Данте Алигьери - Божественная комедия Страница 44

Песнь пятая

Вослед вождю, послушливым скитальцем,Я шел от этих теней все вперед,Когда одна, указывая пальцем,

Вскричала: «Гляньте, слева луч нейдетОт нижнего, да и по всем приметамОн словно как живой себя ведет!»

Я обратил глаза при слове этомИ увидал, как изумлен их взглядМной, только мной и рассеченным светом.

«Ужель настолько, чтоб смотреть назад, —Сказал мой вождь, — они твой дух волнуют?Не все ль равно, что люди говорят?

Иди за мной, и пусть себе толкуют!Как башня стой, которая вовекНе дрогнет, сколько ветры ни бушуют!

Цель от себя отводит человек,Сменяя мысли каждое мгновенье:Дав ход одной, другую он пресек».

Что мог бы я промолвить в извиненье?«Иду», — сказал я, краску чуя сам,Дарующую иногда прощенье.

Меж тем повыше, идя накрест нам,Толпа людей на склоне появиласьИ пела «Miserere»[590], по стихам.

Когда их зренье точно убедилось,Что сила света сквозь меня не шла,Их песнь глухим и долгим «О!» сменилась.

И тотчас двое, как бы два посла,Сбежали к нам спросить: «Скажите, кто вы,И участь вас какая привела?»

И мой учитель: «Мы сказать готовы,Чтоб вы могли поведать остальным,Что этот носит смертные покровы.

И если их смутила тень за ним,То все объяснено таким ответом:Почтенный ими, он поможет им».

Я не видал, чтоб в сумраке нагретомГорящий пар[591] быстрей прорезал высьИль облака заката поздним летом,

Чем те наверх обратно поднялись;И тут на нас помчалась вся их стая,Как взвод несется, ускоряя рысь.

«Сюда их к нам валит толпа густая,Чтобы тебя просить, — сказал поэт. —Иди все дальше, на ходу внимая».

«Душа, идущая в блаженный светВ том образе, в котором в жизнь вступала,Умерь свой шаг! — они кричали вслед. —

Взгляни на нас: быть может, нас ты зналаИ весть прихватишь для земной страны?О, не спеши так! Выслушай сначала!

Мы были все в свой час умерщвленыИ грешники до смертного мгновенья,Когда, лучом небес озарены,

Покаялись, простили оскорбленьяИ смерть прияли в мире с божеством,Здесь нас томящим жаждой лицезренья».

И я: «Из вас никто мне не знаком;Чему, скажите, были бы вы рады,И я, по мере сил моих, во всем

Готов служить вам, ради той отрады,К которой я, по следу этих ног,Из мира в мир иду сквозь все преграды».

Один сказал: «К чему такой зарок?В тебе мы верим доброму желанью,И лишь бы выполнить его ты мог!

Я, первый здесь взывая к состраданью,Прошу тебя: когда придешь к стране,Разъявшей землю Карла и Романью,

И будешь в Фано, вспомни обо мне,Чтоб за меня воздели к небу взоры,Дабы я мог очиститься вполне.

Я сам оттуда; но удар, которыйДал выход крови, где душа жила,Я встретил там, где властны Антеноры[592]

И где вовеки я не чаял зла;То сделал Эсте, чья враждебность ширеПределов справедливости была.

Когда бы я бежать пустился к Мире[593],В засаде под Орьяко очутясь,Я до сих пор дышал бы в вашем мире,

Но я подался в камыши и грязь;Там я упал; и видел, как в трясинеКровь жил моих затоном разлилась».[594]

Затем другой: «О, да взойдешь к вершине,Надежду утоленную познав,И да не презришь и мою отныне!

Я был Бонконте, Монтефельтрский граф.Забытый всеми, даже и Джованной[595],Я здесь иду среди склоненных глав».

И я: «Что значил этот случай странный,Что с Кампальдино ты исчез тогдаИ где-то спишь в могиле безымянной?»[596]

«О! — молвил он. — Есть горная вода,Аркьяно;[597] ею, вниз от Камальдоли,Изрыта Казентинская гряда.

Туда, где имя ей не нужно боле,[598]Я, ранен в горло, идя напрямик,Пришел один, окровавляя поле.

Мой взор погас, и замер мой языкНа имени Марии; плоть земнаяОсталась там, где я к земле поник.

Знай и поведай людям: ангел РаяУнес меня, и ангел адских вратКричал: «Небесный! Жадность-то какая!

Ты вечное себе присвоить радИ, пользуясь слезинкой, поживиться;Но прочего меня уж не лишат!»[599]

Ты знаешь сам, как в воздухе клубитсяПар, снова истекающий водой,Как только он, поднявшись, охладится.

Ум сочетая с волей вечно злойИ свой природный дар пуская в дело,Бес двинул дым и ветер над землей.

Долину он, как только солнце село,От Пратоманьо до большой гряды[600]Покрыл туманом; небо почернело,

И воздух стал тяжелым от воды;Пролился дождь, стремя по косогорамВсе то, в чем почве не было нужды,

Потоками свергаясь в беге скоромК большой реке,[601] переполняя долИ все сметая бешеным напором.

Мой хладный труп на берегу нашелАркьяно буйный; как обломок некий,Закинул в Арно; крест из рук расплел,

Который я сложил, смыкая веки:И, мутною обвив меня волной,Своей добычей[602] придавил навеки».

«Когда ты возвратишься в мир земнойИ тягости забудешь путевые, —Сказала третья тень вослед второй, —

То вспомни также обо мне, о Пии!Я в Сьене жизнь, в Маремме смерть нашла,Как знает тот, кому во дни былые

Я, обручаясь, руку отдала».[603]

Песнь шестая

Когда кончается игра в три кости,То проигравший снова их беретИ мечет их один, в унылой злости;

Другого провожает весь народ;Кто спереди зайдет, кто сзади тронет,Кто сбоку за себя словцо ввернет.

А тот идет и только ухо клонит;Подаст кому, — идти уже вольней,И так он понемногу всех разгонит.

Таков был я в густой толпе теней,Чье множество казалось превелико,И, обещая, управлялся с ней.

Там аретинец был, чью жизнь так дикоПохитил Гин ди Такко;[604] рядом былВ погоне утонувший;[605] Федерико

Новелло,[606] руки протянув, молил;И с ним пизанец, некогда явившийВ незлобивом Марцукко столько сил;[607]

Граф Орсо[608] был средь них; был дух, твердивший,Что он враждой и завистью убит,Его безвинно с телом разлучившей, —

Пьер де ла Бросс; брабантка пусть спешит,Пока жива, с молитвами своими,Не то похуже стадо ей грозит.[609]

Когда я, наконец, расстался с ними,Просившими, чтобы просил другой,Дабы скорей им сделаться святыми,

Я начал так: «Я помню, светоч мой,Ты отрицал, в стихе, тобою спетом,[610]Что суд небес смягчается мольбой;

А эти люди просят лишь об этом.Иль их надежда тщетна, или мнеТвои слова не озарились светом?»

Он отвечал: «Они ясны вполне,И этих душ надежда не напрасна,Когда мы трезво поглядим извне.

Вершина правосудия согласна,Чтоб огнь любви[611] мог уничтожить вмигДолг, ими здесь платимый повсечасно.

А там, где стих мой у меня возник,[612]Молитва не служила искупленьем,И звук ее небес бы не достиг.

Но не смущайся тягостным сомненьем:Спроси у той, которая прольетСвет между истиной и разуменьем.

Ты понял ли, не знаю: речь идетО Беатриче. Там, на выси горной,Она с улыбкой, радостная, ждет».

И я: «Идем же поступью проворной;Уже и сам я меньше утомлен,А видишь — склон оделся тенью черной».

«Сегодня мы пройдем, — ответил он, —Как можно больше; много — не придется,И этим ты напрасно обольщен.

Пока взойдешь, не раз еще вернетсяТот, кто сейчас уже горой закрыт,Так что и луч вокруг тебя не рвется.

Но видишь — там какой-то дух сидит,Совсем один, взирая к нам безгласно;Он скажет нам, где краткий путь лежит».

Мы шли к нему. Как гордо и бесстрастноТы ждал, ломбардский дух,[613] и лишь едваВодил очами, медленно и властно!

Он про себя таил свои слова,Нас, на него идущих озираяС осанкой отдыхающего льва.

Вождь подошел к нему узнать, какаяУдобнее дорога к вышине;Но он, на эту речь не отвечая —

Спросил о нашей жизни и стране.Чуть «Мантуя…» успел сказать Вергилий,Как дух, в своей замкнутый глубине,

Встал, и уста его проговорили:«О мантуанец, я же твой земляк,Сорделло!» И они объятья слили.

Италия, раба, скорбей очаг,В великой буре судно без кормила,Не госпожа народов, а кабак!

Здесь доблестной душе довольно былоЛишь звук услышать милой стороны,Чтобы она сородича почтила;

А у тебя не могут без войныТвои живые, и они грызутся,Одной стеной и рвом окружены.

Тебе, несчастной, стоит оглянутьсяНа берега твои и города:Где мирные обители найдутся?

К чему тебе подправил поводаЮстиниан, когда седло пустует?Безуздой, меньше было бы стыда.[614]

О вы, кому молиться долженствует,Так чтобы Кесарь не слезал с седла,Как вам господне слово указует, —

Вы видите, как эта лошадь зла,Уже не укрощаемая шпоройС тех пор, как вы взялись за удила?[615]

И ты, Альберт немецкий,[616] ты, которыйБыл должен утвердиться в стременах,А дал ей одичать, — да грянут скорой

И правой карой звезды в небесахНа кровь твою, как ни на чью доселе,Чтоб твой преемник ведал вечный страх!

Затем что ты и твой отец терпели,Чтобы пустынней стал имперский сад,[617]А сами, сидя дома, богатели.

Приди, беспечный, кинуть только взгляд:Мональди, Филиппески, Каппеллетти,Монтекки, — те в слезах, а те дрожат!

Приди, взгляни на знать свою, на этиНасилия, которые мы зрим,На Сантафьор[618] во мраке лихолетий!

Приди, взгляни, как сетует твой Рим,Вдова, в слезах зовущая супруга:«Я Кесарем покинута моим!»

Приди, взгляни, как любят все друг друга!И, если нас тебе не жаль, придиХоть устыдиться нашего недуга!

И, если смею, о верховный Дий,[619]За род людской казненный казнью крестной,Свой правый взор от нас не отводи!

Или, быть может, в глубине чудеснойТвоих судеб ты нам готовишь кладВеликой радости, для нас безвестной?

Ведь города Италии кишатТиранами, и в образе клеврета[620]Любой мужик пролезть в Марцеллы[621] рад.

Флоренция моя, тебя все этоКасаться не должно, ты — вдалеке,В твоем народе каждый — муж совета!

У многих правда — в сердце, в тайнике,Но необдуманно стрельнуть — боятся;А у твоих она на языке

Иные общим делом тяготятся;А твой народ, участливый к нему,Кричит незваный: «Я согласен взяться!»

Ликуй же ныне, ибо есть чему:Ты мирна, ты разумна, ты богата!А что я прав, то видно по всему.

И Спарта, и Афины, где когда-тоГражданской правды занялась заря,Перед тобою — малые ребята:

Тончайшие уставы мастеря,Ты в октябре примеришь их, бывало,И сносишь к середине ноября.

За краткий срок ты сколько раз менялаЗаконы, деньги, весь уклад и чинИ собственное тело обновляла!

Опомнившись хотя б на миг один,Поймешь сама, что ты — как та больная,Которая не спит среди перин,

Ворочаясь и отдыха не зная.

Песнь седьмая