Ольга Талькова - Игорь Тальков. Убийца не найден Страница 5

Потом в лагере произошло событие, которое перевернуло всю мою жизнь: образовался театр…

На этом надо остановиться подробнее. В нашем бараке жила Катя Владимирова – артистка театра Вахтангова. Выглядела она довольно странно, хотя вообще-то была красивой женщиной. Она совершенно не следила за собой, не причесывалась, иногда даже не умывалась; чулки были всегда перекручены, приспущены. После концертов грим с лица не смывала, так и ложилась спать загримированная. Утром приходили поклонники с поздравлениями, и Катя являлась к ним во всей «красе». Такое поведение нельзя было объяснить тем, что Катя была неряхой по природе. Дело в том, что она сама выбрала этот стиль поведения, считая, что все «великие» должны выглядеть именно так, им обязательно должен сопутствовать этакий «художественный беспорядок». Вообще-то она была неплохая актриса, а стихи писала действительно великолепные. По вечерам вокруг Кати собирались люди; и я среди них. Обычно мы занимались тем, что разыгрывали сценки, – так естественно зарождался импровизированный театр. Со мной она репетировала «Мазепу»: я была Мария, она – Мазепа. Однажды Катя разругалась со своим театральным начальством и не пошла на репетицию. Она была очень высокого мнения о себе; считая себя незаменимой, была уверена, что за ней тут же прибегут. У нас в бараке жили певица и костюмерша из того же театра. Они слышали, как Катя хвалила меня: «У нас есть девочка молоденькая, я репетирую с ней “Мазепу”. У нее так искренне все получается, со слезами». Они и решили рекомендовать меня режиссеру:

– У нас в бараке есть талантливая девочка. Попробуйте ее на роль вместо Кати, девочка будет так счастлива.

Вечером подошли ко мне:

– Хочешь в театр?

– Господи, а как?

– Сыграешь роль актрисы?

– Не знаю…

– Пойдем с нами на пробу.

Глянул на меня режиссер – ростом мала! Принесли туфли на высоченном каблуке, платье длинное надели – ничего, сойдет! Ставили спектакль «За тех, кто в море». Я должна была играть тридцатипятилетнюю актрису – Елену. Сели работать с режиссером – Алексеем Григорьевичем Алексеевым. Протянул он мне пьесу – прочитай. Послушал меня внимательно:

– Поработай в бараке, прочувствуй.

В следующий раз, когда мы сели с режиссером, я уже вникла в роль.

– Ничего, пойдет!

И у нас пошло. А Катя ждала, когда за ней прибегут. Она не верила, что у меня получится:

– Соплюха какая-то, мала еще играть такую роль.

У меня получилось. Пришла она к нам на репетицию, пришла сама, без зова. Послушала один раз, второй, потом заявила режиссеру:

– Эту роль я буду играть сама.

– Как же так, нельзя обижать девочку. Она такая искренняя, так старается…

– А что же я, актриса московского театра, буду на задворках?

– Хорошо! Тогда играйте по очереди. Поедем на гастроли (ездили по дальним лагерям) – будете играть через день, заменяя друг друга.

Катя дала согласие при условии, что премьеру будет играть она сама. Собралось лагерное начальство. Выступила Катя, а следующий спектакль должна была играть я. Мне уже и парик светлый подобрали. Но на сцену меня так и не выпустили, я осталась «за бортом». Обида на Алексея Григорьевича осталась у меня на всю жизнь. Все говорили, что у меня так хорошо получалась роль, артистам очень нравилось, они меня даже поздравляли, но ведь я мечтала сыграть на большую публику…

В пьесе актриса – одинокая женщина: муж погиб, мать и ребенка она потеряла в войну. Ее избранник – моряк – женат, жена догадывается об увлечении мужа. Не желая лгать, обманывать, актриса хочет ясности в отношениях.

– Я больше так не могу! В войну я потеряла все: мать, отца, мужа, сына. Ты для меня – все! Я не могу больше играть двойную роль. Ты должен разрубить этот двойной узел.

– Подожди, Леночка, я не могу!

– Все!

Открывает дверь:

– А теперь – уходи!

– Лена!

– Уходи!

Режиссер объяснил мне, что эти слова я должна произнести спокойно, но твердо, чтобы ему нечего было возразить.

И я этот нюанс поймала, почувствовала.

И вот на спектакле Катя, чтобы доказать всем нам, какая она хорошая актриса, переиграла. В этот кульминационный момент последнюю фразу она истерично выкрикивала на высокой ноте: «Уходи!» И публика взрывалась смехом. Все считали, что Катя испортила хорошую роль (да простит она меня).

В театре я попадала в свою среду, там я забывала обо всем на свете. Театр помогал преодолевать ужасную действительность. Меня освободили от общих работ и зачислили в агитбригаду. Правда, по вечерам приходилось возвращаться в барак, но ведь на следующее утро после общего развода я опять шла в клуб. Известно, что все в мире относительно, и я уверена, что в то время была по-своему счастлива.

Начальник всех наших лагерей был прекрасный человек и большой поклонник искусства. Он для всех нас был как отец родной: так нас любил, заботился. Старался послать на более легкие работы, следил, чтобы питание у нас было получше. Набирать очень много артистов в театр не было возможности. Наш начальник считал, что каждый человек, а тем более талантливый, может сделать очень много. Поэтому каждый артист в нашем театре был универсалом: мы и в хоре пели, и стихи декламировали, и танцевали, и в спектаклях играли. Я и в театре играла, и художнику помогала в оформлении театральных декораций, лагерных стендов, рисовала рекламы, писала стенгазеты… Ко всему прочему я была помощником режиссера. Кстати, это трудная и ответственная работа, требующая максимального внимания и отличной памяти. Так, я должна была помнить программу, последовательность выхода каждого артиста, следить за реквизитом. С этой работой я справлялась удачно; память не отбили ни лагерь, ни голод, ни мучения. Особенно я гордилась тем, что работала с таким режиссером, как Алексей Григорьевич Алексеев, которого знала вся страна. Еще до революции он был известным конферансье. Естественно, работая с такими мастерами, я очень многому научилась. Руководителем танцев у нас была балерина Метельская. Она преподавала азы хореографии. Сначала мы до десятого пота занимались у балетного станка, а потом уже разучивали танцы. Однако я этим не довольствовалась. Уходила куда-нибудь в уголок и там оттачивала танцевальные элементы. После ухода Метельской я заменила ее и стала «прима»-танцовщицей. Танцевала одна и с партнером (со своим будущим мужем – Владимиром Максимовичем Тальковым).

Помню, как я мучилась с тамбурином, разучивая тарантеллу. Правой рукой быстро получилось, а левой – никак, ведь колокольчики должны были звенеть в такт музыке. Я уже и плакать несколько раз начинала, но, как и всегда, меня спасло упрямство. Я все время так и ходила с тамбурином. Как только минута свободная выпадала, я сразу же начинала упражняться. И в конце концов научилась, победила тамбурин.

В то время нашим хореографическим руководителем был Аркадий Антонович Хоменко. Он гонял нас так, что иногда я падала в обморок. Хоменко меня успокаивал:

– О це из тебя танцовщица будет. О це я вижу, будет.

(Он был украинец.)

Только выйду на сцену танцевать – «назад!». Пройдешь два раза – «назад!».

Я тогда вредная была, упрямая.

– Не буду больше, не хочу!

– Будешь!

– Я больше не могу! У меня ничего не получится!

– Получится! А ну давай музыку. Так. Добре, добре, добре… К чертовой матери! Назад!

– Не пойду!

– Мини шо, тебя за руку отвести или пойдешь сама?!

Выхожу опять – злая – опять совсем не получается.

Еще раз выхожу. Молчит мой «мучитель», я вдохновляюсь, вдохновляюсь – конец! Все, финал!

– Добре!

А я, пока он ругается, силы есть – держусь, как только похвалил – все, силы меня покидают. Помню, несут меня ребята, а он приободряет:

– Вот це добре. Будешь танцевать.

Тогда считалось, что героиня должна быть высокой, стройной. Я же была маленькой, меня на сцене трудно и разглядеть-то было. Поэтому на мою долю выпадали небольшие роли в скетчах, в маленьких пьесах. Однако наши режиссеры как к большой, так и к малой роли относились одинаково требовательно. Будучи профессионалами высокого класса, они и от нас требовали такого же уровня. Помню, как я мучилась, репетируя роль китайского мальчика. Я должна была выйти с веслом на сцену и сказать: «На берегу реки стоит мой дом». Эту фразу я произносила раз двести:

– На берегу реки стоит мой дом.

– Назад! Соберись, представь, что ты живешь в этом доме на берегу реки, пришла к дому и кому-то рассказываешь.

Черт его знает, в каком доме я живу?! Ну, живу. Вот река плещется, а мы бедные: «На берегу реки стоит мой дом…»

– Назад!

– Не буду!

Ушла, села. Сижу.

Режиссер выждал время, подходит опять: