Бахыт Кенжеев - Послания Страница 5

«Всю жизнь торопиться, томиться, и вот…»

Всю жизнь торопиться, томиться, и вотдобраться до края земли,где медленный снег о разлуке поёт,и музыка меркнет вдали.

Не плакать. Бесшумно стоять у окна,глазеть на прохожих людей,и что-то мурлыкать похожее на«Ямщик, не гони лошадей».

Цыганские жалобы, тютчевский пыл,алябьевское рококо!Ты любишь романсы? Я тоже любил.Светло это было, легко.

Ну что же, гитара безумная, грянь,попробуем разворошитьнелепое прошлое, коли и впрямьнам некуда больше спешить.

А ясная ночь глубока и нежна,могильная вянет трава,и можно часами шептать у окнанехитрые эти слова…

«Я уеду, ей-Богу, уеду…»

Я уеду, ей-богу, уеду,к морю синему, чистому свету,буду ветру, как в юности, рад.Я проснусь и прославлю, уехав,шум платанов и грецких орехов,рёв прибоя, ночной виноград.

Будет вечер алмазною сажейпокрывать каменистые пляжи,будет море сиять допоздна,и, дорогу нащупав не сразу,над тяжёлым каскадом Кавказазолотая очнётся луна.

Я уеду, конечно, уедупревращать пораженье в победу,буду ветром свистеть под мостом,словно облако полуживое,я вернусь, пролечу над Москвою,прокружусь тополиным листом.

Неужели надеяться поздно?Звёзды светятся ровно и розно,догорают мои корабли.Снится мне обнажённое море,просыпаюсь от счастья и горя —это пройдено, это – вдали.

Это в прошлом, а я – в настоящем,в ледяном одиночестве спящем,ах, как море моё далеко.Словно детство – прохладно и труднопод ладонями плещется чудноголубое его молоко.

И пока я с пером и бумагой —бродит ветер приблудной дворнягойберегами твердеющих рек.И ползёт, и кружит, и взлетает,и к губам человека взметаетпресноводный нетающий снег.

«Се творчество! Безумной птицей…»

Се творчество! Безумной птицейНад зимним городом кружит,Зовёт с отечеством проститься,Снежинкой дивною дрожит.И человеки легковерныОхотно поддаются наЕё призыв высокомерный,Как будто истина она.

Проходит день, и две недели,У беллетриста бледный вид.Он над бумагой, не при деле,С утра до вечера сидит.Гоненья, смерть – ему неважно,Парит в безбрежной синеве,И вдохновенья холод влажныйПолзёт по лысой голове.

Се – творчество! Как некий выстрелВдруг раздаётся впереди,И керосиновой канистройВоспламеняется в груди.Спеши, трагический художник,Терзай палитру и треножник,Кистей и красок не жалейДля роковых своих страстей!

Проходит год, и два, и восемь.У живописца бледный вид.Он за столом в глухую осеньС бутылкой крепкого навзрыд.А где же творчество? Угасло!А где возвышенная цель?Всё позади. Остались масло,Мольберт, бумага, акварель.

Любовь – коварная наука,Ей далеко не всякий рад.Но жизни творческая штукаЕщё опасней во сто крат.И если ты беззлобный нытик —Не поддавайся ей вовек.Она умеет много гитик,А ты лишь слабый человек.

ПАМЯТИ ПАСТЕРНАКА

Зима надвигается. Сновакакой-нибудь угол глухойпод слёзы ребенка больногопокроется снежной трухой.И после всех выплат и выдачв итоге останется хер.Простите, Борис Леонидыч,невежливый этот пример.

Застрянут в грязи, недоехав,недопив, рыдая в туман,осенние сумерки чехови прочих восточных славян.Потомок на вашу могилусирень принесёт в стакане,и тоже, дыша через силу,напишет стихи о войне.

Кладбищенской тропки изгибывложить попытается в стих,и скажет земное спасибоза то, что остался в живых.За ветер, за позднюю славу,за рощу в конце сентября,за выстрел – не ради забавы,а чтобы не мучился зря.

Над городом тучи нависли.На дачах шинкуют и спят.Не будем считаться, БорисЛеонидыч, я сам виноват.Уж лучше, сквозь мир наизнанку,где кровью шумит водосток,нащупать снотворного банку,да тихо заплакать в платок…

«Завидовал летящим птицам и камням…»

Завидовал летящим птицам и камням,И даже ветру вслед смотрел с тяжёлым сердцем,И слушал пение прибоя, и разбойныйМетельный посвист. Так перебиратьНесовершенные глаголы юности своей,Которые ещё не превратилисьВ молчание длиннобородых мудрецов,Недвижно спящих на бамбуковых циновках,И в головах имеют иероглиф ДАО,И, просыпаясь, журавлиное пероБерут, и длинный лист бамбуковой бумаги.

Но если бы ты был мудрец и книгочей!Ты есть арбатский смерд, дитё сырых подвалов,И философия витает над тобой,Как серо-голубой стервятник с голой шеей.Но если бы ты был художник и поэт!Ты – лишь полуслепой, косноязычный другДругого ремесла, ночной работы жизниИ тщетного любовного труда, птенец кукушкиВ чужом гнезде, на дереве чужом.

И близится весна, и уличный стекольщикПроходит с ящиком по маленьким дворам.Зелёное с торцов, огромное стеклоИграет и звенит при каждом шаге —Вот-вот блеснёт, ударит, упадёт!..Так близится весна. И равнодушный мартРастапливает чёрные снега, и солнечным лучомВ немытых зимних окнах разжигаетПодобие пожара. И старьёвщикНад кучей мусора склоняется, томясь.

«Жизнь людская всего лишь одна…»

Жизнь людская всего лишь одна.Я давно это понял, друзья,И открытия делаю я,Наблюдая за ней из окна.Там прохожий под ветром дрожит,И собака большая бежит,После вьюги полночной с утраБелым снегом сияет гора.

Даже в самом начале весныЧеловеки бывают грустны,И в отчаянье приходят они,Если время проводят одни.Я совсем не мелю языком —Этот опыт мне очень знаком,Чтобы весело жить, не болеть,Очень важно его одолеть.

И конечно, поэт ВладиславХодасевич безумно не прав —Только мусор, и ужас, и адУловил за окном его взгляд.И добавлю, что Хармс ДаниилТоже скептик неправильный был —Злые дети играли с говномЗа его ленинградским окном.

Не горюй, если сердце болит!Вон в коляске слепой инвалид —Если б был он без рук и без ног,Далеко бы уехать не смог.Но имея коляску и пса,Не снимает руки с колеса,И хорошие разные сныНаблюдает заместо весны.

Умирает один и другой.Человек без ноги и с ногой.Но подумаю это едва —Распухает моя голова.И опять за огромным окномЖизнь куда-то бежит с фонарём,Жизнь куда-то спешит налегкеС фонарём и тюльпаном в руке.

«Стихи Набокова. Америка. Апрель…»

Стихи Набокова. Америка. Апрель.Подсчитаны мои потери,И слёзы высохли, и запоздалый хмельРазвеялся. Глазею – и не верюНи первой зелени, ни розам на столе.Не теребите, Бога ради!Иной паломник и в Святой ЗемлеНе обретает благодати.

Разлукой мучаясь, с трудом переходяВ разряд теней, довольных малым,Вдруг видишь, что асфальт в испарине дождяСияет нефтью и опалом.Вот Бог, а вот порог, а вот и новый дом,Но сердце, в ритме сокровенном,Знай плачет об отечестве своёмОсиновом и внутривенном.

Весна в Америке! Плывёт вишнёвый цветПод месяцем, горящим низко.Косится в сторону, закутываясь в плед,Пышноволосая сл авиетка.Америка и Русь – беседа всё течёт —Не две ль, по сути, ипостасиЕдиного? Но вот в стаканах тает лёд,Зевок, другой… Пора и восвояси.

Пора, мой друг, пора. Запахнет резедой,Вскричит встревоженная птица,Тень Баратынского склонится надо мнойС его заветной заграницей.Я дальней музыке учился по нему,Сиял Неаполь, пароходы плыли…И кто-то трезвый, втиснувшись во тьму,Захлопнет дверь автомобиля.

Ночь царствует. Витийствует гроза.Глаза опухшие закрыты.На свете счастья нет, как некогда сказалОдин отказник знаменитый.Ревёт мотор, гудит, по крыше бьёт вода,Сады, витрины, развороты.Я одиночества такого никогда…Молчу, молчу. У всех свои заботы.

Молчу, дрожу, терплю, грядущего боюсь,Живу шипением пластинокЗатёртых, призрачных, и больше не гожусьДля просвещённых вечеринок.

………………………………………

………………………………………

Гроза, гостиница, бродяга на скамье.Ступай и пой, покойся с миром.В безлюдном холле заспанный портьеСклонился над своим Шекспиром.Гремит ключами, смотрит в спину мнеС какой-то жалобной гримасой,Пока в полнеба светится в окнеРеклама рубленого мяса.

Привычка жить… наверно. Всё равно.Душа согласна на любое.Включи другой канал, трескучее кино,Стрельба, объятия, ковбои.Проснусь – увижу луч, умру – увижу тьмуИ, погружаясь в сумрак дымный,Я одиночества такого никому…Гори, гори, звезда моя, прости мне…

«Спи, патриарх, среди своих словарных…»