Собрание Сочинений. Том 4. Произведения 1980-1986 годов. - Хорхе Луис Борхес Страница 47

Цитированный стих Данте вызывает в памяти цвет неба на востоке, сравнивая его с сапфиром, в названии которого есть слово «восточный», тем самым давая начало игре соответствий, которой нет конца[120].

В «Еврейских мелодиях» (1815) Байрона я нашел не менее изысканное построение: «She walks in beauty, like the night».

«Она идет во всей красе, светла, как ночь ее страны»[121]. Чтобы воспринять этот стих, читатель должен вообразить стройную смуглую женщину, ступающую, как Ночь, которая, в свою очередь, смугла и стройна, как женщина, и так бесконечно[122].

Третий пример из Роберта Броунинга. Это посвящение большой драматической поэмы «The Ring and the Book»[123] (1868): «О lyric Love, half angel and half bird…»[124]

Поэт называет Элизабет Баррет, свою умершую жену, полуангелом, полуптицей, — но ведь ангел и так наполовину птица, — намечая тем самым почти неуловимый переход одного существа в другое.

Не знаю, можно ли в эту случайно составившуюся антологию включить спорную строку Мильтона («Потерянный рай», IV, 323): «…the fairest of her daughters, Eve».

«Прекраснейшая из дочерей своих, Ева»; для рассудка этот стих лишен смысла; но для воображения, пожалуй, нет.

СИМУРГ И ОРЕЛ{123}

Что может дать литературе описание существа, состоящего из других существ, скажем, птицы, состоящей из птиц?[125] На такой вопрос, кажется, ответ может быть либо самый банальный, либо просто отрицательный. Этому определению удовлетворяет monstrum horrendum ingens[126], у которого множество перьев, зорких очей, языков, уст и ушей, олицетворяющее Славу (лучше сказать, Скандал, или Молву) в четвертой песне «Энеиды», или удивительный царь, состоящий из людей, на фронтисписе «Левиафана», с мечом и жезлом в руках. Фрэнсису Бэкону («Опыты», 1625) нравился первый из этих образов; Чосер и Шекспир повторили его; никто, однако, не поставит его выше «хищного Ахерона», который, как следует из пятидесяти с чем-то вариантов «Видения Тунгдала»{124}, держит внутри своего брюха осужденных на вечные муки, и там их терзают псы, медведи, львы, волки и ядовитые змеи.

Если взглянуть отвлеченно, существо, состоящее из других существ, не сулит нам ничего доброго; однако к их числу относятся, хотя в это трудно поверить, два памятных образа, один из которых принадлежит литературе западной, другой — восточной. Мне хотелось написать здесь об этих изумительных вымыслах. Родина одного из них — Италия, другого — Нишапур.

Первый появляется в песне XVIII «Рая». Данте, странствуя по концентрическим небесам, замечает, что красота Беатриче становится все чище, а в глазах светится благодать, и понимает, что они вознеслись с багряного неба Марса в небеса Юпитера. Огромное пространство, наполненное благой белизны светом, полно кружащих в полете и распевающих небесных существ, которые последовательно сплетают из букв фразу: «Diligite justitia»[127]. Затем возникает голова Орла, безусловно не воспроизводящая головы земного существа, а такая, какая могла быть создана только на Небесах. Затем, в сиянии, появляется и парит на широко раскрытых крыльях весь Орел, образ которого составили души тех, кто «всех остальных во славе превзошли» («Рай», XX, 36); он, понятный всем символ Власти, начинает свои речи, говоря о себе в единственном числе и употребляя местоимения «я» и «мой» вместо «мы» и «наш» («Рай», XIX, 11). Все тот же вопрос тяготит Данте: справедливо ли Бог карает за отсутствие веры человека примерной жизни, который родился над брегом Ганга и ни слова не слыхал о Христе? Ответ Орла полон неясностей, как и подобает божественному откровению; он осуждает дерзкий вопрос, повторяет, что вера в Искупителя необходима, говорит, что Бог пробудил эту веру в некоторых достойнейших язычниках. Он утверждает, что среди блаженных император Траян и герой Рифей, первый из которых жил позже, а второй раньше гибели Христа[128]. (Великолепное для XIV века появление Орла кажется менее эффектным в веке XX, когда светящиеся орлы и горящие в небе буквы служат торговой рекламе. Ср. Честертон, «What I saw in America»[129],1922.)

Трудно представить себе что-либо превосходящее один из величайших образов «Комедии», тем не менее это случилось. Столетием раньше, чем у Данте возник его Орел, Фаридаддин Аттар, перс из секты суфиев, создал удивительного Симурга (Тридцать птиц), который мощнее и истиннее Дантова образа. Фаридаддин Аттар родился в Нишапуре[130], славном бирюзой и мечами. Аттар по-персидски означает «торговец аптечным товаром». В «Воспоминаниях о Портах» говорится, что таково было его действительное занятие. Как-то вечером в его аптеку заходит дервиш, разглядывает разнообразные пузырьки, пастилки и облатки и принимается рыдать. Удивленный и обеспокоенный, Аттар просит его удалиться. Дервиш отвечает: «Мне ничего не стоит уйти, у меня ничего нет. А вот тебе придется распроститься со всеми твоими сокровищами, выставленными здесь». Сердце Аттара осталось твердым, как камфара. Дервиш ушел, а на следующее утро Аттар оставил свою аптеку и заботы этого мира.

Он совершил паломничество в Мекку, пройдя через Египет, Сирию, Туркестан и Северный Индостан; вернувшись, он с жаром предался созерцанию Бога и литературным занятиям. Говорят, что он оставил двадцать тысяч двустиший; вот названия его книг: «Книга соловья», «Книга горести», «Книга совета», «Книга тайн», «Книга божественного знания», «Воспоминания о святых», «Царь и роза», «Возвещение чудес» и неповторимая «Беседа птиц» («Мантик ат-Тайр»). В последние годы жизни, а Аттар, как рассказывают, дожил до ста десяти лет, он отказался от всех земных радостей, включая стихосложение. Его убили солдаты Толуя, сына Чингисхана. Удивительный образ, о котором я говорил, составляет основу поэмы «Мантик ат-Тайр». Сюжет ее таков.

Прилетевший издалека царь птиц Симург роняет в центре Китая великолепное перо; птицы, устав от вечной анархии, решают отыскать Симурга. Они знают, что имя царя означает «Тридцать птиц», знают, что его дворец находится на горе Каф, кольцом охватывающей землю.

Начинается их почти бесконечное путешествие; они перелетают через семь долин или морей, предпоследнее зовется Головокружением, последнее — Уничтожением. Многие не выдерживают, прекращают свое паломничество; многие гибнут. Тридцать, очистившись в трудах, ступают на гору Симурга. Здесь они понимают, что они и есть Симург, и каждая из них, и все они вместе[131]. (Так же Плотин — «Эннеады», V, 8, 4 — провозглашает райское расширение принципа тождества: «В умопостигаемом небе есть все повсюду. Каждая вещь — это все вещи. Солнце есть все звезды, и каждая звезда — это все звезды, и каждая звезда — это все звезды и солнце».)

Различие между Орлом и Симургом не менее очевидно, чем сходство. Орел не более чем невероятен,