Владимир Набоков - Стихи Страница 42

Берлин, 1929 г.

На полотнищах, озаренныхигрой малиновых лучей,условный выгиб окрыленныхнаполеоновых коней.И цирковое полнолунье,огромный, снежный круп, оплотсосредоточенной плясуньи;песок, и музыка, и пот.И всадник, по лесу спешащий,седла поскрипыванье, хруст,волною счастия шуршащийпо голенищу влажный куст.

И ты, лирическое имяв газете уличной, скакун,гнедым огнем летящий мимотобою вспыхнувших трибун.И столь покорный конь манежный,и фальконетов конь живой.Но самый жалостный и нежный,невыносимый образ твой:обросший шерстью с голодухи,не чующий моей любви,и без конца щекочут мухиресницы длинные твои.

1929 г.

Шел поезд между скал в ущелии глубоком,поросшем золотым утесником и дроком;порой влетал в туннель с отрывистым свистком:сначала — чернота гремящая, потом —как будто отсветы сомнительные в гроте,и снова — яркий день; порой на поворотебыл виден из окна сгибающийся змейвагонов позади и головы людей,облокотившихся на спущенные рамы.Сочился апельсин очищенный.

Но самыйпрелестный, может быть, из случаев в пути,когда, без станции, как бы устав идти,задумывался вдруг мой поезд. Как спокойно,как солнечно кругом… С назойливостью знойнойодни кузнечики звенят наперебой.Ища знакомых черт, мне ветерок слепойпотрагивает лоб, и мучась беззаконнымжеланьем, я гляжу на вид в окне вагонноми упустить боюсь возможную любовь,и знаю — упущу. Едва ль увижу вновь,едва ль запомню я те камни, ту поляну,и вон на ту скалу я никогда не встану.

10-11. 3. 30.

Ты, светлый житель будущих веков,ты, старины любитель, в день урочныйоткроешь антологию стихов,забытых незаслуженно, но прочно.И будешь ты, как шут, одет на вкусмоей эпохи фрачной и сюртучной.Облокотись. Прислушайся. Как звучнобылое время — раковина муз.

Шестнадцать строк, увенчанных оваломс неясной фотографией… Посмейпобрезговать их слогом обветшалым,опрятностью и бедностью моей.Я здесь с тобой. Укрыться ты не волен.К тебе на грудь я прянул через мрак.Вот холодок ты чувствуешь: сквознякиз прошлого… Прощай же. Я доволен.

1930

Соседний дом в сиренях ночи тонет,и сумраком становится он сам.Кой-где забыли кресло на балконе,не затворили рам.Внезапно, как раскрывшееся око,свет зажигается в одном из окон.К буфету женщина идет.А тот уж знает, что хозяйке надо,и жители хрустальные ей рады,и одного она берет.Бесшумная, сияя желтым платьем,протягивает руку, и невнятензвук выключателя: трик-трак.Сквозь темноту наклонного паркетауходит силуэт тропинкой света,дверь закрывается, и — мрак.Но чем я так пронзительно взволнован,откуда эта радость бытия?И опытом каким волшебно-новымобогатился я?

1930 г.

В листве березовой, осиновой,в конце аллеи у мостка,вдруг падал свет от платья синего,от василькового венка.Твой образ легкий и блистающийкак на ладони я держуи бабочкой неулетающейблагоговейно дорожу.И много лет прошло, и счастливоя прожил без тебя, а все жпорой я думаю опасливо:жива ли ты и где живешь.

Но если встретиться нежданнаясудьба заставила бы нас,меня бы, как уродство странное,твой образ нынешний потряс.Обиды нет неизъяснимее:ты чуждой жизнью обросла.Ни платья синего, ни имениты для меня не сберегла.И все давным-давно просрочено,и я молюсь, и ты молись,чтоб на утоптанной обочинемы в тусклый вечер не сошлись.

1930

Еще темно. В оркестре стесненыскелеты музыки, и пусто в зале.Художнику еще не заказалигустых небес и солнечной стены.Но толстая растерзана тетрадь,и розданы страницы лицедеям.На чердаках уже не холодеем.Мы ожили, мы начали играть.

И вот сажусь на выцветший диванс невидимой возлюбленною рядом,и голый стол следит собачьим взглядом,как я беру невидимый стакан.А утром собираемся в аду,где говорим и ходим, громыхая.Еще темно. Уборщица глухаяодна сидит в тринадцатом ряду.

Настанет день. Ты будешь королем.Ты — поселянкой с кистью винограда.Вы — нищими. А ты, моя отрада,сама собой, но в платье дорогом.И вот настал. Со стороны землизамрела пыль. И в отдаленье зримы,идут, идут кочующие мимы,и музыка слышна, и вот пришли.

Тогда-то небожителям нагими золотым от райского загара,исполненные нежности и жара,представим мир, когда-то милый им.

1930

(перевод с зоорландского)

Смех и музыка изгнаны. СтрашенУльдаборг, этот город немой.Ни садов, ни базаров, ни башен,и дворец обернулся тюрьмой:математик там плачется кроткий,там — великий бильярдный игрок.

Нет прикрас никаких у решетки.О, хотя бы железный цветок,хоть бы кто-нибудь песней прославил,как на площади, пачкая снег,королевских детей обезглавилиз Торвальта силач-дровосек.

И какой-то назойливый нищийв этом городе ранних смертей,говорят, все танцмейстера ищетдля покойных своих дочерей.Но последний давно удавился,сжег последнюю скрипку палач,и в Германию переселилсяв опаленных лохмотьях скрипач.

И хоть праздники все под запретом(на молу фейерверки веснойи балы перед ратушей летом),будет праздник, и праздник большой.Справа горы и Воцберг алмазный,слева сизое море горит,а на площади шепот бессвязный:Ульдаборг обо мне говорит.

Озираются, жмутся тревожно.Что за странные лица у всех!Дико слушают звук невозможный:я вернулся, и это мой смех —над запретами голого цеха,над законами глухонемых,над пустым отрицанием смеха,над испугом сограждан моих.

Погляжу на знакомые дюны,на алмазную в небе гряду,глубже руки в карманы засунуи со смехом на плаху взойду.

1930

(Vivian Calmbrood's "The Night Journey")

От Меррифильда до Ольдтроваоднообразен перегон:все лес да лес со всех сторон.Ночь холодна, луна багрова.Тяжелым черным кораблемпроходит дилижанс, и в немспят пассажиры, спят, умаясь:бессильно клонится челои вздрагивает, поднимаясь,и снова никнет тяжело.

И смутно слышатся средь мракаприливы и отливы снов,храпенье дюжины носов.В ту ночь осеннюю, однако,был у меня всего одинпопутчик: толстый господинв очках, в плаще, в дорожном пледе.По кашлю судя, он к беседебыл склонен, и пока рыдванкатился грузно сквозь туман,и жаловались на ухабыколеса, и скрипела ось,и все трещало и тряслось,разговорились мы.

"Когда бы(со вздохом начал он) меняиздатель мой не потревожил,я б не покинул мест, где прожилвсе лето с Троицына дня.Вообразите гладь речную,березы, вересковый склон.

Там жил я, драму небольшуюписал из рыцарских времен;ходил я в сюртучке потертом,с соседом, с молодым Вордсвортом,удил форелей иногда(его стихам вредит вода,но человек он милый), — словом,я счастлив был — и признаюсь,что в Лондон с манускриптом новымбез всякой радости тащусь.

В лирическом служенье музе,в изображении стихийлюблю быть точным: щелкнул кий,и слово правильное в лузе;а вот изволь-ка, погрузясьв туман и лондонскую грязь,сосредоточить вдохновенье:все расплывается, дрожит,и рифма от тебя бежит,как будто сам ты привиденье.

Зато как сладко для душив деревне, где-нибудь в глуши,внимая думам тиховейным,котенка за ухом чесать,ночь многозвездную вкушатьи запивать ее портвейном,и, очинив перо острей,все тайное в душе своейпевучей предавать огласке.

Порой слежу не без опаскиза резвою игрой стиха:он очень мил, он просит ласки,но далеко ли до греха?Так одномесячный тигренокпо-детски мягок и пузат,но как он щурится спросонок,какие огоньки сквозят…Нет, я боюсь таких котят.

Вам темным кажется сравненье?Пожалуй, выражусь ясней:есть кровожадное стремленьеу музы ласковой моей —пороки бичевать со свистом,тигрицей прядать огневой,впиваться вдруг стихом когтистымв загривок пошлости людской.

Да здравствует сатира! Впрочем,нет пищи для нее в глухомжурнальном мире, где хлопочеммы о бессмертии своем.Дни Ювенала отлетели.Не воспевать же, в самом деле,как за крапленую статьюпобили Джонсона шандалом?Нет воздуха в сем мире малом.Я музу увожу мою.

Вы спросите, как ей живется,привольно ль, весело? О, да.Идет, молчит, не обернется,хоть пристают к ней иногдасомнительные господа.К иному критику в немилостья попадаю оттого,что мне смешна его унылость,чувствительное кумовство,суждений томность, слог жеманный,обиды отзвук постоянный,а главное — стихи его.

Бедняга! Он скрипит костями,бренча на лире жестяной,он клонится к могильной ямеадамовою головой.И вообще: поэты многоо смерти ныне говорят;венок и выцветшая тога —обыкновенный их наряд.

Ущерб, закат… Петроний новыйс полуулыбкой на устах,с последней розой бирюзовойв изящно сложенных перстах,садится в ванну. Все готово.Уж вольной смерти близок час.Но погоди! Чем резать жилу,не лучше ль обратиться к мылу,не лучше ль вымыться хоть раз?"

-