Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961–1972 Страница 45

«Половина лавины…»

Половина лавиныпрорвалась сквозь огонь,а еще половинане ушла от погонь.

Камнепадом забитаи дождем залита,половина забыта,непрошедшая, та.

А прошедшая лаваполучает сполна.Ей и счастье и слава,а другим — ни хрена.

ОШИБКИ ГЕГЕЛЯ

Нас выучили философии,но философствовать не дали.Себя и нас не согласовывая,шли годы, проносились дали.

И грамотны, и политграмотны,ошибки Гегеля в подробностисдав в соответствии с программами,мы задыхаемся от робости.

Мы как Сократ. Мы точно знаем,что ничего почти не знаем.

Миры шагами перемеряв затылок впереди пошедшим,мы словно Пушкин перед смертью«Друзья, прощайте!» книгам шепчем.

А Гегель, нами упорядоченный,конспектный Гегель и тетрадочный,свои ошибки осознавшийи прогнанный немедля взашей,

а Гегель, изданный и купленныйи листаный, но не прочитанный,с небес, с верхушки самой купола,нам улыбается значительно.

«Знак был твердый у этого времени…»

Знак был твердый у этого времени.Потому, облегчившись от бремениижицы и фиты,твердый знак оно сохранилои грамматика не обронилазнак суровости и прямоты.

И грамматика не утеряла,и мораль не отбросит никакиз тяжелого материалана века сработанный знак.

Признавая все это, однаков барабан не желаю бряцать,преимущества мягкого знакане хочу отрицать.

НАЗВАНИЯ И ПЕРЕИМЕНОВАНИЯ

Все парки культуры и отдыхабыли имени Горького,хотя он был известенне тем, что плясал и пел,а тем, что видел в жизнинемало плохого и горькогои вместе со всем народомборолся или терпел.

А все каналы именибыли товарища Сталина,и в этом смысле лучшегоназвания не сыскать,поскольку именно Сталинымзадача была поставлена,чтоб всю нашу старую землюканалами перекопать.

Фамилии прочих гениеввстречались тоже, но редко.Метро — Кагановича именембыло наречено.То пушкинская, то чеховская,то даже толстовская меткато школу, то улицу метили,то площадь, а то — кино.

А переименование —падение знаменовало.Недостоверное имяшкола носить не могла.С грохотом, равным грохотугорного, что ли, обвала,обрушивалась табличкас уличного угла.

Имя падало с грохотоми забывалось не скоро,хотя позабыть немедляобязывал нас закон.Оно звучало в памяти,как эхо давнего спора,и кто его знает, конченили не кончен он?

«Строго было…»

Строго было,но с нами иначе нельзя.Был порядок,а с нами нельзя без порядка.Потому что такая уж наша стезя,не играть же нам с горькою правдою в прятки.

С вами тоже иначе нельзя. И когдасчет двойной бухгалтерии господа богапеременит значения: счастье — беда, —будет также и с вами поступлено строго.

«Руки у Венеры обломаем…»

Руки у Венеры обломаем,мраморной — ей руки ни к чему.Молотком пройдемся по эмалям.Первый, если надо, — я начну.

Сколько глоток этот крик кричали,сколько помогало им кричать.Начали с Венерой.                              Раскачали.Не решились сбрасывать. Кончать.

То, что эта женщина без рук,значит, что, во-первых, их отбили,во-вторых, что все же люди былии опамятовались вдруг.

«Последний был в отмену предпоследних…»

Последний был в отмену предпоследних.Приказ приказывал не исполнять прикази трактовал о нем не выше, чем о сплетняхиз области штабных проказ.

С командной грациозностью шутилприказ и применял гримасы стилянад скудоумием штабных светил,которые неправильно светили.

Тому, кто должен исполнятьпоследний, предпоследний и все прочие,которые друг друга так порочили,не оставалось времени пенять.

На то, чтобы судить, чтобы рядить,уже не оставалось ни мгновенья,а надо было тотчас проводитьпоследнейшее самое решенье.

Пока его отмена в роту шла,траншеи вражьи занимая с хода,роняя на белы снега тела,рванулась исполнять приказ пехота.

«НИЧЕГО!»

Небрежение жизнью: молча,без качания правизо всей умирали мочиправ кто или не прав,холост кто или многодетенобеспечен или беден.

Не цеплялись, не приспособлялись,а бестрепетно удалялисьи истаивали в голубизнене настаивая на отсрочке.Это все было близко мне.Я и сам бы при случае.

Строчкииз речей не застряло в ушах.Только крики:судьбы не затягивали.Умирали, словно шагв сторону,в сторонкуотшагивали.

Средь талантов народа всегокрасноречие не фигурировало.Превалировало и лидировалославное словцо: «Ничего!»

РАЗМОЛ КЛАДБИЩА

Главным образом ангелы, нотакже Музы и очень давно,давности девяностолетней,толстощекий Амур малолетний,итальянцем изящно изваянныйи теперь в кучу общую сваленный.

Этот мрамор валили с утра.Завалили поверхность двора —всю, от номера первой — квартирыдо угла, где смердели сортиры.Странно выглядит вечность, когдатак ее изваляет беда.

Это кладбище лютеранское,петербургское, ленинградскоевырвали из родимого лона,нагрузили пол-эшелона,привезли как-то утром в наш двор,где оно и лежало с тех пор.

Странно выглядит вечность вообще.Но когда эта вечность вотще,если выдрана с корнем, разрушенаи на пыльные лужи обрушена, —жалко вечности, как старика,побирающегося из-за куска.

Этот мрамор в ночах голубел,но не выдержал и заробел,и его, на заре розовеющегои старинной поэзией веющего,матерьял его и ореолпредназначили нынче в размол.

Этих ангелов нежную плотьжернова будут долго молоть.Эти важные грустные плитыбудут в мелкую крошку разбиты.Будет гром, будет рев, будет пыль:долго мелют забытую быль.

Миновало полвека уже.а зубах эта пыль, на душе.Ангела подхватив под крыло,грузовик волочил тяжело.Сыпал белым по белому снег.Заметал — всех.Заваливал — всех.

ПОСЛЕВОЕННЫЕ ВЫСТАВКИ

Полуподвал, в котором проживал,где каждый проезжавший самосвалтакого нам обвалу набивал,насовывал нам в уши или в душу!Но цепь воспоминания нарушу:ведь я еще на выставках бывал.

Музейно было и полутемнона выставках тогда, давным-давно,но это, в общем, все равно:любая полутемная картина,как двери в полутемную квартиру,как в полусвет чужой души окно.

Душа людская! Чудный полумрак,в котором затаились друг и враг,мудрец, ученый, рядовой дурак.Все — люди! Человеки, между прочим.Я в человековеды себя прочили разбирался в темных колерах.

На выставках сороковых годовчасами был простаивать готовпред покорителями городов,портретами, написаннымимаслом в неярком освещении, неясном,и перед деятелями всех родов.

Какая тропка в души их вела?Какая информация былав тех залах из бетона и стекла,где я, почти единственный их зритель,донашивал свой офицерский кительи думал про себя: ну и дела!

Вот этот! Он не импрессионист,и даже не экспрессионист,и уж конечно не абстракционист.Он просто лгун. Он исказитель истин.Нечист он пред своей мохнатой кистьюи пред натурою своей нечист.

Зачем он врет? И что дает ему,что к свету он подмешивает тьму?Зачем, зачем? Зачем и почему?Зачем хорошее держать в подвале,а это вешать в самом лучшем зале —неясно было смыслу моему.

Все это было и давно прошло,и в залах выставочных светло,но я порой вздыхаю тяжелои думаю про тот большой запасник,куда их сволокли, пустых, неясных,писавших муторно и тяжело.

БАБА МАНЯ