Уильям Блейк - Поэзия английского романтизма XIX века Страница 56

27–29 июня 1816

БЕППО

Венецианская повесть

Перевод В. Левика

Розалинда. Прощайте, господин путешественник! Старайтесь картавить и носить странное платье, браните все хорошее в вашем отечестве, проклинайте ваше рождение и едва ли не упрекайте бога за то, что он создал вас не с каким-нибудь другим лицом. Иначе я с трудом поверю, что вы плавали в гондолах.

Примечание комментаторов

Венеция, которую в то время очень любила посещать английская знатная молодежь, была тогда тем же, чем в настоящее время является Париж, — средоточием распущенности всяческого рода.

[256]

Известен всем (невежд мы обойдем)Веселый католический обычайГулять вовсю перед святым постом,Рискуя стать лукавому добычей.Греши смелей, чтоб каяться потом!Без ранговых различий и приличийВсе испытать спешат и стар и млад:Любовь, обжорство, пьянство, маскарад.

Когда сгустится ночь под небосклоном(Чем гуще тьма, тем лучше, господа!),Когда скучней супругам, чем влюбленным,И нет у целомудрия стыда,Тогда своим жрецам неугомоннымВеселье отдается без труда.Визг, хохот, пенье, скрипки и гитары,И нежный вздох целующейся пары.

Вот маски: турок, янки-дудль, еврей,Калейдоскоп невиданных уборов,Лент, серпантина, блесток, фонарей,Костюмы стряпчих, воинов, актеров —Все, что угодно прихоти твоей,Все надевай без дальних разговоров,И только рясу — боже сохрани! —Духовных, вольнодумец, не дразни.

Уж лучше взять крапиву для кафтана,Чем допустить хотя б один стежок,Которым оскорбилась бы сутана, —Тогда ты не отшутишься, дружок,Тебя на угли кинут, как барана,Чтоб адский пламень ты собой разжег, —И по душе, попавшей в когти к бесу,Лишь за двойную мзду отслужат мессу.

Но кроме ряс пригодно все, что есть, —От королевских мантий до ливреи, —Что можно с местной Монмут-стрит[257] унестьДля воплощенья праздничной затеи;Подобных «стрит» в Италии не счесть,И лишь названья мягче и звучнее.Из площадей английских словом «пьяцца»Лишь Ковент-Гарден[258] вправе называться.

Итак, пред нами праздник, карнавал.«Прощай мясное!»[259] — смысл его названья.Предмет забавно с именем совпал:Теперь направь на рыбу все желанья.Чем объяснить — я прежде сам не знал —Перед постом такие возлиянья?Но так друзья, прощаясь, пьют вино,Пока свистка к отплытью не дано.

На сорок дней прости-прощай, мясное!О, где рагу, бифштекс или паштет!Все рыбное, да и притом сухое,И тот, кто соус любит с детских лет,Подчас со зла загнет словцо такое,Каких от музы ввек не слышал свет,Хотя и склонен к ним британец бравый,Привыкший рыбу уснащать приправой.

К несчастью, вас в Италию влечет,И вы уже готовы сесть в каюту.Отправьте ж друга иль жену вперед,Пусть завернут в лавчонку на минутуИ, если уж отплыл ваш пакетбот,Пускай пошлют вдогонку, по маршруту,Чилийский соус, перец, тмин, кетчуп,Иль в дни поста вы превратитесь в труп.

Таков совет питомцу римской веры, —Пусть римлянином в Риме будет он!Но протестанты — вы, о леди, сэры,Для вас поститься вовсе не закон.Вы только иностранцы, форестьеры,Так поглощайте мясо без препонИ за грехи ступайте к черту в лапы!Увы, я груб, но это кодекс папы.

Из городов, справлявших карнавал,Где в блеске расточительном мелькалиМистерия, веселый танец, бал,Арлекинады, мимы, пасторалиИ многое, чего я не назвал, —Прекраснейшим Венецию считали.Тот шумный век, что мною здесь воспет,Еще застал ее былой расцвет.

Венецианка хороша доныне:Глаза как ночь, крылатый взлет бровей,Прекрасный облик эллинской богини,Дразнящий кисть мазилки наших дней.У Тициана на любой картинеВы можете найти подобных ейИ, увидав такую на балконе,Узнаете, с кого писал Джорджоне,

Соединивший правду с красотой.В дворце Манфрини[260] есть его творенье:Картин прекрасных много в зале той,Но равных нет по силе вдохновенья.Я не боюсь увлечься похвалой,Я убежден, что вы того же мненья.На полотне — художник, сын, жена,И в ней сама любовь воплощена.

Любовь не идеальная — земная,Не образ отвлеченной красоты,Но близкий нам — такой была живая,Такими были все ее черты.Когда бы мог — ее, не рассуждая,Купил, украл, забрал бы силой ты…Она ль тебе пригрезилась когда-то?Мелькнула — и пропала без возврата.

Она была из тех, чей образ намЯвляется неведомый, нежданный,Когда мы страстным преданы мечтамИ каждая нам кажется желанной,И, вдруг воспламеняясь, по пятамМы следуем за нимфой безымянной,Пока она не скрылась навсегда,Как меж Плеяд[261] погасшая звезда.

Я говорю, таких писал Джорджоне,И прежняя порода в них видна.Они всего милее на балконе(Для красоты дистанция нужна),Они прелестны (вспомните Гольдони)И за нескромным жалюзи окна.Красоток тьма, — без мужа иль при муже, —И чем они кокетливей, тем хуже.

Добра не будет: взгляд рождает вздох,Ответный вздох — надежду и желанье.Потом Меркурий, безработный бог,За медный скудо ей несет посланье,Потом сошлись, потом застал врасплохОтец иль муж, проведав, где свиданье.Крик, шум, побег, и вот любви тропа;Разбиты и сердца и черепа.

Мы знаем, добродетель ДездемоныОт клеветы бедняжку не спасла.До наших дней от Рима до ВероныСлучаются подобные дела.Но изменились нравы и законы,Не станет муж душить жену со зла(Тем более — красотку), коль за неюХодить, как тень, угодно чичисбею.

Да, он ревнует, но не так, как встарь,А вежливей — не столь остервенело.Убить жену? Он не такой дикарь,Как этот черный сатана Отелло,Заливший кровью брачный свой алтарь.Из пустяков поднять такое дело!Не лучше ли, в беде смирясь душой,Жениться вновь иль просто жить с чужой.

Вы видели гондолу, без сомненья.Нет? Так внимайте перечню примет!То крытый челн, легки его движенья,Он узкий, длинный, крашен в черный цвет.Два гондольера в такт, без напряженья,Ведут его, — и ты глядишь им вслед,И мнится, лодка с гробом проплывает.Кто в нем, что в нем — кто ведает, кто знает?

И день-деньской снует бесшумный рой,И в час ночной его бы вы застали.То под Риальто[262] пролетят стрелой,То отразятся в медленном канале,То ждут разъезда сумрачной толпой,И часто смех под обликом печали,Как в тех каретах скорбных, утаен,В которых гости едут с похорон.

Но ближе к делу! Лет тому не мало,Да и не много: сорок — пятьдесят, —Когда все пело, пило и плясало,Явилась поглядеть на маскарадОдна синьора. Мне бы надлежалоЗнать имя, но увы, лишь наугад,И то, чтоб ладить с рифмой и цезурой,Могу назвать красавицу Лаурой.

Она, хоть уж была немолода,Еще в известный возраст не вступила,Покрытый неизвестностью всегда.Кому и где, какая в мире силаОткрыть его поможет, господа?Известный возраст тайна окружила.Он так в известном окрещен кругу,Но невпопад — я присягнуть могу.

Лаура время проводить умела,И время было благосклонно к ней.Она цвела — я утверждаю смело,Вы лет ее никак не дали б ей.Она везде желанной быть хотела,Боясь морщин, не хмурила бровей,Всем улыбалась и лукавым взоромМутила кровь воинственным синьорам.

При ней был муж — всегда удобен брак.У христиан ведь правило такое:Прощать замужним их неверный шаг,Зато бесчестить незамужних вдвое.Скорей же замуж, если что не так, —Хоть средство не из легких, но простое!А коль греха не скрыла от людей,Так сам господь помочь не сможет ей.

Муж плавал по морям. Когда ж, бывало,Вернувшись, он вблизи родной землиПо сорок дней томился у причала,Где карантин проходят корабли,Жена частенько у окна стояла,Откуда рейд ей виден был вдали.Он был купец и торговал в Алеппо[263].Звался Джузеппе, или просто Беппо.

Он человек был добрый и простой.Сложеньем, ростом — образец мужчины.Напоминал испанца смуглотойИ золотым загаром цвета глины,А на морях — заправский волк морской.Жена его — на всё свои причины —Хоть с виду легкомысленна была,Особой добродетельной слыла.

Но лет уж пять, как он с женой расстался.Одни твердили — он пошел ко дну,Другие — задолжал и промоталсяИ от долгов удрал, забыв жену.Иной уж бился об заклад и клялся,Что не вернется он в свою страну, —Ведь об заклад побиться все мы прытки,Пока не образумят нас убытки.

Прощание супружеской четыНеобычайно трогательно было.Так все «прости» у роковой чертыЗвучат в сердцах пророчески-уныло(И эти чувства праздны и пусты,Хоть их перо поэтов освятило),В слезах склонил колени перед нейДидону покидающий Эней.[264]

И год ждала она, горюя мало,Но вдруг себя представила вдовой,Чуть вовсе аппетит не потеряла,И невтерпеж ей стало спать одной.Коль ветром с моря ставни сотрясало,Казалось ей, что воры за стенойИ что от скуки, страха или стужиТеперь спасенье только в вице-муже.

Красавицы кого ни изберут,Им не перечь — ведь женщины упрямы.Она нашла, отвергнув общий суд,Поклонника из тех — мы будем прямы, —Кого хлыщами светскими зовут.Их очень любят, хоть ругают дамы.Заезжий граф, он был красив, богатИ не дурак пожить, как говорят.

Да, был он граф, знаток балета, скрипки.Стиха, владел французским языком,Болтал и на тосканском без ошибки,А всем ли он в Италии знаком?Арбитром был в любой журнальной сшибке,Судил театр, считался остряком,И «seccatura»[265] графское бывалоЛюбой премьере вестником провала.

Он крикнет «браво», и весь первый рядУж хлопает, а критики — ни слова.Услышит фальшь — и скрипачи дрожат,Косясь на лоб, нахмуренный сурово.Проронит «фи» и кинет строгий взгляд —И примадонна зарыдать готова,И молит бас, бледнее мела став,Чтобы сквозь землю провалился граф.

Он был импровизаторов патроном,Играл и пел, и в рифмах был силён.Рассказчик, славу делавший салонам,Плясал, как истый итальянец, он(Хоть этот их венец, по всем законам,Не раз бывал французам присужден).Средь кавальеро первым быть умея,Он стал героем своего лакея.

Он влюбчив был, но верен. Он не могНа женщину глядеть без восхищенья.Хоть все они сварливы, есть грешок,Он их сердцам не причинял мученья.Как воск податлив, но как мрамор строг,Он сохранял надолго увлеченьяИ, по законам добрых старых дней,Был тем верней, чем дама холодней.

В такого долго ль женщине влюбиться,Пускай она бесстрастна, как мудрец!Надежды нет, что Беппо возвратится,Как ни рассудишь — он уже мертвец.И то сказать: не может сам явиться,Так весточку прислал бы наконец!Нет, муж когда не пишет, так, поверьте,Он или умер, иль достоин смерти.

Притом южнее Альп уже давно, —Не знаю, кто был первым в этом роде! —В обычай двоемужье введено,Там cavalier servente[266] в обиходе,И никому не странно, не смешно,Хоть это грех, но кто перечит моде!И мы, не осуждая, скажем так:В законном браке то внебрачный брак.

Когда-то было слово cicisbeo[267],Но этот титул был бы ныне дик.Испанцы называют их cortejo[268],Обычай и в Испанию проник.Он царствует везде, от По до Tacho[269],И может к нам перехлестнуться вмиг,Но сохрани нас бог от этой моды, —Пойдут суды, взыскания, разводы.

Замечу кстати: я питаю самК девицам и любовь и уваженье,Но в tête-à-tête[270] ценю я больше дам,Да и во всем отдам им предпочтенье,Причем ко всем народам и краямОтносится равно мое сужденье:И знают жизнь, и держатся смелей,А нам всегда естественность милей.

Хоть мисс, как роза, свежестью сверкает,Но неловка, дрожит за каждый шаг,Пугливо-строгим видом нас пугает,Хихикает, краснеет, точно рак.Чуть что, смутясь, к мамаше убегает,Мол, я, иль вы, иль он ступил не так.Все отдает в ней нянькиным уходом,Она и пахнет как-то бутербродом.

Но cavalier servente — кто же он?Свет очертил границы этой роли.Он быть рабом сверхштатным обречен,Он вещь, он часть наряда, но не боле,И слово дамы для него — закон.Тут не ленись, для дел большое поле.Слугу, карету, лодку подзывай,Перчатки, веер, зонтик подавай.

Но пусть грешит Италия по моде!Прощаю все пленительной стране,Где солнце каждый день на небосводе,Где виноград не лепится к стене,Но пышно, буйно вьется на свободе,Как в мелодрамах, верных старине,Где в первом акте есть балет — и задникИзображает сельский виноградник.

Люблю в осенних сумерках верхомСкакать, не зная, где мой плащ дорожный, —Забыт или у грума под ремнем.(Ведь в Англии погоды нет надежной!)Люблю я встретить на пути своемМедлительный, скрипучий, осторожный,Доверху полный сочных гроздий воз(У нас то был бы мусор иль навоз).

Люблю я винноягодника-птицу,Люблю закат у моря, где восходНе в мути, не в тумане возгорится,Не мокрым глазом пьяницы блеснет,Но где заря, как юная царица,Взойдет, сияя, в синий небосвод,Где дню не нужен свет свечи заемный,Как там, где высь коптит наш Лондон темный.

Люблю язык! Латыни гордый внук,Как нежен он в признаньях сладострастных!Как дышит в нем благоуханный юг!Как сладок звон его певучих гласных!Не то что наш, рожденный в царстве вьюгИ полный звуков тусклых и неясных, —Такой язык, что, говоря на нем,Мы харкаем, свистим или плюем.

Люблю их женщин — всех, к чему таиться!Люблю крестьянок — бронзу смуглых щек,Глаза, откуда брызжет и струитсяЖивых лучей сияющий поток.Синьор люблю — как часто взор мне снится,Чей влажный блеск так нежен и глубок.Их сердце — на устах, душа — во взоре,Их солнце в нем, их небеса и море.

Италия! Не ты ль эдем земной!И не твоей ли Евой вдохновленныйНам Рафаэль открыл предел иной!Не на груди ль прекрасной, упоенный,Скончался он! Недаром даже твой —Да, твой язык, богами сотворенный,И он бессилен передать чертыДоступной лишь Канове красоты!

Хоть Англию клянет душа поэта,Ее люблю, — так молвил я в Кале, —Люблю болтать с друзьями до рассвета,Люблю в журналах мир и на земле,Правительство люблю я (но не это),Люблю закон (но пусть лежит в столе),Люблю парламент и люблю я пренья,Но не люблю я преть до одуренья.

Люблю я уголь, но недорогой,Люблю налоги, только небольшие,Люблю бифштекс, и все равно какой,За кружкой пива я в своей стихии.Люблю (не в дождь) гулять часок-другой, —У нас в году два месяца сухие.Клянусь регенту[271], церкви, королю,Что даже их, как все и вся, люблю.

Налог на нищих, долг национальный,Свой долг, реформу, обедневший флот,Банкротов списки, вой и свист журнальныйИ без свободы множество свобод,Холодных женщин, климат наш печальныйГотов простить, готов забыть их гнет,И нашу славу чтить — одно лишь горе:От всех побед не выиграли б тори!

Но что ж Лаура? Уверяю вас,Мне, как и вам, читатель, надоелоОт темы отклоняться каждый раз.Вы рады ждать, но все ж не без предела,Вам досадил мой сбивчивый рассказ!До авторских симпатий нет вам дела,Вы требуете смысла наконец, —И вот где в затруднении певец!

Когда б легко писал я, как бы сталоЛегко меня читать! В обитель музЯ на Парнас взошел бы и немалоСкропал бы строф на современный вкус.Им публика тогда б рукоплескала,Герой их был бы перс или индус.Ориентальность я б, согласно правил,В сентиментальность Запада оправил.

Но, старый денди, мелкий рифмоплет,Едва-едва я по ухабам еду.Чуть что — в словарь, куда мой перст ни ткнет,Чтоб взять на рифму стих мой непоседу.Хорошей нет — плохую в оборот,Пусть критик сзади гонится по следу!С натуги я до прозы пасть готов,Но вот беда: все требуют стихов!

Граф завязал с Лаурой отношенья.Шесть лет (а это встретишь не всегда)Их отношенья длились без крушенья,Текли чредою схожие года.Одна лишь ревность, в виде исключенья,Разлад в их жизнь вносила иногда,Но смертным, от вельможи до бродяги,Всем суждены такие передряги.

Итак, любовь им счастье принесла,Хоть вне закона счастья мы не знаем.Он был ей верен, а она цвела,Им в сладких узах жизнь казалась раем.Свет не судил их, не желал им зла.«Черт вас возьми!» — сказал один ханжа имВослед, но черт не взял: ведь черту впрок,Коль старый грешник юного завлек.

Еще жила в них юность. Страсть унылаБез юности, как юность без страстей.Дары небес: веселье, бодрость, сила,Честь, правда — все, все в юности сильней.И с возрастом, когда уж кровь остыла,Лишь одного не гасит опыт в ней,Лишь одного, — вот отчего, быть может,Холостяков и старых ревность гложет.

Был карнавал. Строф тридцать шесть назадЯ уж хотел заняться сим предметом.Лаура, надевая свой наряд,Вертелась три часа пред туалетом,Как вертитесь, идя на маскарад,И вы, читатель, я уверен в этом.Различие нашлось бы лишь одно:Им шесть недель для праздников дано.

Принарядясь, Лаура в шляпке новойСобой затмить могла весь женский род.Свежа, как ангел с карточки почтовойИли кокетка с той картинки мод,Что нам журнал, диктатор наш суровый,На титуле изящно подаетПод фольгой — чтоб раскрашенному платьюНе повредить линяющей печатью.

Они пошли в Ридотто. Это зал,Где пляшут все, едят и пляшут снова.Я б маскарадом сборище назвал,Но сути дела не меняет слово.Зал — точно Воксхолл[272] наш, и только мал,Да зонтика не нужно дождевого.Там смешанная публика. Для васОна низка, и не о ней рассказ.

Ведь «смешанная» — должен объясниться, —Откинув вас да избранных персон,Что снизойдут друг другу поклониться,Включает разный сброд со всех сторон.Всегда в местах общественных теснится,Презренье высших презирает он,Хотя зовет их «светом» по привычке.Я, зная свет, дивлюсь подобной кличке.

Так — в Англии. Так было в те года,Когда блистали денди там впервые.Тех обезьян сменилась череда,И с новых обезьянят уж другие.Тираны мод — померкла их звезда!Так меркнет все: дадут цари земные,Любви ли бог победу им принес,Иль бог войны, иль попросту мороз.

Полночный Тор[273] обрушил тяжкий молот,И Бонапарт в расцвете сил погас.Губил французов лютый русский холод,Как синтаксис французский губит нас.И вот герой, терпя и стыд и голод,Фортуну проклял в тот ужасный часИ поступил весьма неосторожно:Фортуну чтить должны мы непреложно.

Судьба народов ей подчинена,Вверяют ей и брак и лотерею.Мне редко благосклонствует она,Но все же я хулить ее не смею.Хоть в прошлом предо мной она грешнаИ с той поры должок еще за нею,Я голову богине не дурю,Лишь, если есть за что, благодарю.

Но я опять свернул — да ну вас к богу!Когда ж я впрямь рассказывать начну?Я взял с собой такой размер в дорогу,Что с ним теперь мой стих ни тпру, ни ну.Веди его с оглядкой, понемногу,Не сбей строфу! Ну вот я и тяну.Но если только доползти сумею,С октавой впредь я дела не имею.

Они пошли в Ридотто. (Я как разТуда отправлюсь завтра. Там забудуПечаль мою, рассею хоть на часТоску, меня гнетущую повсюду.Улыбку уст, огонь волшебных глазУгадывать под каждой маской буду,А там, бог даст, найдется и предлог,Чтоб от тоски укрыться в уголок.)

И вот средь пар идет Лаура смело.Глаза блестят, сверкает смехом рот.Кивнула тем, пред этими присела,С той шепчется, ту под руку берет.Ей жарко здесь, она б воды хотела!Граф лимонад принес — Лаура пьетИ взором всех критически обводит,Своих подруг ужасными находит.

У той румянец желтый, как шафран,У той коса, конечно, накладная,На третьей — о, безвкусица! — тюрбан,Четвертая — как кукла заводная.У пятой прыщ и в талии изъян.А как вульгарна и глупа шестая!Седьмая!.. Хватит! Надо знать и честь!Как духов Банко[274], их не перечесть.

Пока она соседок изучала,Кой-кто мою Лауру изучал,Но жадных глаз она не замечала,Она мужских не слушала похвал.Все дамы злились, да! их возмущало,Что вкус мужчин так нестерпимо пал.Но сильный пол — о, дерзость, как он смеет! —И тут свое суждение имеет.

Я, право, никогда не понимал,Что нам в таких особах, — но об этомМолчок! Ведь это для страны скандал,И слово тут никак не за поэтом.Вот если б я витией грозным сталВ судейской тоге, с цепью и с беретом,Я б их громил, не пропуская дня, —Пусть Вильберфорс[275] цитирует меня!

Пока в беседе весело и живоЛаура светский расточала вздор,Сердились дамы (что совсем не диво!).Соперницу честил их дружный хор.Мужчины к ней теснились молчаливоИль, поклонясь, вступали в разговор,И лишь один, укрывшись за колонной,Следил за нею, как завороженный.

Красавицу, хотя он турок был,Немой любви сперва пленили знаки.Ведь туркам женский пол куда как мил,И так завидна жизнь турчанок в браке!Там женщин покупают, как кобыл,Живут они у мужа как собаки:Две пары жен, наложниц миллион,Все взаперти, и это всё закон!

Чадра, гарем, под стражей заточенье,Мужчинам вход строжайше воспрещен.Тут смертный грех любое развлеченье,Которых тьма у европейских жен.Муж молчалив и деспот в обращенье,И что же разрешает им закон,Когда от скуки некуда деваться?Любить, кормить, купаться, одеваться.

Здесь не читают, не ведут беседИ споров, посвященных модной теме,Не обсуждают оперу, балетИль слог в недавно вышедшей поэме.Здесь на ученье строгий лег запрет,Зато и «синих» не найдешь в гаремеИ не влетит наш Бозерби[276] сюда,Крича: «Какая новость, господа!»

Здесь важного не встретишь рыболова,Который удит славу с юных дней,Поймает похвалы скупое словоИ вновь удить кидается скорей.Все тускло в нем, все с голоса чужого.Домашний лев! Юпитер пескарей!Среди ученых дам себя нашедшийПророк юнцов, короче — сумасшедший.

Меж синих фурий он синее всех,Он среди них в арбитрах вкуса ходит,Хулой он злит, надменный пустобрех,Но похвалой он из себя выводит.Живьем глотает жалкий свой успех,Со всех языков мира переводит,Хоть понимать их не сподобил бог,Посредствен так, что лучше был бы плох

Когда писатель — только лишь писатель,Сухарь чернильный, право, он смешон.Чванлив, ревнив, завистлив — о, создатель!Последнего хлыща ничтожней он!Что делать с этой тварью, мой читатель?Надуть мехами, чтобы лопнул он!Исчерканный клочок бумаги писчей,Ночной огарок — вот кто этот нищий!

Конечно, есть и те, кто рожденыДля шума жизни, для большой арены,Есть Мур, и Скотт, и Роджерс[277] — им нужныНе только их чернильница и стены.Но эти — «мощной матери сыны»,Что не годятся даже в джентльмены,Им лишь бы чайный стол, их место там,В парламенте литературных дам.

О бедные турчанки! Ваша вераСтоль мудрых не впускает к вам персон.Такой бы напугал вас, как холера,Как с минарета колокольный звон.А не послать ли к вам миссионера(То шаг на пользу, если не в урон!),Писателя, что вас научит с богомВести беседу христианским слогом.

Не ходит метафизик к вам вещатьИль химик — демонстрировать вам газы,Не пичкает вас бреднями печать,Не стряпает о мертвецах рассказы,Чтобы живых намеками смущать;Не водят вас на выставки, показыИли на крышу — мерить небосклон.Тут, слава богу, нет ученых жен![278]

Вы спросите, зачем же «слава богу» —Вопрос интимный, посему молчу.Но, обратившись к будничному слогу,Биографам резон мой сообщу.Я стал ведь юмористом понемногу —Чем старше, тем охотнее шучу.Но что ж, — смеяться лучше, чем браниться,Хоть после смеха в душу скорбь теснится.

О детство! Радость! Молоко! Вода!Счастливых дней счастливый преизбыток!Иль человек забыл вас навсегдаВ ужасный век разбоя, казней, пыток?Нет, пусть ушло былое без следа,Люблю и славлю дивный тот напиток!О царство леденцов! Как буду радШампанским твой отпраздновать возврат!

Наш турок, глаз с Лауры не спуская,Глядел, как самый христианский фат:Мол, будьте благодарны, дорогая,Коль с вами познакомиться хотят!И, спору нет, сдалась бы уж другая,Ведь их всегда волнует дерзкий взгляд.Но не Лауру, женщину с закалкой,Мог взять нахальством чужестранец жалкий

Меж тем восток светлеть уж начинал.Совет мой дамам, всем без исключенья:Как ни был весел и приятен бал,Но от бесед, от танцев, угощеньяЧуть свет бегите, покидайте зал,И сохрани вас бог от искушеньяОстаться — солнце всходит, и сейчасУвидят все, как бледность портит вас!

И сам когда-то с пира или балаНе уходил я, каюсь, до конца.Прекрасных женщин видел я немалоИ дев, пленявших юностью сердца,Следил, — о, время! — кто из них блисталаИ после ночи свежестью лица.Но лишь одна, взлетев с последним танцем,Одна могла смутить восток румянцем.

Не назову красавицы моей,Хоть мог бы: ведь прелестное созданьеЛишь мельком я встречал, среди гостей.Но страшно за нескромность порицанье,И лучше имя скрыть, а если к нейВас повлекло внезапное желанье —Скорей в Париж, на бал — и здесь она,Как в Лондоне, с зарей цветет одна.

Лаура превосходно понимала,Что значит отплясать, забыв про сон,Ночь напролет в толпе и в шуме бала.Знакомым общий отдала поклон,Шаль приняла из графских рук устало,И, распрощавшись, оба вышли вон,Хотели сесть в гондолу, но едва лиНе полчаса гребцов проклятых звали.

Ведь здесь, под стать английским кучерам,Гребцы всегда не там, не в нужном месте.У лодок также давка, шум и гам —Вас так помнут, что лучше к ним не лезьте.Но дома «бобби»[279] помогает вам,А этих страж ругает с вами вместе,И брань стоит такая, что печатьНе выдержит, —  я должен замолчать.

Все ж, наконец, усевшись, по каналуПоплыли граф с Лаурою домой.Был посвящен весь разговор их балу,Танцорам, платьям дам и — боже мой! —Так явно назревавшему скандалу.Приплыли. Вышли. Вдруг за их спиной —Как не прийти красавице в смятенье! —Тот самый турок встал, как привиденье.

«Синьор! — воскликнул граф, прищурив глаз, —Я вынужден просить вас объясниться!Кто вы? Зачем вы здесь и в этот час?Быть может… иль ошибка здесь таится?Хотел бы в это верить — ради вас!Иначе вам придется извиниться.Признайте же ошибку, мой совет».«Синьор! — воскликнул тот, — ошибки нет,

Я муж ее!» Лауру это словоПовергло в ужас, но известно всем:Где англичанка пасть без чувств готова,Там итальянка вздрогнет, а затемВозденет очи, призовет святогоИ вмиг придет в себя — хоть не совсем,Зато уж без примочек, расшнуровок,Солей, и спирта, и других уловок.

Она сказала… Что в беде такойМогла она сказать? Она молчала.Но граф, мгновенно овладев собой:«Прошу, войдемте! Право, толку малоКомедию ломать перед толпой.Ведь можно все уладить без скандала.Достойно, согласитесь, лишь одно:Смеяться, если вышло так смешно».

Вошли. За кофе сели. Это блюдоИ нехристи и христиане чтут,Но нам у них бы взять рецепт не худо.Меж тем с Лауры страх слетел, и тутПошло подряд: «Он турок! Вот так чудо!Беппо! Открой же, как тебя зовут.А борода какая! Где, скажи нам,Ты пропадал? А впрочем, верь мужчинам!

Но ты и вправду турок? Говорят,Вам служат вилкой пальцы. Сколько далиТам жен тебе в гарем? Какой халат!А шаль! Как мне идут такие шали!Смотри! А правда, турки не едятСвинины? Беппо! С кем вы изменялиСвоей супруге? Боже, что за вид!Ты желтый, Беппо! Печень не болит?

А бороду ты отрастил напрасно.Ты безобразен! Эта борода…На что она тебе? Ах да, мне ясно:Тебя пугают наши холода.Скажи, я постарела? Вот прекрасно!Нет, Беппо, в этом платье никудаТы не пойдешь. Ты выглядишь нелепо!Ты стриженый! Как поседел ты, Беппо!»

Что Беппо отвечал своей жене —Не знаю. Там, где камни древней ТроиПочиют ныне в дикой тишине,Попал он в плен. За хлеб да за побоиТрудился тяжко, раб в чужой стране.Потом решил померяться с судьбою,Бежал к пиратам, грабил, стал богатИ хитрым слыл, как всякий ренегат.

Росло богатство и росло желаньеВернуться под родимый небосклон.В чужих краях наскучило скитанье,Он был там одинок, как Робинзон.И, торопя с отчизною свиданье,Облюбовал испанский парус он,Что плыл на Корфу[280]. То была полакка[281], —Шесть человек и добрый груз tobacco.

С мешком монет, — где он набрать их мог! —Рискуя жизнью, он взошел на судно.Он говорит, что бог ему помог.Конечно, мне поверить в это трудно,Но хорошо, я соглашусь, что бог,Об этом спорить, право, безрассудно.Три дня держал их штиль у мыса Бон[282],Но все же в срок доплыл до Корфу он.

Сойдя, купцом турецким он назвался,Торгующим — а чем, забыл я сам,И на другое судно перебрался,Сумев мешок свой погрузить и там.Не понимаю, как он жив остался,Но факт таков: отплыл к родным краямИ получил в Венеции обратноИ дом, и веру, и жену, понятно.

Приняв жену, вторично окрещен(Конечно, сделав церкви подношенье),День проходил в костюме графа он,Языческое скинув облаченье.Друзья к нему сошлись со всех сторон,Узнав, что он не скуп на угощенье,Что помнит он историй всяких тьму(Вопрос, конечно, верить ли ему).

И в чем бедняге юность отказала,Все получил он в зрелые года.С женой, по слухам, ссорился немало,Но графу стал он другом навсегда.Листок дописан, и рука устала.Пора кончать. Вы скажете: о да!Давно пора, рассказ и так уж длинен.Я знаю сам, но я ли в том повинен!

6 сентября — 12 октября 1816