Данте Алигьери - Божественная комедия Страница 56

Песнь семнадцатая

Читатель, если ты в горах, бывало,Бродил в тумане, глядя, словно крот,Которому плева глаза застлала,

Припомни миг, когда опять начнетРедеть густой и влажный пар, — как хилоШар солнца сквозь него сиянье льет;

И ты поймешь, каким вначале было,Когда я вновь его увидел там,К закату нисходившее светило.

Так, примеряясь к дружеским шагамУчителя, я шел редевшей тучейК уже умершим под горой лучам.

Воображенье, чей порыв могучийПодчас таков, что, кто им увлечен,Не слышит рядом сотни труб гремучей,

В чем твой источник, раз не в чувстве он?Тебя рождает некий свет небесный,Сам или высшей волей источен.

Жестокость той, которая телесныйСменила облик, певчей птицей став,В моем уме вдавила след чудесный;[776]

И тут мой дух всего себя собравВ самом себе, все прочее отринул,С тем, что вовне, общение прервав.

Затем в мое воображенье хлынулРаспятый, гордый обликом, злодей,Чью душу гнев и в смерти не покинул.

Там был с Эсфирью, верною своейВеликий Артаксеркс и благородныйРечами и делами Мардохей.[777]

Когда же этот образ, с явью сходный,Распался наподобье пузыря,Лишившегося оболочки водной, —

В слезах предстала дева, говоря:«Зачем, царица, горестной кончиныТы захотела, гневом возгоря?

Ты умерла, чтоб не терять Лавины, —И потеряла! Я подъемлю гнетТвоей, о мать, не чьей иной судьбины».[778]

Как греза сна, когда ее прерветВолна в глаза ударившего света,Трепещет миг, потом совсем умрет, —

Так было сметено виденье этоВ лицо мое ударившим лучом,Намного ярче, чем сиянье лета.

Пока, очнувшись, я глядел кругом,Я услыхал слова: «Здесь восхожденье»,И я уже не думал о другом,

И волю охватило то стремленьеСкорей взглянуть, кто это говорил,Которому предел — лишь утоленье.

Но как на солнце посмотреть нет сил,И лик его в чрезмерном блеске тает,Так точно здесь мой взгляд бессилен был.

«То божий дух, и нас он наставляетБез нашей просьбы и от наших глазСвоим же светом сам себя скрывает.

Как мы себя, так он лелеет нас;Мы, чуя просьбу и нужду другого,Уже готовим, злобствуя, отказ.

Направим шаг на звук такого зова;Идем наверх, пока не умер день;Нельзя всходить средь сумрака ночного».

Так молвил вождь, и мы вступили в теньВысокой лестницы, свернув налево;И я, взойдя на первую ступень,

Лицом почуял как бы взмах обвева;«Beati, — чей-то голос возгласил, —Pacific![779], в ком нет дурного гнева!»

Уже к таким высотам уходилПред наступавшей ночью луч заката,Что кое-где зажглись огни светил.

«О мощь моя, ты вся ушла куда-то!» —Сказал я про себя, заметя вдруг,Что сила ног томлением объята.

Мы были там, где, выйдя в новый круг,Кончалась лестница, и здесь, у края,Остановились, как доплывший струг.

Я начал вслушиваться, ожидая,Не огласится ль звуком тишина;Потом, лицо к поэту обращая:

«Скажи, какая, — я сказал, — винаЗдесь очищается, отец мой милый?Твой скован шаг, но речь твоя вольна».

«Любви к добру, неполной и унылой,Здесь придается мощность, — молвил тот. —Здесь вялое весло бьет с новой силой.

Пусть разум твой к словам моим прильнет,И будет мой урок немногословныйТебе на отдыхе как добрый плод.

Мой сын, вся тварь, как и творец верховный, —Так начал он, — ты это должен знать,Полна любви, природной иль духовной.

Природная не может погрешать;[780]Вторая может целью ошибиться,Не в меру скудной иль чрезмерной стать.

Пока она к высокому стремится,А в низком за предел не перешла,Дурным усладам нет причин родиться;

Но где она идет стезею злаИль блага жаждет слишком или мало,Там тварь завет творца не соблюла.

Отсюда ясно, что любовь — началоКак всякого похвального плода,Так и всего, за что карать пристало.

А так как взор любви склонен всегдаК тому всех прежде, кем она носима,То неприязнь к себе вещам чужда.

И так как сущее неотделимоОт Первой сущности,[781] она никакНе может оказаться нелюбима.

Раз это верно, остается так:Зло, как предмет любви, есть зло чужое,И в вашем иле[782] вид ее трояк.

Иной надеется подняться вдвое,Поправ соседа, — этот должен пасть,И лишь тогда он будет жить в покое;

Иной боится славу, милость, властьУтратить, если ближний вознесется;И неприязнь томит его, как страсть;

Иной же от обиды так зажжется,Что голоден, пока не отомстит,И мыслями к чужой невзгоде рвется.

И этой вот любви троякий видОплакан там внизу; но есть другая,Чей путь к добру — иной, чем надлежит.

Все смутно жаждут блага, сознавая,Что мир души лишь в нем осуществим,И все к нему стремятся, уповая.

Но если вас влечет к общенью с нимЛишь вялая любовь, то покаянныхКазнит вот этот круг, где мы стоим.

Еще есть благо, полное обманных,Пустых отрад, в котором нет того,В чем плод и корень благ, для счастья данных.

Любовь, чресчур алкавшая его,В трех верхних кругах предается плачу;Но в чем ее тройное естество,

Я умолчу, чтоб ты решил задачу».[783]

Песнь восемнадцатая

Закончил речь наставник мой высокийИ мне глядел в глаза, чтобы узнать,Вполне ли я постиг его уроки.

Я, новой жаждой мучимый опять,Вовне молчал, внутри твердил: «Не делоЕму, быть может, слишком докучать».

Он, как отец, поняв, какое тлелоВо мне желанье, начал разговор,Чтоб я решился высказаться смело.

И я: «Твой свет так оживил мне взор,Учитель, что ему наглядным сталоВсе то, что перед ним ты распростер;

Но, мой отец, еще я знаю мало,Что? есть любовь, в которой всех благихИ грешных дел ты полагал начало».

«Направь ко мне, — сказал он, — взгляд своихДуховных глаз, и вскроешь заблужденьеСлепцов,[784] которые ведут других.

В душе к любви заложено стремленье,И все, что нравится, ее влечет,Едва ее поманит наслажденье.

У вас внутри воспринятым живетНаружный образ, к вам запав — таитсяИ душу на себя взглянуть зовет;

И если им, взглянув, она пленится,То этот плен — любовь; природный он,И наслажденьем может лишь скрепиться.

И вот, как пламень кверху устремлен,И первое из свойств его — взлетаньеК среде, где он прочнее сохранен,[785] —

Так душу пленную стремит желанье,Духовный взлет, стихая лишь тогда,Когда она вступает в обладанье.

Ты видишь сам, как истина чуждаПриверженцам той мысли сумасбродной,Что, мол, любовь оправдана всегда.

Пусть даже чист состав ее природный;Но если я и чистый воск возьму,То отпечаток может быть негодный».

«Твои слова послушному умуРаскрыли суть любви; но остаетсяНедоуменье, — молвил я ему. —

Ведь если нам любовь извне даетсяИ для души другой дороги нет,Ей отвечать за выбор не придется».

«Скажу, что видит разум, — он в ответ. —А дальше — дело веры; уповая,Жди Беатриче, и обрящешь свет.

Творящее начало, пребываяВрозь с веществом в пределах вещества,Полно особой силы, каковая

В бездействии незрима, хоть жива,А зрима лишь посредством проявленья;[786]Так жизнь растенья выдает листва.

Откуда в вас зачатки постиженья,Сокрыто от людей завесой мглы,Как и откуда первые влеченья,

Подобные потребности пчелыБрать мед; и нет хвалы, коль взвесить строго,Для этой первой воли, ни хулы.

Но вслед за ней других теснится много,И вам дана способность править судИ делать выбор, стоя у порога.

Вот почему у вас ответ несут,Когда любви благой или презреннойДадут или отпор, или приют.

И те, чья мысль была проникновенной,Познав, что вам свобода врождена,Нравоученье вынесли вселенной.

Итак, пусть даже вам извне данаЛюбовь, которая внутри пылает, —Душа всегда изгнать ее вольна.

Вот то, что Беатриче называетСвободной волей;[787] если б речь зашлаО том у вас, пойми, как подобает».

Луна в полночный поздний час плылаИ, понуждая звезды разредиться,Скользила, в виде яркого котла,

Навстречу небу,[788] там, где солнце мчится,Когда оно за Римом для очейМеж сардами и корсами садится.[789]

И тень, чьей славой Пьетола[790] славнейВсей мантуанской области пространной,Сложила бремя тяготы моей.

А я, приняв столь ясный и желанныйОтвет на каждый заданный вопрос,Стоял, как бы дремотой обуянный.

Но эту дрему тотчас же унесВнезапный крик, и показались тени,За нами обегавшие утес.

Как некогда Асоп или Исмений[791]Видали по ночам толпу и гонФивян во время Вакховых радений,

Так здесь несутся, огибая склон, —Я смутно видел, — в вечном непокоеТе, кто благой любовью уязвлен.

Мгновенно это скопище большое,Спеша бегом, настигло нас, и так,Всех впереди, в слезах кричали двое:

«Мария в горы устремила шаг,[792]И Цезарь поспешил, кольнув Марсилью,В Испанию, где ждал в Илерде враг».[793]

«Скорей, скорей, нельзя любвеобильюБыть вялым! — сзади общий крик летел. —Нисходит милость к доброму усилью».

«О вы, в которых острый пыл вскипелВзамен того, как хладно и ленивоВы медлили в свершенье добрых дел!

Вот он, живой, — я говорю нелживо, —Идет наверх и только солнца ждет;Скажите нам, где щель в стене обрыва».

Так встретил вождь стремившийся народ;Одна душа сказала, пробегая:«Иди за нами и увидишь вход.

Потребность двигаться у нас такая,Что ноги нас неудержимо мчат;Прости, наш долг за грубость не считая.

Я жил в стенах Сан-Дзено[794] как аббат,И нами добрый Барбаросса правил,О ком в Милане скорбно говорят.[795]

Одну стопу уже во гроб поставилТот, кто оплачет этот божий дом,Который он, имея власть, ославил,

Назначив сына, зачатого злом,С душой еще уродливей, чем тело,Не по уставу пастырствовать в нем».[796]

Толпа настолько пробежать успела,Что я не знаю, смолк он или нет;Но эту речь душа запечатлела.

И тот, кто был мне помощь и совет,Сказал: «Смотри, как двое там, зубамиВцепясь в унынье, мчатся им вослед».[797]

«Не раньше, — крик их слышался за нами, —Чем истребились те, что по дну шли,Открылся Иордан пред их сынами.[798]

И те, кто утомленья не снесли,Когда Эней на подвиг ополчился,Себя бесславной жизни обрекли».[799]

Когда их сонм настолько удалился,Что видеть я его уже не мог,Во мне какой-то помысел родился,

Который много всяких новых влек,И я, клонясь от одного к другому,Закрыв глаза, вливался в их поток,

И размышленье претворилось в дрему.

Песнь девятнадцатая