Данте Алигьери - Божественная комедия Страница 49

Песнь десятая

Тогда мы очутились за порогом,Заброшенным из-за любви дурной,[666]Ведущей души по кривым дорогам,

Дверь, загремев, захлопнулась за мной;И, оглянись я на дверные своды,Что б я сказал, подавленный виной?

Мы подымались в трещине породы,Где та и эта двигалась стена,[667]Как набегают, чтоб отхлынуть, воды.

Мой вождь сказал: «Здесь выучка нужна,Чтоб угадать, какая в самом делеОкажется надежней сторона».

Вперед мы подвигались еле-еле,И скудный месяц, канув глубоко,Улегся раньше на своей постеле,

Чем мы прошли игольное ушко.[668]Мы вышли там,[669] где горный склон от краяПовсюду отступил недалеко,

Я — утомясь, и вождь и я — не зная,Куда идти; тропа над бездной шла,Безлюднее, чем колея степная.

От кромки, где срывается скала,И до стены, вздымавшейся высоко,Она в три роста шириной была.

Докуда крылья простирало око,Налево и направо, — весь извивДороги этой шел равно широко.

Еще вперед и шагу не ступив,Я, озираясь, убедился ясно,Что весь белевший надо мной обрыв

Был мрамор, изваянный так прекрасно,Что подражать не только Поликлет[670],Но и природа стала бы напрасно.[671]

Тот ангел, что земле принес обетСтоль слезно чаемого примиреньяИ с неба вековечный снял завет,

Являлся нам в правдивости движеньяТак живо, что ни в чем не походилНа молчаливые изображенья.

Он, я бы клялся, «Ave!»[672] говорилСклонившейся жене благословенной,Чей ключ любовь в высотах отворил.

В ее чертах ответ ее смиренный,«Ессе ancilla Dei»,[673] был ясней,Чем в мягком воске образ впечатленный.[674]

«В такой недвижности не цепеней!» —Сказал учитель мой, ко мне стоявшийТой стороной, где сердце у людей.

Я, отрывая взгляд мой созерцавший,Увидел за Марией, в стороне,Где находился мне повелевавший,

Другой рассказ, иссеченный в стене;Я стал напротив, обойдя поэта,Чтобы глазам он был открыт вполне.

Изображало изваянье это,Как на волах святой ковчег везут,Ужасный тем, кто не блюдет запрета.

И на семь хоров разделенный людМои два чувства вовлекал в раздоры;Слух скажет: «Нет», а зренье: «Да, поют».

Как и о дыме ладанном, которыйТам был изображен, глаз и ноздряО «да» и «нет» вели друг с другом споры.

А впереди священного ларяСмиренный Псалмопевец, пляс творящий,И больше был, и меньше был царя.

Мелхола, изваянная смотрящейНапротив из окна больших палат,Имела облик гневной и скорбящей.[675]

Я двинулся, чтобы насытить взглядДругою повестью, которой вправо,Вслед за Мелхолой, продолжался ряд.

Там возвещалась истинная славаТого владыки римлян, чьи делаГригорий обессмертил величаво.[676]

Вдовица, ухватясь за удила,Молила императора ТраянаИ слезы, сокрушенная, лила.

От всадников тесна была поляна,И в золоте колеблемых знаменОрлы парили, кесарю охрана.

Окружена людьми со всех сторон,Несчастная звала с тоской во взоре:«Мой сын убит, он должен быть отмщен!»

И кесарь ей: «Повремени, я вскореВернусь». — «А вдруг, — вдовица говорит,Как всякий тот, кого торопит горе, —

Ты не вернешься?» Он же ей: «ОтмститПреемник мой». А та: «Не оправданье —Когда другой добро за нас творит».

И он: «Утешься! Чтя мое призванье,Я не уйду, не сотворив суда.Так требуют мой долг и состраданье».[677]

Кто нового не видел никогда,[678]Тот создал чудо этой речи зримой,Немыслимой для смертного труда.

Пока мой взор впивал, неутомимый,Смирение всех этих душ людских,Все, что изваял мастер несравнимый,

«Оттуда к нам, но шаг их очень тих, —Шепнул поэт, — идет толпа густая;Путь к высоте узнаем мы у них».

Мои глаза, которые, взирая,Пленялись созерцаньем новизны,К нему метнулись, мига не теряя.

Читатель, да не будут смущеныТвоей души благие помышленьяТем, как господь взымает долг с вины.

Подумай не о тягости мученья,А о конце, о том, что крайний часДля худших мук — час грозного решенья.[679]

Я начал так: «То, что идет на нас,И на людей по виду непохоже,А что идет — не различает глаз».

И он в ответ: «Едва ль есть кара строже,И ею так придавлены они,Что я и сам сперва не понял тоже.

Но присмотрись и зреньем расчлени,Что движется под этими камнями:Как бьют они самих себя, взгляни!»

О христиане, гордые сердцами,Несчастные, чьи тусклые умыУводят вас попятными путями!

Вам невдомек, что только черви мы,В которых зреет мотылек нетленный,На божий суд взлетающий из тьмы!

Чего возносится ваш дух надменный,Коль сами вы не разнитесь ничутьОт плоти червяка несовершенной?

Как если истукан какой-нибудь,Чтоб крыше иль навесу дать опору,Колени, скрючась, упирает в грудь

И мнимой болью причиняет взоруПрямую боль; так, наклонясь вперед,И эти люди обходили гору.

Кто легче нес, а кто тяжеле гнет,И так, согбенный, двигался по краю;Но с виду терпеливейший и тот

Как бы взывал в слезах: «Изнемогаю!»

Песнь одиннадцатая

И наш отец, на небесах царящий,Не замкнутый, но первенцам своимБлаговоленье прежде всех дарящий,

Пред мощью и пред именем твоимДа склонится вся тварь, как песнью славыМы твой сладчайший дух благодарим!

Да снидет к нам покой твоей державы,Затем что сам найти дорогу к нейБессилен разум самый величавый!

Как, волею пожертвовав своей,К тебе взывают ангелы «Осанна»[680],Так на земле да будет у людей!

Да ниспошлется нам дневная манна,[681]Без коей по суровому путиОтходит вспять идущий неустанно!

Как то, что нам далось перенести,Прощаем мы, так наши прегрешеньяИ ты, не по заслугам, нам прости!

И нашей силы, слабой для боренья,В борьбу с врагом исконным не вводи,Но охрани от козней искушенья!

От них, великий боже, оградиНе нас, укрытых сенью безопасной,А тех, кто там остался позади».

Так, о себе и нас в мольбе всечасной,Шли тени эти и несли свой гнет,Как сонное удушие ужасный,

Неравно бедствуя и все впередПо первой кромке медленно шагая,Пока с них тьма мирская не спадет.

И если там о нас печаль такая,Что здесь должны сказать и сделать те,В ком с добрым корнем воля есть благая,

Чтоб эти души, в легкой чистоте,Смыв принесенные отсюда пятна,Могли подняться к звездной высоте?

«Скажите, — и да снидут благодатноК вам суд и милость, чтоб, раскрыв крыла,Вы вознеслись отсюда безвозвратно, —

Где здесь тропа, которая бы шлаК вершине? Если же их две иль боле,То где не так обрывиста скала?

Идущего со мной в немалой долеАдамово наследие гнетет,И он, при всходе медлен поневоле».

Ответ на эту речь, с которой тот,Кто был мой спутник, обратился к теням,Неясно было, от кого идет,

Но он гласил: «Есть путь к отрадным сеням;Идите с нами вправо: там, в скале,И человек взберется по ступеням.

Когда бы камень не давил к землеМоей строптивой шеи так сурово,Что я лицом склонился к пыльной мгле,

На этого безвестного живогоЯ бы взглянул — узнать, кто он такой,И вот об этой ноше молвить слово.

Я был латинянин; родитель мой —Тосканский граф Гульельм Альдобрандески;Могло к вам имя и дойти молвой.

Рожден от мощных предков, в древнем блескеИз славных дел, и позабыв, что матьУ всех одна,[682] заносчивый и резкий,

Я стал людей так дерзко презирать,Что сам погиб, как это Сьена знаетИ знает в Кампаньятико вся чадь.[683]

Меня, Омберто, гордость удручаетНе одного; она моих родныхСгубила всех, и каждый так страдает.[684]

И я несу мой груз, согбен и тих,Пока угодно богу, исполняяСредь мертвых то, что презрел средь живых».

Я опустил лицо мое, внимая;Один из них, — не тот, кто речь держал, —Извившись из-под каменного края,

Меня увидел и, узнав, позвал,С натугою стремясь вглядеться ближеВ меня, который, лоб склонив, шагал.

И я: «Да ты же Одеризи, ты жеЧесть Губбьо,[685] тот, кем горды мастера«Иллюминур», как говорят в Париже!»[686]

«Нет, братец, в красках веселей играУ Франко из Болоньи,[687] — он ответил. —Ему и честь, моя прошла пора.

А будь я жив, во мне бы он не встретилХвалителя, наверно, и поднесь;Быть первым я всегда усердно метил.

Здесь платят пеню за такую спесь;Не воззови я к милости Владыки,Пока грешил, — я не был бы и здесь.

О, тщетных сил людских обман великий,Сколь малый срок вершина зелена,Когда на смену век идет не дикий!

Кисть Чимабуэ[688] славилась одна,А ныне Джотто[689] чествуют без лести,И живопись того затемнена.

За Гвидо новый Гвидо высшей честиДостигнул в слове; может быть, рожденИ тот, кто из гнезда спугнет их вместе.[690]

Мирской молвы многоголосый звон —Как вихрь, то слева мчащийся, то справа;Меняя путь, меняет имя он.

В тысячелетье так же сгинет славаИ тех, кто тело ветхое совлек,И тех, кто смолк, сказав «ням-ням» и «вава»;

А перед вечным — это меньший срок,Чем если ты сравнишь мгновенье окаИ то, как звездный кружится чертог.[691]

По всей Тоскане прогремел широкоТот, кто вот там бредет, не торопясь;Теперь о нем и в Сьене нет намека,

Где он был вождь, когда надорваласьЗлость флорентийцев, гордая в те лета,[692]Потом, как шлюха, — втоптанная в грязь.

Цвет славы — цвет травы: лучом согрета,Она линяет от того как раз,Что извлекло ее к сиянью света».

И я ему: «Правдивый твой рассказСмирил мне сердце, сбив нарост желаний;Но ты о ком упомянул сейчас?»

И он в ответ: «То Провенцан Сальвани;И здесь он потому, что захотелДержать один всю Сьену в крепкой длани.

Так он идет и свой несет удел,С тех пор как умер; вот оброк смиренный,Платимый каждым, кто был слишком смел».

И я: «Но если дух, в одежде тленнойНе каявшийся до исхода лет,Обязан ждать внизу горы блаженной, —

Когда о нем молитвы доброй нет, —Пока срок жизни вновь не повторился,То как же этот — миновал запрет?»

«Когда он в полной славе находился, —Ответил дух, — то он, без лишних слов,На сьенском Кампо сесть не постыдился,

И там, чтоб друга вырвать из оков,В которых тот томился, Карлом взятый,Он каждой жилой был дрожать готов.

Мои слова, я знаю, темноваты;И в том, что скоро ты поймешь их сам,Твои соседи будут виноваты.[693]

За это он и не остался там».[694]

Песнь двенадцатая