Федор Тютчев - Том 4. Письма 1820-1849 Страница 43

Ce ne sera pas non plus une médiocre satisfaction pour moi que de me retrouver à Moscou que je n’ai pas vu depuis 18 ans et où je serais si heureux de retrouver quelque pauvres restes de cette jeunesse, déjà si loin de moi. Il est certain que si j’en étais encore à ce point de départ, j’arrangerais tout autrement ma destinée. Mais qui est-ce qui ne dit pas la même chose de la sienne. A l’habitide près de vivre en Russie, je ne crois pas qu’il soit possible d’être plus attaché à son pays que je ne le suis, d’être plus constamment préoccupé de tout ce qui a rapport à lui. Aussi me fais-je une véritable fête de m’y revoir.

Mais encore une fois, chers papa et maman, je vous supplie de ne prendre en considération la demande que je vous ai exprimée et à laquelle Nicolas déclare s’associer que si elle n’entraînait aucun dérangement notable pour vous. Cette lettre arrivera, j’espère, assez à temps, pour que je puisse avoir votre réponse avant mon départ.

Mille tendres amitiés à Dorothée et à son mari, à qui je demande en retour de bonnes nouvelles. Je les attends avec une sollicitude dont je serai bien aise de me voir délivrer. Adieu, chers papa et maman. Je baise vos chères mains. Ma femme me charge de vous présenter ses respects. Sa santé a été assez bonne pendant tout cet hiver qui a été, comme saison, un des plus extraordinaires, dont on se souvienne. Comme Nicolas se propose d’ajouter quelques mots à ma lettre, je lui fais le sacrifice de la quatrième page.

Adieu. — Au revoir.

Мюнхен. 18/30 марта 1843

Мы с живейшим нетерпением ждем известий о разрешении Дашиньки*. Дай Бог, чтобы эта минута была уже в прошлом и чтоб вы освободились, любезнейшие папинька и маминька, от тяжелого чувства беспокойства, сопровождающего подобное ожидание. Я по опыту знаю, сколь оно тяжело, и, хотя это было не раз, никак не могу к этому привыкнуть. Через четыре или пять недель, то есть в первых числах мая месяца нового стиля, мы с братом рассчитываем пуститься в путь. Я бы уехал даже раньше, если бы не прибытие великой княгини Марии Николаевны, которую ожидают здесь в будущем месяце и которую досадно было бы не повидать. В свое время она очень благожелательно отнеслась и ко мне, и к моим детям, а позже мне стало известно, что даже в Петербурге она с большой благосклонностью отзывалась обо мне. Сверх того недели через две я ожидаю Мальтицев, которые должны привезти мне Анну; она настоятельно требует, чтобы я поместил ее в институт, дабы находиться поближе ко мне и быть вместе с сестрами*. После некоторого колебания я, по совету самих Мальтицев, уступил ее желанию, которое в конце концов не заключает в себе ничего неразумного. Но к первым числам мая все мои дела будут закончены, и я очень надеюсь, что к этому времени смогу пуститься в путь. Теперь, любезнейшие папинька и маминька, мне надобно знать, где я вас застану? Должен вам сказать, что был бы очень рад, если бы вы могли решиться месяца на два продлить свое пребывание в Москве. Само собою разумеется, я обращаюсь к вам с этой просьбой лишь в том предположении, что она не будет чересчур противоречить вашим планам и что, согласившись на нее, вы не причините себе ни малейшего стеснения. Для меня подобная договоренность имела бы много преимуществ, из коих самым важным была бы возможность больше времени провести с вами. В таком случае я поеду через Петербург, где по приезде остановлюсь всего на несколько дней, ровно настолько, сколько потребуется для того, чтобы нащупать почву, а главное, явиться к тем лицам, кому мне надлежит показаться. Сделав это, я смогу с полным душевным спокойствием весь отдаться счастью свидеться с вами и некоторое время пожить у вас. Да, для меня будет большим счастием увидеться с вами после пятилетней разлуки, исполненной стольких событий, среди коих были такие жестокие.

Немалым также удовольствием будет для меня попасть в Москву, я не был в ней 18 лет, и мне будет приятно найти кое-какие жалкие остатки молодости, уже столь отдаленной. Не подлежит сомнению, что, будь я еще на этой исходной точке, я совсем иначе устроил бы свою судьбу, — но кто не говорит того же о своей.

Хоть я и не привык жить в России, но думаю, что невозможно быть более привязанным к своей стране, нежели я, более постоянно озабоченным тем, что до нее относится. И я заранее радуюсь тому, что снова окажусь там.

Но еще раз, любезнейшие папинька и маминька, умоляю вас лишь в том случае принять во внимание просьбу, которую я вам выразил и к коей Николушка заявляет, что и он присоединяется, если она не доставит вам никаких значительных неудобств. Надеюсь, что это письмо придет вовремя, и я успею получить от вас ответ до моего отъезда.

Самый сердечный и нежный привет Дашиньке и ее мужу, взамен я жду от них добрых известий. Ожидаю их с беспокойством, и очень рад буду от него избавиться. Простите, любезнейшие папинька и маминька. Целую ваши дорогие ручки. Жена поручает передать вам ее почтение. Здоровье ее было довольно хорошо в течение всей зимы, которая, как время года, была из самых необычайных на памяти людей. Николушка намеревается присовокупить несколько слов к моему письму, и я жертвую ему четвертой страницей.

Простите. — До свидания.

Ганке В., 16/28 апреля 1843*

Минхен. Сего 16/28 апреля 1843

Милостивый государь.

Как мне достойно благодарить вас за вашу память и за ваш драгоценный подарок? При виде этой пресловутой книжицы* в ее новом щегольском наряде, этих многоразличных, многозначительных письмен одной Великой Семьи — особливо при виде вашего имени, я снова очутился в Праге*, над золотистыми струями вашей именитой Молдавы*, на высотах Градчина*, в тихой и минутной беседе с вами, милостивый государь.

Волшебный город эта Прага! — Я, москвич, должен сознаться, что ничего не видывал краше ее… Ни один город не оставил во мне такой живой памяти. Ни один город не смотрит на посетителя такими чудными, человечески-понятливыми глазами… В них столько жизни настоящей и столько пророческого… Вероятно, у вашей пророчицы Ванды* были такие же глаза. — В самом деле, нельзя, посетив Прагу, нельзя не чувствовать на каждом шагу, что на этих горах, под полупрозрачною пеленою великого былого, неотразимо и неизбежно зреет еще большая будущность!

Простите. — На днях я отправляюсь на несколько месяцев в Россию. По расстоянию я буду далее от вас, по чувству — ближе… Ибо я буду там, где ваше имя, милостивый государь, не просто ценится, как европейская именитость, но где дорожат им, как родовым достоянием, — где с каждым днем, по мере развития народного самопознания, растет и крепнет сочувствие с вами и с вашими.

Простите, будьте счастливы и действуйте долго и успешно на пользу и благо вашей родины и всего славянского мира. Urbi et orbi*.

Поручая себя вашей памяти и дружбе, с искренним почтением и преданностию честь имею быть, милостивый государь, ваш покорный слуга

Ф. Тютчев

Тютчевой Эрн. Ф., 13/25 июня 1843*

Vienne. Ce 13 juin <18>43

C’est donc demain, ma chatte chérie, que nous nous lançons dans la haute mer. J’ai obtenu de mon frère qu’il abrégeât le temps de sa cure, si bien que c’est définitivement demain, le 14, que nous partons. Nous prenons le chemin de fer qui nous conduit à moitié chemin de Cracovie, puis par Cracovie à Varsovie où nous nous arrêterons quelques jours et d’où je t’écrirai.

Ce qui me contrarie souverainement, c’est de partir d’ici avant d’avoir ta lettre qui est en chemin en ce moment. J’aurai bien le soin de recommander ici qu’on me la transmette à Varsovie, mais m’y trouvera-t-elle? Si bien que maintenant je pourrais rester des 3 et 4 semaines sans avoir de tes nouvelles, car dès à présent c’est à Moscou qu’il faudra que tu m’adresses tes lettres. A Moscou…

Eh bien, ma chatte, commences-tu maintenant à croire à l’absence? Quant à moi, j’en suis pénétré… Il me semble qu’il y a six mois que je t’ai quitté… et cependant avant-hier, le 11, il y a eu juste un mois, que nous lisions, le soir, dans le grand salon quelques pages de Jocelin*. Te souviens-tu de cette soirée? Ah oui, je dois l’avouer, l’absence me réussit mal, les objets qui m’entourent, loin de me distraire par leur nouveauté, ne font que m’attrister. Ils s’interposent comme un mur entre moi et cette vie aimée que j’ai quittée et qui recule tellement dans le lointain, qu’il me semble impossible que jamais je parvienne à la ressaisir. Quant à toi, tu me fais l’effet d’un être fantastique impossible. Je me demande si je suis bien le même homme qui il y a quelques jours encore s’appelait le bon loup, le vieux chien, etc. etc., qui était l’objet d’une préoccupation constante, d’une si affectueuse sollicitude. Décidément c’était un rêve et ce qui le prouve, c’est qu’il était si doux.

Allons, un peu de raison pour l’amour de Dieu, car si cette disposition d’esprit allait prendre le dessus, que deviendrai-je à Moscou, que je sentirai la distance croître entre nous, croître par centaines de lieues, et la chaîne s’alourdit de plus en plus, en s’allongeant?.. Un peu de raison me serait si nécessaire, ne fût-ce que pour faire aboutir ce maudit voyage à un résultat quelconque et pour ne pas perdre tout le fruit de sacrifice que je m’impose, car, je le prévois, je vais au-devant d’une foule d’impressions pénibles, des malentendus, de contradictions, tant à Moscou, qu’à Pétersbourg, et ce n’est qu’à force de calme et de raison que je puis espérer de les conjurer, en partie au moins…

Que fais-tu en ce moment, ma chatte chérie? A la réception de cette lettre tu seras probablement dans les préparatifs de ton déménagement pour Tegernsee. La bonne Casimire y est-elle déjà? Car à l’heure qu’il est je la suppose délivrée de la grossesse de sa belle-fille? Vas-tu quelquefois, pour l’amour de moi, saluer le Bouvreuil sur son perchoir? Sais-tu quelque chose de Sévérine et de son congé? La bonne humeur de ton frère se soutient-elle? Et l’inexorable belle-sœur* a-t-elle fait grâce à la figure de la Böhnen? Comment celle-ci se plaît-elle à Munich?[22] Mais avant toute chose parle-moi de ta santé, c’est-à-d<ire> de cette sacrée mâchoire qui brave tous les remèdes? Les sangsues et les poudres t-ont-elles procuré quelque soulagement? Et Marie? Maintenant que la voilà maîtresse absolue du terrain, comment puis-je me flatter que je n’en serai pas damné à tout jamais. Quoiqu’il en soit, embrasse-la mille et mille fois pour moi. Que ne donnerais-je pas pour la voir en ce moment, de cette table d’auberge où j’écris, remuer laborieusement les meubles dans ton coin?