Татьяна Кузовлева - Одна любовь Страница 6

Не позволяй душе обиженной

Сиюминутного суда.

Постой. Остынь. Поверь – действительно

Всё встанет на свои места.

Ты сильный. Сильные не мстительны.

Оружье сильных – доброта.

БОМЖ

Галине Нерпиной

Уходит мой поезд в тупик, и захлопнулись двери.

Сигнальная кнопка мигает, на стыках дрожа.

И в гулкой утробе ползущего медленно зверя

Не сыщется жертв, кроме этих – меня и бомжа.

Он зычно храпит, подложив под висок капелюху.

Вагонная лавка ему – что родная кровать.

«Судьба!» – бормочу, и состав отзывается глухо.

И створки дверные мне сил не хватает разъять.

И едем мы с ним, неизвестно куда и насколько.

И главное, здесь никому не хватиться меня.

И разве что я не отмечена синей наколкой,

А так – мы попутчики, значит, почти что родня.

Мы едем по миру, где спутаны вёсны и зимы,

Где сходятся грех, покаянье, молчанье и крик.

Где все мы равны изначально и все заменимы,

И каждый не знает, когда его поезд в тупик.

А поезд ползёт, синеватые рельсы утюжа.

И кажется – можно в любую минуту сойти.

Нам были даны при рождении чистые души.

Спит бомж в электричке.

Храни его, Боже, в пути.* * *

Тане Кузовлевой

Рыдай, поэтесса,

Над нашим уютом убогим.

Стихи твои будут, как месса,

Услышаны Богом.

В заполненной строчке

Есть тайное вольное место,

Как раз перед точкой

А может быть, сразу за точкой…

Лев Устинов

Грех рыдать мне над бытом —

В нём моя от рожденья стихия.

В мире, горем оббитом,

Слишком робко шептала стихи я.

Не во имя утех

Обращалась я к Богу за словом, —

Я молилась за всех

Обойдённых любовью и кровом.

Мне не выпал успех,

Но, строку обращая в молитву,

Я просила за тех,

Кто у горла предчувствовал бритву.

И в холодной золе

Тем тоске моей быть утолимой,

Что жила на земле

Среди любящих ради любимых.

III НЕОБЩАЯ ТЕТРАДЬ

А. П.

* * *

В этом доме сменяются гости, как карты игральные,

И радушен хозяин, и ласков породистый пёс.

И стоят за окном кипарисы, как стражи печальные.

И внезапные ливни февраль пробивают насквозь.

И когда над каньоном лукаво луна затуманится

И любая травинка к ней в полный потянется рост,

Мое сердце не выдержит и безнадёжно обманется,

И меж былью и небылью выстроит призрачный мост.

И ресницы сомкнув, я пройду по нему, словно зрячая,

Позабыв, что опоры не будет под ним ни одной.

Мне бы лучше проснуться – и сон этот переиначу я.

Мне бы лучше вернуться – да нет ничего за спиной.

ПИСЬМА ИЗ КИТАЯ

1

В сочельник вымерз дом. Живая,

Я с ним осталась, неживым.

И я заснула, согревая

Его дыханием своим.

Там жил Китай. Там ниоткуда

Свет к моему струился лбу.

По бронзовым ладоням Будды

Читала я свою судьбу.

И, как омытая водою,

Она была ясна, пока

Покоилась в Его ладонях

Моя холодная рука.

2

Между небом и небом

Одиночеством дышит покой.

Где и с кем бы ты ни был,

Ты моей окольцован строкой.

Не от встречи до встречи —

Что мне редкие высверки встреч? —

Чем ты дальше, тем легче

Мне тебя для тебя уберечь,

Чтобы словом нелепым Не обидеть тебя, не задеть.

Между небом и небом

Как мне жить? – ни упасть, ни взлететь.

3

Мне этой зимой не проститься со стужей.

Я горло шарфом обмотала потуже

Пред тем, как шагнуть из тепла за порог.

Харбинское солнце вставало белёсо,

И тени ложились графически-косо,

И ветер о мой разбивался висок.

Тот ветер жестокий, что вымел в двадцатых

В Китай, за Амур, без вины виноватых,

Безжалостно сбитых с российских орбит.

Как много их сгнило в советских централах,

Как выжило их до ничтожности мало.

За выживших – кланяюсь в пояс, Харбин.

4

Мне говорят: она добра

К своим разноплеменным детям.

Мне говорят: она мудра,

А я не знаю, что ответить.

Была бы доброй – из гнезда

Своих детей не выживала.

Была бы мудрой – никогда

Их хлебом бы не попрекала.

Меня одёрнут: не злословь!

А я лелею, как умею,

Кровоточащую любовь

И к ней, и к тем, кто предан ею.

Они её вдохнули дым,

Запомнили любую малость

И – лицемерие, с каким

Она от ближних отрекалась.

5

Я помню тот снимок, где тесно

Твой мальчик прижался к тебе.

Где вам ничего не известно

О будущей вашей судьбе,

Об улицах Вены и Рима,

О комнатках жалких – внаём,

Где ты, словно в пропасть с обрыва.

Как птица с птенцом под крылом.

Там почвы особенна хрусткость,

Там неба особенна гладь.

Но все же еврейская русскость

В вас будет и там проступать.

6

Я иду к тебе слепо,

Как из стужи идут на огонь.

Между небом и небом

Я держу над тобою ладонь.

Я иду к тебе нежно,

Чтобы шрамы твои не задеть.

Я латаю прилежно

Слишком хрупкого времени сеть.

Слишком воздух разрежен,

Слишком холодно на сквозняках.

Но дрожит, неизбежен,

Свет, оставленный в черновиках.

А затянется крепом

То ль дорога моя, то ль строка,

Между небом и небом

Раздышу над тобой облака.

7

Снежинки на стекле искрились.

Позёмка свёртывалась в круг.

И сны, что мне в Сочельник снились,

Сбываться начинали вдруг.

Китай и справа был, и слева,

Вплетаясь в сеть моих дорог.

И без пристрастия и гнева

Судил меня молчащий Бог.

И стыли снежные завалы

Под окнами и у ворот.

И мне тепла недоставало

Весь бесконечно длинный год.* * *

Нет, ты полюбишь иудея…

О. Мандельштам

А из того, чем я владею,

Не в такт спеша, не в лад дыша,

Глубокой раной иудея

Поражена моя душа.

И я понять бесплодно силюсь:

За что, за чьи навет и ложь,

Мучительно любя Россию,

Ты в пасынках при ней живёшь.

И от неё не ждёшь защиты.

Но, презирающий испуг,

Ты иронично и открыто

Глядишь на эту жизнь вокруг.

Своих гонителей не судишь.

Бог не простит – так ты простишь.

Но ничего не позабудешь

И в гены боль свою вместишь.

А мне, о чём бы ни молила,

Мне душу жгут сквозь образа

Глаза Иисуса и Марии —

Народа твоего глаза.

И я стою с тобою вровень.

И как бы ни была слепа,

Всей русской, всей нерусской кровью

В тебя вросла моя судьба.

И не предам, и не унижу,

Заглядывая в глубь времён,

Всего того, чем путь твой выжжен

И чем в веках он озарён.* * *

В это лето, спалившее зноем столицу,

Когда обморочны даже краткие сны,

Мне тебя не хватает, как воздуха – птице,

И как рыбе – прохладной речной глубины.

Это лето влечёт меня неодолимо

В глубь Петровского парка, где дышит земля,

Где меды источают столетние липы

И где пухом любви изошли тополя.

Но и там моей муке не будет предела —

Бессловесно, безвестно, бесслёзно сгорю

И всё то, что сказать я тебе не успела,

Я тебе никогда уже не повторю.

Но однажды вернусь твоей тенью слепою,

Может быть, задержусь ненадолго в окне,

И всё то, что не понято было тобою,

Отзовётся неслыханной болью во мне.* * *

Поверь, Иерусалим:

Моя была бы воля,

Губами бы сняла

С твоих камней слезу.

Здесь вертикаль любви

С горизонталью боли

Образовали крест,

И я его несу.

Я знаю, хрупок мир

И вечность ненадёжна,

И не точны слова,

И уязвима плоть.

Но истина одна

Светла и непреложна —

Одна у нас Земля,

Один у нас Господь.

Прости, Иерусалим,

Я вряд ли вновь здесь буду.

Но будут жечь меня

На северных ветрах

Жар полдня твоего,

Твоей ночи остуда

И за твоих детей

Неистребимый страх.

ИСТИНА

Этот город называется Москва.

Эта улица, как ниточка, узка.

Эта комната – бочонок о два дна. И приходит сюда женщина одна.

Меж ключиц её – цепочка горьких бус. Он губами знает каждую на вкус.

Он снимает их, как капельки с листа. А она стоит, как девочка, чиста.

Это чёрт её придумал или Бог? Это бредил ею Пушкин или Блок?

И кому была завещана в века Эта бронзовая тонкая рука?

Эти тёмные печальные зрачки Отворяли все затворы и замки.

Ей доступны все дворцы и все дома. Это входит в двери Истина сама.

Это Лермонтов, мальчишка и гусар, Ночью губы воспалённые кусал.

Он не знал её, не ждал её, не звал. Он разломленные плечи целовал.

И тогда, как наскочившая на риф, Разбухала эта комната от рифм.

А она ломала руки, как лучи, И срывала цепи бусинок с ключиц.

И лежали они весом в Шар земной На прямых ладонях Истины самой.