Райнер Рильке - Часослов Страница 5

спасенным,

и семь - землепашцам, чей труд - и Твое

упованье.

Прежде, чем вновь станешь лесом и озером,

зарослей тьмой непролазной,

когда обнаружится сей неизведанный страх,

и образ Твой, с сущностью несообразный,

одолженный, взыщешь, отрясши прах.

Дай мне еще надышаться: как никто до сих пор,

хочу вещи земные любить я,

чтобы стали достойны просторов Твоих.

Семь только дней дай, Семь дней челобитья,

Семь страниц одиночества и наитья,

и откроется стих.

Кому Ты дашь Книгу, что все вместит,

тот да склонится навеки пером над листами.

Он - в Твоей руце, Господи. Господи,

пишешь Ты, словно пиит,

его перстами.

x x x

Очнувшись, я, дитя опять,

оставил страх ночной,

не спать, но доверять, не спать,

но видеть - Ты со мной.

Мысль, где ты? - лишь произнеси

все - даль, все - глубь, все - звук:

лишь Ты - еси - еси - еси,

и век трепещет вкруг.

И мой одновременен век:

дитя я, отрок, муж.

Неисчерпаем круг, чей бег

неповторимость душ.

Спаси меня, Господи Сил,

все тише Ты меня носил,

с Тобой - как за стеною;

впервые прост мне каждый миг,

во тьму же рук ложась как Лик

святой - пребыть со мною.

x x x

Что не было меня мгновенье

назад - Ты знал? Ты молвишь: был.

Так, победивши нетерпенье,

глядишь, я б вечности добыл.

Ведь я не сон, где сон мне снится.

А что к пределу устремится

всего лишь день, всего лишь звук:

и мимо рук Господних дружно

к свободе внешней и ненужной

они падут в тщете потуг.

Лишь тьма Тебе верна одна.

Звезда миров горит пустая...

История - игра простая

камней бесчувственных и дна.

И есть ли здесь каменотес?

Громады требует громада,

ей ничего от нас не надо...

Нет, не тесал Ты этих масс...

x x x

Как буйно свет в Твоей вершине может

шуметь, в ничто предметы обращая,

но обретут Тебя, лишь день сгорит.

И сумерки, как некий свод, возложат

тысячи рук на всех, как бы прощая,

и тысячам чужбина смысл дарит.

Твои влюбленности, порывы, жесты,

мир - тем и держится - в глубинах чует.

Воруешь землю у земных небес Ты

пусть у тебя за пазухой ночует.

Тем Ты и держишься, над ней дыша.

Как звать тебя, узнавшая душа,

но не узнавшая, Кто рядом жил,

от рук Твоих, воздетых, словно скалы,

чтоб чувствам дать закон, - узрит начало

Твоих, как темный лик, безмолвных Сил.

x x x

Охотно милость Ты являешь нам

ветхие жесты во всегдашней славе.

Сумевший же вместе ладони свести

так, что там

толика тьмы трепещет - он тогда

вдруг ощущает: там Господь, и въяве!

и от стыда он

прячет лик в горсти:

се - храм.

То падает на камни, то встает он,

как, впрочем, и другие в этот час,

не убаюкать Господа - измотан,

кто предал здесь не спящего за нас.

Но ощутивший Бога в сердцевине,

не горд, но в страхе за Тебя, и вот

бежит явленного там, на чужбине.

Ты - для скитающихся ныне

в пустыне - манна и исход.

x x x

Только час у дневного предела,

и готова земля ко всему.

Что, душа, сей ты час восхотела:

степью стань и беги во тьму.

Степь широкая, древняя, юная,

где курганы - растущей стеной,

когда ночь разыграется лунная

над забытой Богом страной.

Не мельчи же, молчанье, - начало

всех вещей (их детство святое,

так они тебя слушать хотят).

Степью стань, степью стань, степью стань, и

Старец-ночь над тобой, коих мало

различаю я, словно в тумане:

величайшею слепотою

в чуткий дом твой приходит взгляд.

Так и Старец мыслит не вчуже,

не помимо меня, не сквозь,

и сторожка, и степь - не снаружи,

все с таинственным небом сошлось.

Лишь псалмы с их мятущимся духом,

тихий, он никогда не поет:

он питается чувственным слухом

век и ветер из слуха пьет:

слуха безумных духом.

x x x

И все же: каждый псалом

в себе сохранил я, ни сном,

ни духом Ему не явиши.

Молчит Он в иконной нише,

дрожит борода, светит ум, но

поет - и в напевах Он - Бог.

И вновь у Его я ног:

Псалмы, словно вихрь многошумный

текут в Него - ввек и в срок.

КНИГА ВТОРАЯ

О ПУТИ НА БОГОМОЛЬЕ

1901

x x x

Пусть буря с каждым часом злей

ты знаешь этот гнев.

Все в мире - бегство. Вдоль аллей

продлится бег дерев.

Ты знаешь: Тот, Кто гонит в ночь

деревья за окном,

Он тот же самый, Он точь-в-точь,

Он - тот, к Кому идем.

Недели лета сладко спят,

им снится то да се;

ты знаешь: все падет назад

в Того, Кто создал все.

Ты думал суть познать сполна,

сорвав живую гроздь,

но вновь она таинственна,

и вновь ты только гость.

Ты подыскал себе жилье:

все лето словно дом,

но сердце замерло твое,

а жить ты должен в нем.

Отшельничество настает

молчат с тобою дни;

весь мир тревог, весь мир забот,

как лес - листву, стряхни!

Сквозь ветви брезжит новый путь

и небо - твой приют!

И будь землей, и песней будь,

и краем, где поют.

Тебе, как вещи, будет честь

и ты созреешь в срок,

чтоб Тот, о Ком благая весть,

тебя, узнав, привлек.

x x x

Я вновь молюсь, Благословенный,

Ты вновь внимаешь на ветру.

В моей пучине сокровенной

слова для песни соберу.

Был распылен, разбит, рассеян

на сотню спорщиков мой пыл.

Я каждым смехом был осмеян

и каждой жаждой выпит был.

Я собирал себя на свалке

у покосившихся лачуг,

мои находки были жалки

обрывки губ, обрубки рук.

Казалось мне: еще немного,

но Ты, Предвечный, был вдали,

и пару глаз - увидеть Бога

еще не поднял я с земли.

Я был тогда - сгоревший дом,

где лишь убийца заночует,

пока добычу не почует,

спеша на свет в окне чужом.

Я был, как город, зачумлен,

где замерли слова и звуки

и смерть проходит за кордон,

ложась, как труп, ребенку в руки.

Я был собою поражен,

как будто я - не я, а он

(о мама, сколько горькой муки

из-за него

с тех пор, как сердце в робком стуке

забилось возле твоего).

Но я теперь уже не тот:

из груды моего позора

возникну заново - и скоро

найдется Разум - тот, который

за вещь _одну_ меня сочтет.

Найдется сердце и терпенье

(скорей бы этот миг настал).

О Боже! Я пересчитал

себя - потрать по усмотренью!

x x x

Я тот же самый, тот же самый,

всегда коленопреклонен;

я служка Твой, монах упрямый

до истечения времен.

Я голос в келье (был бы резче

не заглушаемый стеной),

а Ты на все земные вещи

находишь медленной волной.

И нет иного. Из песка

со дна морей возникнут страны,

молчанье выйдет из тумана

молчанье ангельского стана,

молчанье каждого смычка,

но льнут все вещи непрестанно

к Тому, о Ком молчим пока.

О Господи, реши задачу:

Ты все объял, я весь продрог,

но может быть совсем иначе?

Я - целый свет, когда я плачу,

а Ты, внимая, одинок?

Есть у меня на свете друг?

Быть может, он твердит иное?

На свете буря? - Надо мною!

Мои леса шумят вокруг!

Быть может, песня есть другая

и только ей Ты внемлешь днесь,

мой голос робкий забывая?

О Господи, я весь, я здесь!

Я вопрошаю виновато

о том, _что_ значит мой удел.

Я после каждого заката

изранен и осиротел.

Я ночью гол и пуст, как паперть;

до самой утренней зари

я изгнан всеми, в вещи заперт,

как в страшные монастыри.

Тогда я страстно призываю

Тебя, сосед любой беды,

Тебя, тоска моя без края,

о Господи, возьми бразды!

О Господи, Ты шлешь во гневе

ночами к нам не сон, а стон

дитяти, старцу, бледной деве

и каждый как приговорен:

раздастся гулкий бой часов,

со всех сторон обступят вещи,

пространство, сузясь, стиснет клещи,

и жизнь, как руки, затрепещет

и в лес помчит, как свора псов.

Минувшее уйдет вперед,

а в будущее лягут трупы;

тяжелым стуком у ворот

как будто смерть сама грядет

в Тебя колотят, словно в ступу

(проспал петух, уснул восход)...

О Господи, вся ночь - как дом:

повсюду лестницы, ступени,

на переходах стынут тени,

и не уйти, и ждешь в смятенье,

когда забрезжит за окном.

И такова _любая_ ночь,

и так идут они, точь-в-точь,

проснувшиеся, как слепые,

повсюду лестницы крутые,

во тьму вступая.

Молитвы в них живут глухие

и боль тупая.

Но скорбный путь сквозь ночь лишь только

начат.

Ты должен слышать плач - они ведь плачут.

Ищу Тебя затем, что каждый миг

они проходят мимо. Вижу их.

Кого ж искать иначе? Кто велик?

Кто ночь своею теменью затмит?

Единственный, кто без лампады бдит,

не ощущая страха. Он темней,