Александр Новиков - Симфонии двора (сборник) Страница 6

Топь, в какую часть света не выйдь.

Безворотки тенями сутулыми,

По цепи кашель-хрип.

То земля желваками над скулами,

То вода сапогами навсхлип.

Небо. Нет, шкура волчья, облезлая –

Ляг – раздавит свинцом.

Все мы здесь – босиком вдоль

по лезвию,

Оболочки с живым холодцом.

Это здесь след проклятия вечного

Вбит, распластан, распят.

Боль Руси, шрам искусства заплечного,

Вот он, здесь – от макушки до пят.

Охраняют столетние вороны

В землю вогнанных здесь.

Номерные кресты на две стороны,

Цифры – судьбы, забитые в жесть.

Сколько ж их, пооблепленных каркалом,

Из болот проросло,

Отхромало и кровью отхаркало

Перед тем, как на палку – числом?

Из шеренги понурых, остриженных –

Вот и я, безворотка мала.

На кострищах болотных,

повыжженных –

Недотлевшая угли-зола.

И глаза. Это все, что из облика

Мне к улыбке былой.

Остальное дымит и, как облако,

Улетает мертвецкой золой.

В этом рубище, впрямь, на преступника,

Как две капли, похож.

Мне, как всем, нет иного заступника –

Мат площадный, да кнопочный нож.

И в бараке с повадками лисьими

Сон мой – каторжник-вор –

Совершает побеги за письмами

Далеко за колючий забор.

В долгий путь, что не верстами мерится,

Как зловонная топь –

То погаснет, то снова засветится –

Через ночь, через душу – навзлобь.

Беспримерный в своей испоконности,

И охота блажить:

Нет на свете страшнее законности,

Чем законность святая – дожить!

1986 год

ОБО МНЕ И СЛОЖАТ ПЕСНЮ

Обо мне и сложат песню,

Скажем, например,

Так уж точно околесню

На блатной манер.

Два притопа, три прихлопа,

Три аккорда в ряд –

Под такие вся Европа

Пляшет, говорят.

Да припутают при этом

Девок и тюрьму –

Раз уж был блатным поэтом,

Подставляй суму.

Ярлыков-то в жизни разных

Я переносил,

Не досталось только красных.

И за то – мерси.

Не кричал – глаза навыкат:

– Родина моя!.. –

А любить ее привык, вот,

Мудро, как змея.

В пустобрешной голосильне

Брезговал дерзать.

Я лечил ее посильно,

Как больную мать.

А за это «опекуны»,

Сев на сундуки,

Рвали мне лекарства-струны

И – на Соловки.

Ну, да я душой пошире,

Я прощаю их –

Помнят пусть о дебошире,

«Осквернявшем стих».

И когда из бронзы-стали

Их повалят род,

Выше всяких пьедесталей

Станет эшафот,

На котором я не в камне

Выбит-изваян,

Расплодился, нет числа мне,

Вечный, как Боян.

А вокруг, мне ниже пупа

Ихни бюсты-вши.

Мать-История не глупа,

Так и порешит.

1984 год

ОЖЕРЕЛЬЯ МАГАДАНА

Пробил час. К утру объявят глашатаи

всенародно –

С опозданием на полвека – лучше все ж,

чем никогда! –

«Арестованная память, ты свободна.

Ты свободна!»

Грусть валторновая, вздрогни и всплакни,

как в день суда.

Стой. Ни шагу в одиночку, ни по тропам,

ни по шпалам.

Нашу пуганую совесть захвати и поводи

В край, где время уминало кости

Беломорканала,

Где на картах и планшетах обрываются

пути.

В пятна белые земли,

В заколюченные страны,

Где слоняются туманы,

Словно трупы на мели.

В пятна белые земли –

Ожерелья Магадана,

В край Великого Обмана

Под созвездием Петли.

Это муторно, но должно: приговор

за приговором –

С опозданьем на полвека – приведенный

отменять.

Похороненная вера, сдунь бумажек лживых

горы –

Их на страже век бумажный продолжает

охранять.

В них – как снег полки на муштре – топчут

лист бумажный буквы,

Выбивая каблуками бирки, клейма,

ярлыки.

А кораблики надежды в них беспомощны

и утлы,

Их кружит и тащит, тащит по волнам Колым –

реки.

В пятна белые земли,

В заколюченные страны,

Где слоняются туманы,

Словно трупы на мели.

В пятна белые земли –

Ожерелья Магадана,

В край Великого Обмана

Под созвездием Петли.

1986 год

ОСВОБОДИЛСЯ

– Хватит сидеть в тюрьме, выходи! –

Проговорил мне начальник так

ласково, –

Джина и то отпустил Алладин,

А что не вернешься в бутыль – верю

на слово.

И вот он, шумит, вокзал, вот вагон,

Только окошечки не зарешечены.

Только садиться не надо бегом

И проводница годится мне в дочери.

Вот этот город. А ты кто такой?

Как вороные сюда тебя вынесли?

Можешь деревья трогать рукой –

Их не узнаешь, они уже выросли.

А за деревьями дом. А в нем она.

На пианино бренчит, и – небеса в душе.

Может, засветятся окна с темна,

Может, одна и все также не замужем.

Пару шагов во двор – вот и дружки.

Истосковались, поди, а толку ли?

Ни рылом, ни нюхом – тюремной

тоски,

А разрисованы все наколками.

Каждый второй постарел, поседел,

А остальные толстеют от лени.

И хоть никто из них не сидел,

Ботают лучше меня, да по фене.

Значит, ударим в лады – в них ведь

бьют.

И все заискрится бокалами пенными.

И спляшут они, и подпоют

С голыми, голыми, голыми стенами.

А напоследок еще вина –

Озеленить на душе проталины.

И позвонить. А трубку возьмет она.

И скажет в сердцах: «Не туда попали

вы».

Освободился, освободился –

Воля упала с неба в суму.

Словно влюбился, снова влюбился.

Только в кого, не пойму.

2002 год

ПОЛУДУРОК

Скорый поезд черной сажей

Мажет небо, возит урок.

«Ах-ха-ха!..», – им бодро машет

Привокзальный полудурок.

Он блаженный, он свободный,

Машет бодро грязной лапой –

«Ах-ха-ха-ха!…», – непригодный

Для суда и для этапа.

И меня когда-то так же

Решеченная карета

По бумажке с черной сажей

Впопыхах везла из лета.

По бумажке-приговору,

Огоньки в окне свечные.

Ах-ха-ха! Бежать бы в пору,

Да собаки не ручные.

И меня ждала в постели,

Кудри белые просыпав,

Но колеса вдоль свистели,

Одурев от недосыпа.

И, казалось, в сон сквозь сажу

Кудри белые как ватман, –

Ах-ха-ха! – войдут и скажут:

«Выходи, тебе обратно».

Но тонули в сером утре,

Где рассвет совсем не розов,

И желтели эти кудри

На нечесаных березах.

Сквозь вокзала закоптелость

Полудурка взгляд кристальный.

Ах-ха-ха! Как мне хотелось

Поменяться с ним местами

1998 год

САМОСТРЕЛ

Вчера на самострел пошел вышкарь –

Не выдержал мороза мальчик с юга.

За пулей вслед пороховая гарь

Влетела в кость ему быстрей испуга.

Ах, как бы грел его тулуп,

Постой он в зековской телажке,

Да чтоб с утра не масло и не суп,

А черпачок перловой кашки.

С беспомощностью мамина сынка

Он дернул спуск, не видевший на юге,

Как пашут, чтоб не вымерзнуть, зека.

Как на морозе трескаются люди.

Ему полгода отстоять –

И улетай щеглом из клетки.

Ему, ведь, – жить. Нам – выживать.

Ему – года. Нам – пятилетки.

Без часового вышка – просто блеф.

Придет другой. Тот в рай добудет

пропуск.

Замерзнет он – в запретку кинет грев,

Покличет: – эй!.. – пальнет и съедет

в отпуск.

Обмоют лычку землячки.

– Пока я жив, учитесь жить, салаги.

………………………………………………….

Под вышкой грев. Голодные зрачки.

И кто-нибудь пойдет. На то и – лагерь.

1989 год

СЕРЫЕ ЦВЕТЫ

Нет ничего печальней воркотни

Продрогших сизарей тюремных

На крышах, на подворьях западни,

Когда встречают день в заботах бренных.

Нет ничего печальнее глядеть,

Как прыгают над хлебной коркой.

И долбят, долбят клювом эту твердь –

Сухарь казенный, черный и прогорклый.

Нет в мире сиротливее двора

И вечней серых постояльцев,

Носящих серость крыльев и пера

За крохами на грязно-красных пальцах.

Слоняясь по карнизам гулких стен

То вверх, то вниз – и так стократно –

Вам не понять, что дом ваш – это плен.

И чей он плен – вам тоже не понятно.

Летите прочь, чего ж, в конце концов,

Вы медлите, сбиваясь в пары?

И мир потом крадете у птенцов,

Свивая им, о нет, не гнезда – нары!

Как хочется рукой вам помахать.

Летите, вам не надо визы.

А я останусь время коротать,

Слоняясь, как и вы, в одежде сизой.

Нет ничего печальней суеты

Продрогших сизарей тюремных.

На белом снеге – серые цветы.

В насиженных и самых прочных стенах.

1985 год

СОН

На полустанках снег колючий,

Как проволока на ветру.

И от моей свободы ключик

Конвойный прячет в кобуру.

Горят поля и дразнят дымом

Через решетное окно,