметных мужчинах района. Вспомнится и молодой прокурор, который проводил ее из клуба и сказал:

— Вы созданы для иной жизни.

И заезжий журналист из областного центра, уверявший:

— О вас надо стихи писать!

И врач-хирург, катавший Полину на дрожках по проселочной:

— Вам бы у меня в операционной ассистенткой быть.

Сколько молодых интересных мужчин встретилось Полине после замужества, и каждый при встрече бередил ее душу и уезжал. И оставалась она со своим мужем, сельским механиком. В жизни у нее отрада — вволю наговориться и намечтаться с другой Полиной.

Сойдутся, незамужняя запоет, а замужняя смотрит вдаль: нет ли нового человека на горизонте? Нет!

Все люди в поле, и так тихо, что слышно, как шмели и пчелы проворно и старательно перебирают пестики цветов на кустах ирги.

За все брался Харитон: счетоводом колхоза был, бригадиром был, председателем колхоза на собрании проходил единогласно. На эту должность люди ставили его не без желания проверить: действительно ли «кто был ничем, тот станет всем»?

Харитон справился и председателем.

Будь бы он хоть чуточку почестолюбивее, подниматься бы ему по лестнице общественной славы.

Но в том-то и дело, что простодушный Харитон зримо тосковал на всех этих постах по своему кровному делу. Его манило к себе пастушество. Сей год опять не вытерпел Харитон и нанялся пасти.