Борис Ручьев - Любава Страница 6

Глава четвертая

Сдав бригадный отчет за неделю,поздней ночью вернувшись домой,не нашел я порожней постелидля себя, как назло, ни одной…Спит Любава живой царь-девицейв заповедном, запретном углу.На фуфайку да две рукавицылег и я на тесовом полу.Только спать бы скорее да спать бы, —сам твержу про себя, — как-нибудьдоживешь, дорогой, и до свадьбы,лишь бы только в секунду заснуть"…Пусть окошки огнем заливая,о простенки гремя, как прибой,ночь гремливая, ночь зореваяполыхает до звезд над тобой.Пусть под ухом глубоко-глубоко,будто гулом железа хвалясь,то затихнет, то вздрогнет под боком,возле сердца планета Земля.Пусть рабочею ночью весенней,глуби гор аммонитом дробя,богатырское землетрясеньебудто в зыбке колышет тебя…Ходит возле да около дрема,нет ей, дреме, ни счету, ни мер…

Раным-рано, за час до подъема,в дверь вбегает прорабский курьер.И зовет, будто в бой наряжая:— Кто живой? Выходи наперед!Спите, как господа, горожане,а на город-то буря идет!..Мы, насилу глаза размыкая,встали, как во хмелю, ото сна.Это что, мол, за пакость такая!..Где тут буря? Откуда она?А курьер усмехается вроде:— Сам покамест не виделся с ней.Буря где-то у полюса бродит,а придет ли? Начальству видней.По случаю распутной погодыдан вам строгий приказ, мужики:день да вечер — на сон да на отдых,а к полуночи — все как в штыки!..И пошел наш будильник по светус легким сердцем… А нам каково?Сна уж нету, спокоя уж нету,впереди словно бой роковой!И Любава, глазища не щуря,смотрит с ужасом в полую дверь,дескать: «Буря идет… Будет буря!Как же жить-то! Что делать теперь?..»Подобрался я к ней исподтиха,взял в полон да прихлынул плечом:— Да не будь ты, — прошу, — воробьихой,буря — сила, а нам нипочем.Словом, вот что, гражданка жилица:нынче, в самый досужливый день,первым делом желаю жениться,хватит тень наводить на плетень!..

А денек, подсиненный лазурью,разгорался во весь окоем…Не почуяв далекую бурю,я почти что забыл про нее.И спокойно шепчу по секретусамым ярым читакам газет:«Как, мол, братцы, пройти к горсовету?»А они мне: — А где горсовет?..Где… Ну где?.. И тогда, наудачу,весь зардевшись со щек до волос,всем жильцам задаю, как задачу,свой, как чох, неотложный вопрос.…Управленья, конторы, цехкомы,всякий, вроде казенного, домтут нам с чистых порогов знакомы,наземь ставлены личным трудом.Но никто еще, видно, покудагорсовету не ладил палатв нашем будущем городе чуда,сбитом наспех на таборный лад.И, никак не добившись ответа,вдоль по вольной молве, на авось,под венец городского Советамне Любаву вести довелось.…Вот и топаем к солнышку прямо,по дорожке, ближайшей на вид.Справа горных белков панорама,слева залпами рудник гремит.А вкруг нас, как на вечном биваке,без границ, вперемежку, вразбродто дорогу заступят бараки,то постройка во весь разворот.Ни былинки, ни дерну, ни настана земле беспощадных работ,развороченной, дымной, громастой,чуть окованной в утрешний лед.Даже голос пропал у Любавыот такой прямиковой ходьбычерез насыпи, рельсы, канавы,сквозь колючую сеть горотьбы.А вдогонку грохочут составы,искры сыплются, мчатся свистки…Даже слезы в глазах у Любавы,жилки бьются в тугие виски.Каждый встречный, любой поперечныйотойдет да оглянется вдруг,а спросить о причине сердечнойвторопях никому недосуг.Нет покудова городу дела,что его коренному жильцухолостяцкая жизнь надоела,а невеста желает к венцу.И шагает за мной, как слепая,будто тень моя, с правой руки,о каменья подметки сшибая,растеряв на ходу каблуки…Шли да шли мы, и даже светилоподступающей буре назлогрязь отпарило, раззолотило,огоньками ручьи подожгло.Будто с круглой сироткою ласков,сам Любаву, жалея до слез,через все восемнадцать участковя бы с музыкой в сердце понес…Но подолом тряхнув, будто пава,юбку-клеш до колен заголя:— Благодарствую! — молвит Любава, —Нахлебалася я киселя.Целый день, хоть и плачем, а скачемс кочки в яму, то взад, то вперед.Чем не свадьба! Не хуже собачьей…А тебя и конфуз не берет!..Бога, что ли, я чем прогневила,что на крайний мой девичий часмать родная не благословила,друг сердешный коня не припас.Хоть убей, — говорит, — а не станускороходы трепать ни за грошпо цыганскому вашему стану,где и загса с огнем не найдешь!..И шумела, себя ублажая,чтоб по-бабьи хоть душу отвесть,вся — моя и до злости чужая,без подвоха — Любава, как есть…— Ну, — прошу я, — шагнем понемногу,за тебя, как за краденый плод,сам отвечу и черту и богу,а до загса — язык доведет…Вот Любава сперва замолчала,а потом, как с верхушки земли,огляделась… И, словно сначала,вслед за солнышком шли мы да шли…

Меж бараков, в тесовой времянке,не имущей державных примет —ни крыльца, ни парадной осанки, —отыскался он, наш горсовет.Не отесан фасад безоконный,но в двери, опершись на косяк,вьется гербовый, самый законный,будто с ленинской подписью, стяг.Видно, есть в нем великая сила,свыше прочих душевная власть,что Любава язык прикусила,вся растрогавшись, чуть не крестясь,позабыв о маманьке и боге,покорясь только мне одному…И встречает нас дед одноногий,будто главный в казенном дому.Как солдат, не сымая с макушкишлем суконный с багровой звездой,отдал честь моей смирной подружке,усадил возле бака с водой.И сказал инвалид: — Торопыги,незавидные ваши дела…Под замками гражданские книги,домна всех писарей забрала…Я-то сразу, при входе заметивголый строй безработных столов,молча стал у порога в Совете,всё, как есть, понимая без слов.Но Любава, признав за обидунепонятную чью-то страду:— Не распишут, — клянется, — не выйду!С места, лопни глаза, не сойду!Нас не ждут, мол, ни сваты, ни кони,дом родимый — за тысячу верст…Только дед — костыли под ладони,подымает себя во весь рост:дескать, все-то мы, дочка, не дома,тут без свадеб по горло хлопот…Нынче наше величество Домнагорожанам дыхнуть не дает.Кто хозяин ей, тот и работник,а тому, кто хозяйствовать рад,днем субботник и ночью субботник,всю неделю — субботы подряд.Сами гляньте, что долы, что горы,где ни ступишь — то вал, то окоп…Вроде город наш вовсе не город,а насквозь — мировой Перекоп!— И прошу, — говорит, — откровенно,извиняйте в расстройстве такомнаш, ни штатский пока, ни военный,охраняемый мной исполком!..Мы с Любавой глядим и не дышим:востроглазый, бровастый, седой,дед упарился, сдвинул повышестарый шлем с широченной звездой.Сел за стол и, чуток успокоясь:— Раз печать, — говорит, — под замком,то и жить вам до свадьбы на совесть!Совесть — тоже гражданский закон.Домну пустим — все праздники справим,и на нонешнем фронте своемвсех пропишем, поженим, проздравим,на домашний манер заживем…

Может, вправду подумавши здраво,зряшной клятвы своей супротив,взадпятки отступила Любава,за фуфайку меня ухватив.А на воле — теплынь, как в июле,хоть и солнце пошло под уклон,хоть и ветры крест-накрест подули,весь пустырь обратился в затон.Ходим-ищем по камушкам сушу,прошлогодний чилижник, межу…Только вдруг: — А постой, дорогуша!Стой, счастливая, — правду скажу…Через топь, словно ждать нас не в силах,нам с Любавою наперехлестпрет цыганка в горняцких бахилах,подобравши подол, будто хвост.Подступила. Взглянула разочекна девичью ладонь на ветру:— Плюнь ты мне, — говорит, — прямо в очи,ежли я тебе, лебедь, совру…А цыганские очи — глазища!Бровь любая — стойком, как дуга.И на шее, черней голенища, —белокаменные жемчуга…И действительно, все, что бывало,словно высмотрев из-за угла,про Любавину жизнь рассказала,поименно меня назвала.«Вот уж, — думаю, — точно — акула!»А она, заступив нам пути,с форсом лапу ко мне протянула:— Ручку, бархатный, позолоти…Тут Любава без всякого торгацелый рубль выдает на расчет.Аж гадалка визжит от восторга,в тайный храм нас куда-то зовет:— Раз невеста твоя не скупая,сей же час, даже в этом аду,золотые венцы откопаю,не попа — архирея найду…И Любава, похоже, что рада,даже мне задает, как урок:— Вот он, бог-то! Гляди-ка, взаправду,по-цыгански, а все же помог…Сам крещеный, чего уж стыдиться, —не крестясь, не садился за стол, —не приметил я точной границы,той, где в мир городской перешел.Где и сам, по людскому примеру,разуверясь в исконном святом,потерял деревенскую верувместе с отчим нательным крестом.Словом, жизнью ученый немного,не силен я в речах перед тем,кто порой заикнется про богапо душевной своей немоте.Но карал бы я строгого строже,становясь добровольно судьей,всех торговцев заведомой ложью,золотыми венцами ее……И с Любавой не мысля браниться,приглашаю цыганку баском:— А зайдем-ка сперва, мастерица,в наш Совет городской… В ис-пол-ком!Сразу, будто подвох обнаружив,по-сорочьи, с опаской живя,как метнулась от нас через лужиразъяренная ворожея,посулив мне без дна и покрышкив преисподней последний этаж,говорит: — За партейную книжкубога продал, а нас не продашь…А Любава мне: — Турок ты, что ли?Ошалел от большого ума.Если брак тебе горше неволи,так найду Боровлянку… Сама!..Злоба рот у ней перекосила,бороздой пролегла меж бровей…Сроду девки такой некрасивойне знавал я в Любаве своей.И отрезал я начисто разом:— Перед городом, перед людьмиэтой божьей кулацкой заразойне позорь ты меня, не срами!Ничего мне, Любава, не жалко,лишь бы стала ты самой баской,задушевной моей горожанкой,а не этакой бабой-ягой.Не к лицу тебе страсти старушьи,божьи крести — церковная масть…У Любавы не токмо что уши,шея вся багрецом залилась.Ветровая остуда крепчала…Растеряв золотое тепло,без зари, не доплыв до причала,солнце в бурую тучу слегло.

Глава пятая