Иосиф Бродский - Часть речи Страница 6

ДВАДЦАТЬ СОНЕТОВ К МАРИИ СТЮАРТ

Мари, шотландцы все-таки скоты.В каком колене клетчатого кланапредвиделось, что двинешься с экранаи оживишь, как статуя, сады?И Люксембургский, в частности? Сюдызабрел я как-то после ресторанавзглянуть глазами старого баранана новые ворота и пруды.Где встретил Вас. И в силу этой встречи,и так как «все былое ожилов отжившем сердце», в старое жерловложив заряд классической картечи,я трачу, что осталось в русской речина Ваш анфас и матовые плечи.

В конце большой войны не на живот,когда что было, жарили без сала,Мари, я видел мальчиком, как СараЛеандр шла топ-топ на эшафот.Меч палача, как ты бы не сказала,приравнивает к полу небосвод(см. светило, вставшее из вод).Мы вышли все на свет из кинозала,но нечто нас в час сумерек зоветназад, в «Спартак», в чьей плюшевой утробеприятнее, чем вечером в Европе.Там снимки звезд, там главная — брюнет,там две картины, очередь на обе.И лишнего билета нет.

Земной свой путь пройдя до середины,я, заявившись в Люксембургский сад,смотрю на затвердевшие сединымыслителей, письменников; и взад —вперед гуляют дамы, господины,жандарм синеет в зелени, усат,фонтан мурлычит, дети голосят,и обратиться не к кому с «иди на».И ты, Мари, не покладая рук,стоишь в гирлянде каменных подруг —французских королев во время оно —безмолвно, с воробьем на голове.Сад выглядит, как помесь Пантеонасо знаменитой «Завтрак на траве».

Красавица, которую я позжелюбил сильней, чем Босуэла — ты,с тобой имела общие черты(шепчу автоматически «о, Боже»,их вспоминая) внешние. Мы тожесчастливой не составили четы.Она ушла куда-то в макинтоше.Во избежанье роковой черты,я пересек другую — горизонта,чье лезвие, Мари, острей ножа.Над этой вещью голову держа,не кислорода ради, но азота,бурлящего в раздувшемся зобу,гортань… того… благодарит судьбу.

Число твоих любовников, Мари,превысило собою цифру три,четыре, десять, двадцать, двадцать пять.Нет для короны большего урона,чем с кем-нибудь случайно переспать.(Вот почему обречена корона;республика же может устоять,как некая античная колонна).И с этой точки зренья ни на пядьне сдвинете шотландского барона.Твоим шотландцам было не понять,чем койка отличается от трона.В своем столетьи белая ворона,для современников была ты блядь.

Я вас любил. Любовь еще (возможно,что просто боль) сверлит мои мозги,Все разлетелось к черту, на куски.Я застрелиться пробовал, но сложнос оружием. И далее, виски:в который вдарить? Портила не дрожь, нозадумчивость. Черт! все не по-людски!Я Вас любил так сильно, безнадежно,как дай Вам бог другими — но не даст!Он, будучи на многое горазд,не сотворит — по Пармениду — дваждысей жар в груди, ширококостный хруст,чтоб пломбы в пасти плавились от жаждыкоснуться — «бюст» зачеркиваю — уст!

Париж не изменился. Плас де Вожпо-прежнему, скажу тебе, квадратна.Река не потекла еще обратно.Бульвар Распай по-прежнему пригож.Из нового — концерты за бесплатнои башня, чтоб почувствовать — ты вошь.Есть многие, с кем свидеться приятно,но первым прокричавши «как живешь?»

В Париже, ночью, в ресторане… Шикподобной фразы — праздник носоглотки.И входит айне кляйне нахт мужик,внося мордоворот в косоворотке.Кафе. Бульвар. Подруга на плече.Луна, что твой генсек в параличе.

На склоне лет, в стране за океаном(открытой, как я думаю, при Вас),деля помятый свой иконостасмеж печкой и продавленным диваном,я думаю, сведи удача нас,понадобились вряд ли бы слова нам:ты просто бы звала меня Иваном,и я бы отвечал тебе «Alas».Шотландия нам стлала бы матрас.Я б гордым показал тебя славянам.В порт Глазго, караван за караваном,пошли бы лапти, пряники, атлас.Мы встретили бы вместе смертный час.Топор бы оказался деревянным.

Равнина. Трубы. Входят двое. Лязгсражения. «Ты кто такой?» — «А сам ты?»«Я кто такой?» — «Да, ты». — «Мы протестанты».«А мы — католики». — «Ах, вот как!» Хряск!Потом везде валяются останки.Шум нескончаемых вороньих дрязг.Потом — зима, узорчатые санки,примерка шали: «Где это — Дамаск?»«Там, где самец-павлин прекрасней самки».«Но даже там он не проходит в дамки»(за шашками — передохнув от ласк).Ночь в небольшом по-голливудски замке.

Опять равнина. Полночь. Входят двое.И все сливается в их волчьем вое.

Осенний вечер. Якобы с Каменой.Увы, не поднимающей чела.Не в первый раз. В такие вечеравсе в радость, даже хор краснознаменный.Сегодня, превращаясь во вчера,себя не утруждает переменойпера, бумаги, жижицы пельменной,изделия хромого бочараиз Гамбурга. К подержанным вещам,имеющим царапины и пятна,у времени чуть больше, вероятно,доверия, чем к свежим овощам.Смерть, скрипнув дверью, станет на паркетев посадском, молью траченом жакете.

Лязг ножниц, ощущение озноба.Рок, жадный до каракуля с овцы,что брачные, что царские венцыснимает с нас. И головы особо.Прощай, юнцы, их гордые отцы,разводы, клятвы верности до гроба.Мозг чувствует, как башня небоскреба,в которой не общаются жильцы.Так пьянствуют в Сиаме близнецы,где пьет один, забуревают — оба.Никто не прокричал тебе «Атас!»И ты не знала «я одна, а вас…»,глуша латынью потолок и Бога,увы, Мари, как выговорить «много».

Что делает Историю? — Тела.Искусство? — Обезглавленное тело.Взять Шиллера: Истории влетелоот Шиллера. Мари, ты не ждала,что немец, закусивши удила,поднимет старое, по сути, дело:ему-то вообще какое дело,кому дала ты или не дала?

Но, может, как любая немчура,наш Фридрих сам страшился топора.А во-вторых, скажу тебе, на светеничем (вообрази это), опричьИскусства, твои стати не постичь.Историю отдай Елизавете.

Баран трясет кудряшками (они же— руно), вдыхая запахи травы.Вокруг Гленкорны, Дугласы и иже.В тот день их речи были таковы:«Ей отрубили голову. Увы».«Представьте, как рассердятся в Париже».«Французы? Из-за чьей-то головы?Вот если бы ей тяпнули пониже…»«Так не мужик ведь. Вышла в неглиже».«Ну, это, как хотите, не основа…»«Бесстыдство! Как просвечивала жэ!»«Что ж, платья, может, не было иного».«Да, русским лучше; взять хоть Иванова:звучит как баба в каждом падеже».

Любовь сильней разлуки, но разлукадлинней любви. Чем статнее гранит,тем явственней отсутствие ланити прочего. Плюс запаха и звука.Пусть ног тебе не вскидывать в зенит:на то и камень (это ли не мука?),но то, что страсть, как Шива шестирука,бессильна — юбку, он не извинит.

Не от того, что столько утекловоды и крови (если б голубая!),но от тоски расстегиваться врозьвоздвиг бы я не камень, но стекло,Мари, как воплощение гудбаяи взгляда, проникающего сквозь.

Не то тебя, скажу тебе, сгубило,Мари, что женихи твои в боюподнять не звали плотников стропила;не «ты» и «вы», смешавшиеся в «ю»;не чьи-то симпатичные чернила;не то, что — за печатями семью —Елизавета Англию любиласильней, чем ты Шотландию свою(замечу в скобках, так оно и было);не песня та, что пела соловьюиспанскому ты в камере уныло.Они тебе заделали свиньюза то, чему не видели концав те времена: за красоту лица.

Тьма скрадывает, сказано, углы.Квадрат, возможно, делается шаром,и, на ночь глядя залитым пожаром,багровый лес незримому курлыбеззвучно внемлет порами коры;лай сеттера, встревоженного шалымсухим листом, возносится к стожарам,смотрящим на озимые бугры.

Немногое, чем блазнилась слеза,сумело уцелеть от переходав сень перегноя. Вечному перуиз всех вещей, бросавшихся в глаза,осталось следовать за временами года,петь на голос «Унылую Пору».

То, что исторгло изумленный крикиз аглицкого рта, что к матусклоняет падкий на помадумой собственный, что отвернуть на мигФилиппа от портрета ликзаставило и снарядить Армаду,то было — не могу тирадузакончить — в общем, твой парик,упавший с головы упавшей(дурная бесконечность), он,твой суть единственный поклон,пускай не вызвал рукопашноймеж зрителей, но был таков,что поднял на ноги врагов.

Для рта, проговорившего «прощай»тебе, а не кому-нибудь, не все лиодно, какое хлебово без солиразжевывать впоследствии. Ты, чай,привычная к не-доремифасоли.А если что не так — не осерчай:язык, что крыса, копошится в соре,выискивает что-то невзначай.

Прости меня, прелестный истукан.Да, у разлуки все-таки не дурагуба (хоть часто кажется — дыра):меж нами — вечность, также — океан.Причем, буквально. Русская цензура.Могли бы обойтись без топора.

Мари, теперь в Шотландии есть шерсть(все выглядит как новое из чистки).Жизнь бег свой останавливает в шесть,на солнечном не сказываясь диске.В озерах — и по-прежнему им нестьчисла — явились монстры (василиски).И скоро будет собственная нефть,шотландская, в бутылках из-под виски.Шотландия, как видишь, обошлась.И Англия, мне думается, тоже.И ты в саду французском непохожана ту, с ума сводившую вчерась.И дамы есть, чтоб предпочесть тебе их,но непохожие на вас обеих.

Пером простым — неправда, что мятежным!я пел про встречу в некоем садус той, кто меня в сорок восьмом годус экрана обучала чувствам нежным.Предоставляю вашему суду:a) был ли он учеником прилежным,b) новую для русского среду,c) слабость к окончаниям падежным.

В Непале есть столица Катманду.

Случайное, являясь неизбежным,приносит пользу всякому труду.

Ведя ту жизнь, которую веду,я благодарен бывшим белоснежнымлистам бумаги, свернутым в дуду.

МЕКСИКАНСКИЙ ДИВЕРТИСМЕНТ