Владимир Марков - Кенозёры Страница 5

Как-то прихватил меня радикулит, и угодил я на больничную койку, в областную больницу. Лежим — пять человек в палате, разговоры всё больше о болезнях да о женщинах. Анекдоты, конечно, травим, чаи до полуночи распиваем. Один только мужик, мой земляк (как потом оказалось), лет шестидесяти, самый старший из нас, у окна помалкивает, в наши разговоры не встревает. Ходит к нему жена — маленькая, седенькая, как пташка лесная, женщина — чуть ли не каждый день. Уйдут они в коридор и сидят там часа по два, о чем-то, как голубки, воркуют.

И вот однажды Иван Михайлович, так звали нашего товарища по несчастью, проводил жену и говорит, не согласны ли мы распить с ним бутылочку коньяка за день его второго рождения. Так именно и сказал. Один из нас из-за болезни сразу отказался, остальные просьбу именинника с удовольствием уважили. Разлили на четверых, чокнулись, выпили под маринованную селёдочку и кенозерские груздочки. Чайку потом крепкого заварили. Слово за слово, разговорили молчаливого Михайловича. Спрашиваем его: что это за день второго рождения? Не у каждого такой праздник бывает. Оказалось, что сегодня очередная годовщина возвращения Ивана Михайловича с того света.

И вот какую историю услышала наша больничная палата.

— Было мне 22 от роду. Полгода как женился на Дусе. Работал трактористом в колхозе. В выходной утром собрался на охоту, на косачей. И надо же было — дома ещё патроны в стволы сунул. Качусь с горы на лыжах — а она у нас посреди деревни — и падаю. Лыжу сломал, ружьишко в сторону отлетело. Поднялся — двустволка из снега торчит, дулом ко мне. Вытаскиваю из сугроба её, а один из стволов и бабахнул, прямо в живот, в упор. И рухнул я наземь молча, как у нашего поэта Вали Кочетова, рухнул, как медведь от маленькой вспышки огня. К счастью, выстрел услышали мальчишки, с горы они катались, позвали людей. Жена моя юная с мамой увезли меня в больницу. Приехали, а хирурга нет, тоже в тот день на охоту отправился. В больнице никаких врачей не оказалось. Посмотрела меня старшая сестра, пульс пощупала. А пульса-то нет, и холодный я с мороза-то. Всё, говорит, кончено. Зачем мёртвого привезли? Хотели было меня сродственники обратно везти, да медичка им, мол, оставьте покойника, вскрывать надо, свидетельство о смерти моей выписывать. Поплакали мать да жёнушка и домой уехали.

Вечером хирург наведался в больничку. Пришёл в мертвецкую, так морг у нас называли. Вскрывать меня надо, свидетельство о смерти выписывать. И, слава Богу, судьба моя, видно, такая, не дорезал меня доктор, а ведь запросто мог бы. На столе для вскрытия, голенький, лежал я, уж нож хирургический был воткнут в моё пузо, как подал я признаки жизни, то ли вздрогнул, то ли вздохнул. Это мне доподлинно не известно. Тут, как я потом узнал, вся больница ходуном заходила. Нагнал я на всех страху, особливо на старшую медсестру. Утащили меня в операционную, под капельницу, стали резать да шить, уколами колоть. Полжелудка хирург отсадил у меня да кишок сколько вымотал, одному ему известно. Заштопал всё как надо. Правда, в себя я так и не пришёл. Несколько дней ещё лежал в больнице без сознания.

А на другой день после операции приезжают за моим телом Серёга да Максим, дружки мои, из деревни. А тут такая радостная новость: живой я, хоть и в тяжёлом положении, почти в безнадёжном. Родных-то уведомить о моём воскресении никак нельзя было, телефонная линия в те дни была нарушена, бурей, кажется. Мои приятели и гроб с собой привезли, чтоб было во что положить меня. Выпили крепко они за моё здоровье — и обратно в деревню. На радостях решили ещё и шуткануть. Не подумали, балбесы, что такой шуточкой мать мою угробить могли. Так вот, перед въездом в деревню Максим в чёрной шубёнке улёгся в гроб на санях, под крышку. Серёга лошадью правит, к дому нашему подкатывает. А там ждут покойника. Вся деревня собралась. И крест могильный у крылечка о стенку опёрт. Мать с женой, сродственницы — все в чёрных платках, и мужики невесёлые столпились. В деревне у нас и всего-то дворов пятнадцать было. Остановилась лошадь, мать и юная жена на гроб мой так и упали. Рыдают, голосят. А тот, что в гробу, Максим-то дурачок, как захохочет спьяну! Что там было? Сам свидетелем не был, но рассказывали: фиктивного покойника бабы наши чуть не задушили. А потом кто-то в деревне прибаутку сочинил: «Лежит в гробу Максим, как в рыбнике — налим».

Кстати, гроб тот я распилил и в бане сжёг. Так бабуля одна присоветовала. А крест на чердаке у матушки до сих пор лежит. Ведь когда-нибудь и пригодится. Мать-то, дай ей Бог здоровья, жива ещё. Она да Дуся и выходили меня тогда. Правда, на группе с тех пор, но всю жизнь слесарем работал. Вот только детишек у нас нет из-за того рокового выстрела.

ЛЕЧАТ СОЛЬЮ, ЛЕЧАТ ВОДКОЙ И ЛЮБОВНОЙ «ОТРАБОТКОЙ»

Вечером после жаркого дня на пожне я ужинал у своих родственников, которым помогал на сенокосе. После бараньего супа и жареной щуки, приготовленной с яйцами и сметаной в русской печке, шипящий на столе самовар особенно радовал душу: хотелось кенозерского чайку. Ведь сам-то я коренной кенозёр. А, как известно, все кенозёры — водохлёбы. Хозяйка — моя тетка Валя — налила стаканы. Отхлебнув первый глоток, я почувствовал какой-то незнакомый мне привкус, хотя цвет у чая был отменный, как у розового румынского вина, которым приходилось баловаться в молодости. Спрашиваю тётку: «Чем это чай-то припахивает? И приятно, и непонятно». — «А что, не нравится? Крапивой припахивает».

Крапива от давления

Тётя Валя, помолчав, продолжила свой рассказ:

«Болела я долгое время, страдала головокружением, а наклонюсь, так и вообще могу упасть. Такая мука была от низкого кровяного давления. Невестка-медсестра из города приезжала, таблетки привозила, уколы делала — ничего не помогало. И вот весной в полянах крапива молодая проклюнулась, я нарвала её и стала заваривать и пить. Через несколько дней чувствую: голова меньше кружиться стала. Тогда я нарезала этой крапивки полный бурак, высушила на сарае и всё лето в чай добавляю. Теперь безбоязно с коровой и овцами обихаживаюсь, и кошу, и граблю. От головокружения-то я только крапивой и вылечилась».

Чай с крапивой мне тоже пришёлся по вкусу. И стало интересно: чем ещё лечатся деревенские жители?

Вот такой бартер!

Тут в разговор встрял Серёга — сын тети Вали (живут они вдвоём, отца похоронили недавно):

«Могу рассказать, как лечит свою глухоту наш сосед Василий Иванович и как я его выручаю. Как только ощенится моя Муха, он обязательно нагрянет: „Дай стопочку молочка!“ Сучьего, конечно. Сначала не говорил — для чего. Потом просказался, что в уши молочко закапывает, слух у него от этого улучшается. Повадился к моей Мухе Василий Иванович. А я как-то ему говорю, мол, за сучье молоко платить надо. Не пожадничал сосед, тут же чекушку принёс. И повелось у нас с той поры: я ему — стопку молока от Мухи, а он мне — пару стопок водки. Вот такой бартер!»

И крепит, и слабит

Пока я, прихлёбывая чаёк, слушал эту забавную историю, в избе появился ещё один гость, Серёгин товарищ из соседней деревни. Серёга продолжал посвящать меня в народную медицину. «Вот, например, — продолжал он, — когда проймёт понос, что ты будешь делать? Таблетки глотать? А у нас аптек нету. Лучшее средство — стакан водки с солью. И попа твоя будет — как крепость на замке!»

Новый гость (звать его Павлом) возразил: «Есть и подешевле лечение поноса, водку-то нынче и не всегда купишь. Вот мы дома так от всех болезней молоком козьим спасаемся. Коз-то завели год назад, раньше корову держали. Ну, понятно, молоко слабит — коровье. А козье и слабит, и крепит. Мы это и на себе проверяли не раз. Дело было в прошлом году. Только что обзавелись козами. Накануне напились мы с братаном бражки, а утром нас и пронесло: надо картошку садить, а нас из сортира выгнать нельзя. Бабка-то наша соседке пожаловалась, о нашем горе рассказала. А та ей и говорит: „Да ведь от поноса-то козье молоко — лучшее средство“. Зовёт нас бабка в избу, командует: „Пейте молоко!“ Ну, я уже был готов любую заразу выпить. Хряпнул банку и прилёг на диван. А братуха-то мой закочевряжился: он и коровьего-то раньше никогда не пил, а уж козьего — подавно. Но видит, что я полёживаю и не морщусь от судорог в заднем месте (а его, видно, поджимать стало), тоже осилил банку. Шлёпнулся, как лягушка, на карачки и так сидел, наверное, минут двадцать. А ведь сразу помогло. Посадили в тот день всю картошку в поле и ни разу в кусты не сбегали. Тут вот такая штуковина, по словам Гаюны Матвеевны, ветеринарши: козье молоко и крепит, и слабит, одним словом, по-научному, нормализует работу желудка».

Любовная «отработка»

Закончив чаепитие, мы вышли на улицу. Присели на скамеечку у крыльца. Солнце было ещё высоко, в озёрной глади отражались белые кучерявые облака, застывшие в ярком голубом небе. На деревне было тихо. Только чаячья воркотня на прибрежном песочке нарушала сельский покой. Закурили. Глядим, из-под горы, с берега, подымается к нам Василий Михайлович, старожил Кенозерья: «Мир честному народу!» Поздоровавшись, решил я и из дяди Васи вытянуть какую-нибудь лечебную тайну, ввёл его в курс нашего неоконченного разговора.