Алексей Макушинский - Свет за деревьями Страница 5

Начало повести

Какой-то был, конечно, день, когда онувидел город, сверху, весь, внизу.Какой-то был. Какой-нибудь. Допустим,осенний, ясный, солнечный, один изтех дней, раскрытых настежь, тех насквозьпрозрачных, но и тихой, тонкой дымкойокутанных, благословенных дней,какие только осенью бывают.И город, весь лежавший перед ним,был виден ясно. Крыши, купола,кусок стены зубчатой, башни, кроныдеревьев среди крыш и башен, вдруг —прогалины, пустоты, быстрый блескреки ли, рельсов… Маленький, в долинезабытый кем-то город. Черепица,коньки и скаты красных крыш. И дальше,над крышами — желтеющее ранней,густой и жаркой желтизною поле,холмы, в холмах ложбина, выступ лесаи тень его. И над холмами синьдругих холмов, уже совсем воздушных.И небо, небо над всем этим, в той жемерцающей и тонкой дымке. Долгостоял он так, над городом. И город,лежавший перед ним, был тих, неведом,и как бы ждал чего-то. И очнувшись,он посмотрел еще раз на холмы,и на небо, мерцающее в дымке,и сделал первый шаг, второй и третий,спускаясь в мир, чтобы исчезнуть в нем…

«Здесь, на холмах, где камни…»

Здесь, на холмах, где камнии сосны, и больше нетничего, я сам неесмь. Пролет, просвет

пустоты, свободы,проблеск небытия.Камни и сосны. Сводынеба прозрачны. Я

счастлив. Я вижу этиветви или они,в этом летящем свете,

видят меня, не зная,что видят меня. В тениоблака — исчезая.

«Сумрак случайных слов…»

Сумрак случайных слов.Липы. Летящий кровкрон. И куда-то тысквозь сумрак случайных словуходишь.

Фотография В. X. Одена

На фотографии сонный снег.Оторопь градусника. Не грехбыло бы выпить, к примеру, глинтвейну.Развеять, к примеру, сплин.

На фотографии сонный снег.Падая вниз и взлетая вверх.По краю слева двух женских спиночертания. Ты один.

Ясное дело — холодный день.Гостиница. Например, «Олень».Да, не грех бы. Балкон, навес,исчезая, уже исчез.

В круженье крапин исчез, возник —воспоминанием — грузовик.(На нем я ехал по той зиме,что больше, в общем, не снится мне.

Из снега по снегу в снег скользя,до той зимы добежать нельзя).В круженье крапин недвижна тишь.Из снега в снег не скользишь — стоишь.

Глаза, и галстук, и складки брюк.Недвижимость. Неподвижный звук.Собрание драгоценных глин,беспрецедентных твоих морщин.

Скользя, забуду и вся, и всех.На фотографии тоже снег.Что ж: каково тебе, Вистан Хью,в известняковом твоем раю?

«Сквозь безразличие мира…»

Сквозь безразличие мира стихипроходят, как мы сквозьгород, в которому нас нет ни знакомых, ни дажевоспоминаний.

Деревья не шумят нам навстречу,и пригоршни солнца не намбросают окна. Никтоне видит в нас нассамих. Мы не знаем,

зачем мы здесь, но мы здесь.Мы сидим в кафе на площади илив саду, на леопардовой шкурескамейки. Стихисквозь безразличие мира

проходят крадучись. Ихследы остаются в нем, как вот этибольшие чьи-тоследы на песке средиоберток, окурков.

Три площади

Прошедшее — мимо,как поезд ночной.На Piazza Navona,смешавшись с толпойтуристов, я Римавдыхаю покой,как воздух, огромный,и легкий, как свет.Руины, колонны,раскопок развал,времен основанья,и лестницы взлетна Piazza di Spagna(где Ките умирал).Неважно, что будет,грядущего нет.О страсти, о чудеи речь не идет.Не трудно расстатьсяс великой судьбой,спускаясь на Piazzadel Popolo, гденарод неустанноследит за игройдетей у фонтанаи солнца в воде.Не помня о счастье,забыв о беде.

Будда (II)

Когда он вышел из дворца, было раннее,очень серое, очень сырое утро.Люди, звери и птицы раненысмертью. Он шел, как будто

уходя от себя все дальше,каждым шагом зачеркивая прошедшее,по улице, медленно рассветавшей.Ничего еще не было, нет еще.

И что будет, неважно. Но боль, но жалость.Жалость, сжигавший его костер.Над темными ветками колебаласьи бледнела звезда. Он шел

вдоль каких-то стен, мимо фабрики,мимо больницы с большими окнами,вдоль железной дороги. Он вышел на берегреки, где буксиры кричали грозными

голосами, теряясь в необозримомпространстве, солнечном и туманном,и через мост уносились, слепя, машины.Мир, искаженный своим страданьем,

лежал перед ним, но все-таки —мир: с дорогами, реками, берегами,странами, и со сколькимиеще рассветами, с океаном,

ожиданьями — и с огромнойтишиной за всем этим, вздохом, вестьювоздуха. Было, в общем, просто какое-то утро. Волныударялись о сваи пристани. Пахло нефтью.

«Поговорим о велосипедах…»

Поговорим о велосипедах. Тот первый,с оранжевыми толстыми шинами,на котором ты вдруг поехал, не веря,

что едешь, сумев оглянуться, увидевих всех, уже остающихся, всплеских рук, уезжая все дальше сквозь ясный

вечер, по небу, сверкающему на мокромасфальте, находя равновесие — иливдруг найденный им. То же самое, может быть,

которое ты находишь, котороенаходит тебя, когда строки (вот эти) становятся,держась и двигаясь одновременно.

«И всегда желанье у ехать…»

И всегда желанье уехать на самый бескрайний крайземного света, в Ирландию, к черту, к морю,увидеть каменной Коннемары убегающие болота,рыжие склоны гор под тысячеглавым небом.

Это место с чужой судьбой, безразличное к той, с которойты сюда приезжаешь, к сидящей с тобою рядомв машине, напрокат взятой в Голвэйе; впрочем тот, ктов начале жизни так верил в судьбу, в движенье

смысла во времени, в том времени и остался.От него самого осталось, может быть, только желанье                        уехатьна самый бескрайний край, где света много, увидетьэти стены из плоских камней, это море, сияющее за ними.

«Были не морды, но лица у лошадей…»

Были не морды, но лица у лошадей,с человеческим взглядом и выражением,осмысленным не менее, чем у всадников, у горожан,

подносящих королю, победившему их, ключиот города, видимого, конечно, на заднемплане с его башнями, шпилями,

под густо-синим, в глубине светлеющим, небом;и особенно у одной из них, единственной, повернутой нев профиль, но лицом к зрителю — грустное,

насмешливое, смешное, и какое-то благосклонное(и к королю с его мантией,и к горожанам в их белых рубахах,

и к тебе, смотрящему на них) выражениечеловеческого лица. Мы вышли затем на площадь,где, в разноцветных пончо, из Колумбии или Перу,                     музыканты

играли свои хриплые, дальние, никому на этой площадиненужные, в общем, мелодии; и выпили кофе, глядяна башни и шпили города, темно-синее небо.

Я часто думаю: родись я на пятьдесятлет раньше, я был бы, к моим сорока трем,               давно уже мертв,или, в лучшем случае, доходил бы где-нибудь на Колыме.

«Всегда очень прямо…»