Шауль (Саул) Черниховский - Избранные стихи Черниховского Страница 5

звездную чую — кто он,

поднесший к точилу нож?

Перевод А. Кобринского 

ИДИЛИИ

ЗАВЕТ АВРААМА 

[7]

Идиллия из жизни евреев в Тавриде

I

На пути в Египет

Реб Элиокум, резник[8], встает неспешно со стула,

Все нумера "Гацефиры[9]" сложил и ладонью разгладил,

Выровнял; ногтем провел по краям. Ему "Гацефира"

Очень любезна была, и читал он ее со вниманьем.

Кончив работу, — листы аккуратно сложив и расправив, —

Встал он на стул деревянный, на шкаф положил газету.

Слез, подошел к окну и выглянул. Реб Элиокум

Думал, что надо уже отправляться к вечерней молитве,

В дом, где сходилась молиться вся община их небольшая.

Двор из окна созерцал он в безмолвии мудром — и видел:

Куры его поспешают к насести, под самую крышу,

Скачут по лестнице шаткой, приставленной к ветхому хлеву.

Медленно движутся птицы... Посмотрит наседка — и прыгает

Вверх на ступеньку; потом назад обернется и снова

Смотрит, как будто не знает: карабкаться — или не стоит?

Только петух молодчина меж ними: хозяйский любимец.

Гребень — багряный, бородка — такая ж; дороден, осанист;

Ходит большими шагами, грудь округляя степенно;

Длинные перья, качаясь, золотом блещут турецким.

Вот уж запел было он, но тотчас запнулся, внезапно

Песню свою оборвал и, вытянув шею, пустился,

Крылья широко раскинув, бежать; тут реб Элиокум

Тотчас узнать пожелал причину такого поступка.

Вскоре услышал он свист кнута, колес громыханье,

Пару коней увидал, — а за ними вкатилась повозка.

Лошади стали; с повозки высокий спрыгнул крестьянин,

Крепкий, здоровый старик, распряг лошадей и в корыте

Корму для них приготовил, с овсом ячмень размешавши.

Реб Элиокум на гоя взглянул с молчаливым вопросом.

Сразу по шапке узнал он, что гость — из села Билибирки.

(Так испокон веков зовется село: Билибирка, —

Только евреи его прозвали Малым Египтом.)

Мудрый и щедрый Создатель (слава Ему во веки!),

Тварей живых сотворив, увидел, что некогда могут

Разных пород созданья смешаться между собою.

Дал им Господь посему отличия: гриву, копыта,

Зубы, рога. Ослу — прямые и длинные уши,

Ящеру — тонкий хвост, а щуке — пестрый рисунок.

Буйволу дал Он рога, петуху — колючие шпоры,

Бороду дал Он козлу, а шапку — сынам Билибирки.

Шапка по виду горшку подобна, но только повыше.

Росту же в шапке — семь пядей; кто важен — с мизинец прибавит.

Можно подробно весьма описать, как делают шапку:

Видя, что шапка нужна, идет крестьянин в овчарню;

Там годовалый ягненок, курчавый (черный иль рыжий)

Взоры его привлекает; зарежет крестьянин ягненка;

Мясо он сварит в горшке и с семьею скушает в супе,

Есть и такие, что жарят ягнят, поедая их с кашей;

Шкурку ж отдаст крестьянин кожевнику для обработки.

В праздник, в базарный день, в Михайловку съездит крестьянин,

В лавочку Шраги зайдет, посидит, часок поболтает,

К Шлемке заглянет потом — и к Шраге назад возвратится;

После отправится к Берлу; сторгуются; Берл за полтинник

Шапку сошьет мужику, но с цены ни копейки не скинет:

Ибо цена навсегда установлена прочно и свято.

Едет ли он в Орехов, заглянет ли он в Севастополь, —

Жителя этой деревни всякий по шапке узнает.

Ежели кто повстречает жителя сей Билибирки,

Скажет ему непременно: — Здорово, продай-ка мне шапку! —

Гостя по шапке узнал, конечно, и реб Элиокум.

Только не знал он того, зачем приехал крестьянин.

Стал он тогда размышлять: — Э, видно, там, в Билибирке,

Важное что-то случилось, — а я ничего и не слышал. —

Так-то вот думает он, а мужик уж стоит на пороге,

Шапку стащил с головы, озирается, ищет икону.

— Здравствуй! Резник-то который? не ты ли? А я билибирский.

Пейсах меня прислал. Родила ему Мирка сынишку.

Завтра его ты обрежешь, а вот письмо; получай-ка. —

— Ладно, — ответил резник, — помолюсь — а там и поедем.

Ты же меня с часок подожди. А покуда и кони

Пусть отдохнут. — Сказал, поднялся, взял палку и вышел.

Улицей тихо идет он, сверкая гвоздями подметок.

Реб Элиокум — могель[10], известный в целой округе,

Даже из дальних селений за ним присылают нередко.

Слава его велика. — Через полчаса из дому снова

Реб Элиокум выходит в пальто и в шарфе пуховом,

Теплом, большом. Ибо Элька, жена его, так говорила,

Мужа в сенях провожая: — Возьми, обвяжи себе шею;

День хоть не очень холодный, а все-таки лучше беречься.

Что тебе стоит? Возьми! Жалеть наверно не будешь. —

Реб Элиокум неспешно дошел до повозки мужицкой,

Смотрит — а в ней, как ягнята, его же три дочки уселись:

Сорка, да Двейрка, да Чарна. А где же сынишка? Да вот он,

Ишь, на руках-то у гоя, который приехал в повозке.

Хочет мужик и его посадить с сестренками рядом.

Так и сияют оба: и гой заезжий, и Хона.

(Мальчика Хоной назвали в память братишки, который

Умер давно от холеры; но гои, понятно, Кондратом

Хону придумали звать, при этом они говорили:

Ежели Года — Данило, то Хона — Кондрат несомненно.)

Так и сияет мальчишка; накушался вдоволь он вишен,

Зубы от сока синеют, пятно на кончике носа,

Выпачкан весь подбородок...

Настала для Хоны забава.

Ножками дрыгает он на руках у гоя Михайлы.

Любит Михайло подчас пошутить с детворою еврейской:

— Ну-тка я вас, жиденят! — и кнутом замахнулся притворно.

Громко тогда закричали и Сорка, и Двейрка, и Чарна;

Хона однако не вскрикнул, не тронулся с места, а поднял

Сам кулачок свой на гоя, готовый ринуться в битву.

Молча Михайло стоял на месте, весьма удивленный,

После того покачал головой и промолвил негромко:

— Плохо, когда жиденята — и те бунтовать начинают!

— Он у меня герой, — отвечал Элиокум с улыбкой:

— Брось-ка его да ребят покатай в повозке немного. —

С криками снова уселись и Сорка, и Двейрка, и Чарна.

Хона за ними в повозку — и тронулись лошади с места.

— Ну, Элиокум, прощай, — сказала жена, — "До свиданья.

Хону вы мне берегите! Ты, Сорка, за брата ответишь!"

Дети еще не вернулись. Но вот закричал Элиокум:

— Будет! Пора и домой! Возвращайтесь! — Не очень охотно

Девочки слезли с повозки, — но все же отцу не переча.

Хона один уперся: вцепился он крепко в Михайлу,

Рот широко раскрыл и отчаянно дрыгал ногами.

Только ни ноги, ни рот не слишком ему пригодились:

Отдал приказ Элиокум — и мальчик был спущен на землю.

Чарна и Двейрка, его подхвативши, бежали проворно

К дому. Назад озираясь, вися на руках у сестренок,

С ними и Хона бежал, крича и мыча, как теленок.

Ноги его поджаты; хвостиком край рубашонки

Сзади торчит из прорехи, застегнутой слишком небрежно.

Хона кому был подобен в эту минуту?

Ягненку,

В поле бредущему следом за маткой. Пастух выгоняет

Мелкий свой скот; за ним, отставая, с протяжным блеяньем,

Скачут ягнята вдогонку, и хвостики их презабавно

Сзади по голеням бьются...

А лошади мчатся и мчатся,

Вот уж село миновали и по полю чистому едут;

Вот — и с пригорка спустились; из глаз сокрылась деревня;

Мельница только видна на холме; раскинувши крылья,

Точно гигантские руки, привет она шлет им прощальный.

Вот уж просторы полей окружили путников наших.

Вольная ширь кругом простерта в покое великом.

Скорби глубокой и тихой дух витает над степью:

Песня извечной печали, бездонной, безмолвной и горькой,

Повесть минувших событий — и темные тайны грядущих,

Будущих дней... И невольно тогда на уста человеку

Грустная песня приходит, и сердца тайник непостижный

Полнит собой, и печалит, и мир омрачает, как облак.

Сердце тогда защемит, а в глазах скопляются слезы.

Славой овеяна степь, и в сказаньях о давних народах,

Там, в отдаленных веках, на границе преданий и правды,

Древнее имя ее окутано облаком тайны.

Персы со скифами здесь воевали; здесь кочевали

Половцев дикие толпы, потом племена печенегов;

Кровь татарвы и казаков здесь проливалась обильно.

Кончены те времена, когда от границы Буджака[11]

Вплоть до Каспийского моря ширилось море другое —

Море сверкающих трав, благовоньем богатых. Бывало —

Хищное племя шатры разбивало у рек многоводных,

Диких коней усмиряло в степных неоглядных просторах...

Только могилы остались доныне: большие курганы.

Молча и грустно с курганов глядят изваянья; загадки