Евгений Рейн - Мне скучно без Довлатова Страница 47

ПУЛЬМАНОЛОГ

Я почему-то сразу решил, что он британец и не промазал. Худой, впалые щеки, усы щеточками, ворсистый седой бобрик. Одет замечательно: двубортный костюм в булавочную полоску сидит как влитой, сорочка — ослепительно белый батн-даун и темный галстук бабочка. Лучше не придумаешь.

Я ему так и сказал, что он из Англии и что он очень элегантен. И то и другое ему понравилось. Он захохотал. «Я туберкулезник,» — добавил он, и продолжал смеяться.

Я понял, что здесь что-то не так.

— Вы больны туберкулезом? Как это печально! — добавил я.

Он захохотал пуще прежнего.

— Это они больны туберкулезом. А я их лечу. И не бесплатно. Вы откуда?

— Из России.

— Как это будет по-русски?

— Кажется, пульманолог, — ответил я.

— Вот, вот, — ответил он, — именно так.

И вдруг он добавил новое слово, и я даже сначала не понял, о чем речь.

Он сказал: Чеков.

— Каких чеков? — спросила моя жена.

А я вдруг догадался — это Антон Павлович Чехов.

Он напоминает нам, что Антон Павлович Чехов умер от туберкулеза и, возможно, жалеет его, или намекает на то, что если бы Чехов попал в его руки, все могло бы быть иначе. Так сказал мой голландский переводчик Ханс Болланд, человек крайне либеральных умонастроений.

Все это было на маленьком банкете по поводу моего выступления в голландском городе Маастрихте. Банкет этот был организован по-голландски, и я даже думаю, что это не совсем неправильно.

То есть реально это было так: гостям предлагалось бесплатно кофе в неограниченном количестве, а также множество классной закуски. И тоже бесплатно. Но вот выпивка была платная. В углу зала стояла шикарная стойка с двенадцатью пивными кранами, а за кранами — сотни бутылок и даже шампанское «Мумм», которое я видел второй раз в жизни.

Англичанин беседовал с двумя пожилыми дамами, облокотившись на стойку.

Я как герой вечера ждал бесплатной выпивки, но никто с этим не торопился. Тогда-то я уныло побрел к стойке и напоролся на пульманолога. Тут и произошла наша беседа. Она опять коснулась печальной судьбы господин Чеков.

Тут мне стало невмоготу я вынул монетку в 5 гульденов и бросил на стойку.

— Пива.

Что стало с англичанином! Его красивое лицо оскалилось, исказилось. Усы щеточками встопорщились. Ежик (он же бобрик) на голове зашевелился. Даже галстук-бабочка и то метнулся куда-то на меня.

— Только за мой счет, — закричал пульманолог. — Я страшно богат, туберкулез весьма доходчив, а эпидемия разрастается. Кривая ползет вверх. Он вытащил невероятно дорогой вишневый бумажник, кажется «Картье» и достал из него россыпь стогульденовых бумажек.

— Чего вы хотите? «Мумма», просто шампанское, карвуазье, «Хенесси»?

— Пива, — сказал я.

— Но я все-таки закажу бутылку «Мумм», — и он обратился к своим пожилым дамам.

Те согласно закивали.

Эта идея очень понравилась моей жене, которая вообще не пьет ничего кроме шампанского, а бокал «Мумм» привел ее в истинный восторг. Короче говоря, весь вечер мы пили за счет пульманолога и, боюсь, за счет туберкулеза тоже.

И не только мы. Он угощал всех, кто подходил к стойке. Это было даже несколько странно. Стоит элегантный английский пульманолог и угощает незнакомых людей.

Наконец, я не выдержал и спросил, в чем дело. Он поглядел на меня матовым немигающим взглядом.

— Я богатый человек… Сейчас большая вспышка туберкулеза, вы понимаете?

— Да, понимаю, — ответил я, так ничего и не сообразив.

— Но… — и он снова махнул рукой в сторону стойки. — Хотите «Адвоката»?

Через пятнадцать минут я должен был выступать. Ведь в Голландии все наоборот: банкет сначала.

— Нельзя отпугивать удачу, — сказал пульманолог с совершенно серьезным лицом. — Надо давать судьбе на чай. Вы понимаете? ЭТО ЧАЕВЫЕ!

Я понял.

— Может быть, рюмку карвуазье? Не обижайте, — сказал он мне на прощанье.

Уже звенел третий звонок.

Я согласился.

ТРЕТИЙ РЕЙН

Я ехал в поезде по Голландии с моим переводчиком Хансом Болландом. Мы говорили о Петербурге, о Михаиле Кузмине, об Алексее Пурине и Саше Леонтьеве.

Вдруг Болланд глянул в окно и закричал «Рейн! Рейн!» Оказалось, мы его переезжали по надводному мосту. Он был широк, не уже Невы. Цвета неказистого, глинисто-серого.

Был пасмурный день. Буксир тащил баржу с песком. Ничего особенного. Не было под рукой Брокгауза и Эфрона, чтобы узнать, откуда он вытекает и куда впадает. Сколько километров длины, какой грузооборот, ну и так далее. Да и неважно было все это.

А через несколько дней в Амстердаме я зашел в Рейксмюзеум. Долго шел я по залам. Что-то мелькало на стенках. Я вошел в обширный зал, где он висел на стене. Там были еще какие-то картины, но это не имело значения. Передо мной был «Ночной дозор». То есть опять Рембрандт. То есть опять Рейн. Потому что Рембрандт — это имя, а фамилия Ван Рейн. Напротив «Ночного дозора» стояла скамеечка. Я сел на нее и просидел час. Я видел человека в черном с красной перевязью, человека в желтом, повернутого в профиль, человека с барабаном, девочку в светлом кринолине, собаку, прячущуюся в темноте и еще десятка полтора разных фигур. Это была самая великая картина в мире. Чернее тьмы проступало с холста оружие. Ткани коробились вышивкой и плетением. Нависали бархаты шляп. Это было грозное движение запечатленное в вечности. Свет и тьма обрамили его гениальной рукой художника в расцвете сил.

Целый час я сидел напротив «Ночного дозора». Назойливые японцы, проходя, щелкали камерами. Там у себя на островах они разберутся, что к чему. Только одна усталая девушка, темноволосая, итальянка по виду, смотрела на картину. Потом она вынула батистовый платок и стала протирать глаза. Я что-то хотел сказать ей. Но понял, что не надо. Нам нечего сказать друг другу. Все уже было сказано за нас.

Зазвенел звонок. Можно было протянуть еще три-четыре минуты. Не стало японцев. Девушка ушла. Выразительно поглядел на меня сторож. У меня оставалась минута. О чем я подумал? О реке под железнодорожным мостом. Об этой картине, к которой я приду завтра снова.

О чем еще?

О том, что я третий Рейн.

ПОЭТ ЕВГЕНИЙ РЕЙН И МОДА 50-х ГОДОВ[13]

(интервью)

В этом интервью нет ни слова о поэзии. Евгений Рейн — главный щеголь обеих столиц — вспоминает моду ушедшей эпохи. С поэтом беседует Настя Смирнова.

Может быть, начать с Ваших школьных лет? Года с 47-го?

— Тогда цвела мода, совершенно не связанная с Западом. Отчасти это была сталинская довоенная мода, но уже сильно окрашенная в тона блатной романтики. Во время войны очень большую роль стал играть уголовный мир: кланы, суки, воры, разборки — все это оказывало влияние на молодежную моду. Города были поделены между подростковыми бандами, которые, разумеется, подражали взрослым. Члены этих банд были одеты совершенно одинаково. Обязательным головным убором была серая кепка из букле, называемая по таинственным причинам «лондонка», к ней прилагались белый шелковый шарф и черное двубортное драповое пальто. Широкие брюки лихо заправляли в сапоги. Курили «Беломорканал», потом очень дешевые тоненькие папироски-«гвоздики». Были популярны сейчас уже забытые сорта — «Звездочка», среди людей побогаче — «Казбек», «Северная Пальмира».

Вас коснулась эта бандитская мода?

— Я учился в 206-й школе на углу Фонтанки и Чернышева переулка. Известная в Ленинграде школа, бывшее коммерческое училище имени Петра Великого. Там многое сохранилось из дореволюционной обстановки: амфитеатры аудиторий, роскошная библиотека, какие-то странные старые приборы в кабинете физики, заспиртованные зародыши в кабинете естествознания. Школа находилась на территории банды некоего Швейка, семнадцатилетнего уголовника. Ему когда-то отрезало трамваем ногу, и на всю школу наводил ужас одинокий сапог, торчащий из-под пальто. В моем классе учились двое из швейковской банды, даже помню их фамилии — Клочков и Круглов. Им и в одежде подражали…

Ведь школьной формы еще не было?

— Да, ходили кто в чем. Хотя существовала школьная мода: кофточки-«москвички» на кокетке и клешеобразные брюки. У меня даже году в 50-м были штаны от настоящего морского обмундирования — предмет гордости. Огромное влияние на моду, конечно, оказала война. Многие ходили в остатках военной формы — гимнастерках, галифе, офицерских сапогах. Часто шили на заказ одежду военного образца. Первые годы своего студенчества я, например, носил френч. Подражая Сталину и Маленкову, френчи носили партработники, бывшие военные, а следом и студенты — это считалось таким партийно-военным шиком. Припоминаю, что френчи бывали чрезвычайно элегантного кроя. Шились они точно по фигуре и ловко сидели. Очень важно было достать хороший материал типа бостона или шевиота. Вообще, и сразу после войны, и в 50-е годы главной идеей была идея отреза ткани. Количество отрезов определяло имущественное положение гражданина. Благодаря заработкам моей бабки — высококлассной портнихи — мы тогда уже жили не бедно, и я даже щеголял в роскошном шерстяном френче.