Валериан Бородаевский - Посох в цвету: Собрание стихотворений Страница 46

Свидетельства Вяч. Иванова о первой встрече с поэтом близки к воспоминаниям о том же событии жены Бородаевского: «Познакомился я с ним следующим образом. В мое отсутствие явился домой ко мне человек и, оставив стихотворения для меня, просил в случае, если они окажутся хорошими, позвонить ему, ибо он немедленно должен уехать, если же они окажутся незначительными – оставить так. Придя домой и найдя стихи, я приступил к чтению их с обычной подозрительностью. И как же я был поражен, стихи были совершенно оригинальные и замечательные. Я немедленно его вызвал к себе. Это оказался человек уже женатый, за 30, с бородой. Я его горячо приветствовал (потом я его издал в “Орах” – наше издательство), и мы с ним сдружились. Сам он был [курский] помещик, я крестил у него ребенка, упоминаемый же в “Мизопоэте” Дима – тоже его сын, только старший. Помню, когда я хвалил очень стихи его, то в ответ на это он меня спросил: “Ну, а писать стихи не грех?” – “как вам сказать”, — и я замялся»[112].

Знакомство с Вяч. Ивановым можно датировать 24 февраля 1909 г. или немного более ранним временем. Эта дата стоит на подаренном Бородаевскому экземпляре «Кормчих звезд». Инскрипт дарителя был щедр: «Валериану Валериановичу Бородаевскому братски преданный Вяч. Иванов»[113]. Давая доброжелательную оценку начинающему поэту, Иванов не мог не припомнить и свой собственный поздний дебют в литературе (в этом смысле преподнося свой первый поэтический сборник, Иванов совершал символический жест).

Кажется знаменательным, что, едва будучи знаком с начинающим поэтом, Вяч. Иванов разглядел в нем многообещающий талант, явственно ориентированный на традиции русского классического стиха. Летом 1909 г. вышел сборник Бородаевского «Стихотворения»[114] с предисловием Вяч. Иванова, в котором автор стихов предстает в образе русского поэта-духовидца; критический взгляд Иванова, с одной стороны, включает поэзию Бородаевского в систему модернистской антиномической поэтики, с другой – утверждает ее архаичность: «Какой-то глубокий, почти – сказали бы мы – манихейский дуализм в восприятии жизни и, без сомнения, в миросозерцании автора есть первый двигатель его вдохновения <…> Не современная, а какая-то архаическая закваска душевной разделенности и равного влечения воли к идеалу аскетическому и к искушениям “искусителя” заставляет поэта переживать каждую полярность сознания в ее метафизически последней и чувственно крайней обостренности»[115].

Воодушевившись отзывом Иванова, Бородаевский именно в таком ключе позднее анализировал в автобиографии предпосылки собственного поэтического творчества: «Парадоксальная гармонизация света и мрака, ведущих борьбу в душе человеческой, – вот что, прежде всего, предстало мне как задача лирического восприятия мира»[116]. Тот же напряженный религиозный драматизм и специфическое балансирование на грани болезненного декадентства и романтического двоемирия отмечал в своей рецензии на сборник «Стихотворений» Бородаевского и Н. Гумилев: «Как мистик, Бородаевский не знает благостного Христа солнечных полей Иудеи, ему дорог Христос русский “удрученный ношей крестной”, с губами слишком запекшимися, чтобы благословлять. Этот Христос видит самые мучительные сомнения, самые темные грехи, и он прощает не потому, что любит, а потому, что понимает <…> Сообразно этому и стихи Бородаевского тусклы по тонам и болезненно-изысканны по перебоям ритма. Он не чувствует ни линий, ни красок. Что касается синтаксиса, то дыхание его, короткое и быстрое, как у смертельно уставшего человека, не позволяет ему создавать длинные, величавые периоды, изысканные сочетания слов, на которые так податлив русский язык»[117].

Но то, что видел в поэзии Бородаевского мэтр русского символизма, с трудом воспринималось современниками. Все его сборники стихов получили скупые отклики в критике,[118] а «Страстные свечи» и вовсе прошли незамеченными. В. В. Розанов в обзоре «Молодые поэты» замечал: «Строки прямые и упрямые как палки, – без всякой в себе гибкости и бегучести, без всякой пахучести и испаряемости (знаю, что так нельзя говорить…), чудесно “стилизуют” горячий, сухой Восток, где бродили эти чудовищные царьки маленьких стран, убежденные, что они “как боги” на земле, “равны богам”, и что прочие смертные не имеют с ними никакого подобия… <…> В. Бородаевский не обещает большой литературной деятельности. Ум его слишком пассивен для этого, недвижим. Но русская литература может ожидать от него со временем сборник изящнейших стихов…»[119]. Похоже, что Розанов был вполне оригинален в своем отклике; прочие рецензенты по большей части пересказывали предисловие Вяч. Иванова – о «византизме» поэзии Бородаевского, его следовании традициям эстетики русского и французского символизма.

М. Кузмин записал в дневнике 12 июля 1909 г.: «Читал подряд стихи Бородаевского, “Урну” и Лемана, чуть не одурел»[120]. Книга была неожиданной для современников[121] – никто не знал такого поэта. В письме к Андрею Белому от 11 сентября 1909 г. Сергей Бобров сетовал: «Видел я сегодня в окне у Вольфа новую книгу “Валериан Бородаевский” (кажется, так!). Стихотворения издания “Ор” с предисловием Вячеслава Иванова. Некогда было зайти посмотреть ее. Я еще об этом Бородаевском ничего не слышал»[122]. Стихов Бородаевского требовала и Аделаида Герцык в письме к сестре, Е.К. Герцык, 11 ноября 1909 г.: «Милая, мне хочется стихи Бородаевского. Я ведь ничего не знаю. И еще, может быть, чьи-нибудь? Гумилева? может быть прямо на бумажке, еще не напечатанные?»[123]

Думается, что именно знакомство с Вячеславом Ивановым стало решающим в дальнейшем формировании Бородаевского как поэта. Иванов активно занялся его духовным и поэтическим воспитанием: ср. запись в его дневнике от 2 сентября 1909 г.: «Бородаевский пришел к обеду. Был радостен и доверчив. Хорошо познакомился с Кузминым, который очень приласкал его. Он читал с Бородаевским, по моей просьбе, из Пролога. Бородаевский прочел новые стихи. Прекрасен “Кремлев дуб” (“Багрянородному”, – под которым он, как сказал вчера, разумеет – меня!) и “Орлов”. Там ночевал стих – очень остры и смелы. Он очень поэт. Я в нем не ошибся. Вечер был посвящен мною воспитанию Бородаевского посредством Кузмина. Между прочим. Я сказал: “вы видите в нем эту религиозную гармонию, вместо которой в вас раскол?” Бородаевский сказал “вижу и завидую”. Я в ответ: “завидовать нечего, это достижимо, средство простое, его нельзя назвать вслух”. И намекнул: “непрестанная молитва”. <…> Обилие и непрерывный ритм любви, благорастворение воздуха, в котором он живет. Бородаевский едет в Вологду за стариной».[124]

В сентябре 1909 г. Бородаевский поселился в Петербурге. Вскоре к нему присоединилась супруга, которая ожидала рождения второго сына. Бородаевский принимает живейшее участие в интеллектуальной и литературной жизни столицы: кроме заседаний РФО и «Академии стиха», его присутствие было замечено на похоронах И. Анненского, на обеде литераторов в ресторане «Малый Ярославец» 27 ноября 1909 г., когда было организовано чествование Е.В. Аничкова[125].

Посещения Бородаевского часто отмечает в своем дневнике М. Кузмин: «Пришел Бородаевский», «Обедал Бородаевский и сидел вечер»[126]. Иванов был приглашен в крестные к сыну Бородаевского; об этом событии сохранилась запись М. Кузмина от 7 января 1910 г.: «Поехал на крестины к Бородаевскому. К обряду опоздал, но попы еще были. Вячеслав был во фраке, очень торжественный, так что священник пожелал новорожденному быть директором завода». Впоследствии тема «кумовства» будет не раз обыгрываться в шуточных посланиях Иванова[127] к супругам Бородаевским. Между семьями завязываются самые дружеские отношения: в письмах имя адресата «Вячеслав Иванович» сменяется на просто «Вячеслав».

Мистицизм Бородаевского и его интерес к русской религиозности, к особой роли христианства в истории, с момента встречи с Ивановым начинает приобретать черты увлечения оккультными учениями. Время знакомства Бородаевского с «башенной» жизнью совпадает с усиленным интересом Вяч. Иванова к розенкрейцерству. Бородаевский был представлен теософке А.Р. Минцловой, которая месяцами гостила на «башне»; тогда она переводила «Теософию» Штейнера и хотела организовывать розенкрейцеровское «братство»[128].

Весной 1910 г. супруги Бородаевские уезжают в курское имение. О «башенной» жизни они расспрашивают в письмах М.М. Замятнину и Веру Шварсалон, которые охотно посвящают их в перипетии литературного быта. Бородаевский обменивается дружескими поэтическими посланиями с М. Кузминым и Ю. Верховским, которому писал летом 1910 г.:

Дорогой Юрий Никандрович,

Сердечное Вам спасибо за Ваше милое и прекрасное послание, которое должно быть признано образцовым. Оно меня очень порадовало, а некоторые характеристики заставили от души смеяться. Собирался ответить вам александрийским стихом (почему-то он стал мне особенно мил теперь), но сперва помешали дела, а потом лихорадка, и я вынужден отвечать Вам речью бескрылой.