Николай Асеев - Маяковский начинается Страница 6

ПЕРВАЯ ТРАГЕДИЯ

Я с сердцем ни разу до мая не дожили,

а в прожитой жизни

лишь сотый апрель есть.

В те дни,вопреки всем преградам и проискам,веснана афиши взошла и подмостки:какие-то людиставили в Троицкомвпервые трагедию«В. Маяковский».В ней не былодолиискусства шаблонного;в ней все —неожиданность,вздыбленность,боль;все —против тупого покрояОбломова:и автор,игравший в нейпервую роль,и грозныйцветастыйразлет декораций,какиеот бомбами брошенных слов,казалось,возьмут —и начнут загораться,сейчас же,пока еще действие шло.Филонов,без сна их писавшийтри ночи,не думал на нихнаживать капитал,не славы искалзапыленный веночек, —тревогой и пламенемих пропитал.

Теперь этостало истории хламом,куски декораций,афиши…А там — это былоединственным самым,что ставило голову выше.Теперь этодавняя перебранка,с которойи в книгу не сунусь.А было —периодомSturn’a und Drang’a,боямиза право на юность!Представьте:туманный,чиновный,крахмальныйдень,не выходящий из ряда,и в немнеожиданно,звонко,нахальногремящая буффонада.Представьте себеэтот профиль столичный,в крахмалетугого зажима,в испугена окрик насмешливо-зычныйповернутый недвижимо.Представьте себеэти вялые уши,забитые ватойпривычных цитат,глаза эти —вексельной подписи суше,мигающиена густые цвета.Часть публики аплодирует:«Наши!»Но бóльшая,негодуя, свистит.Задыподнимают со стульев папаши,волнуясь, взывают:«Где скромность, где стыд?!»Да, скромностьюнашине отличались тут;их шумв добродетелях — подкачал:ни скромности,ни уваженья к начальству,ко всякомув корненачалу начал.Но то, что казалось папашамнахальствоми что трактовалоськак стиль буффонад, —не явной ли сталоразмолвкой с начальством:истерсяРоссию вязавший канат!Уже износилисьсмиренья традиции,сошла позолота,скоробился лак,и сталовсе большев семействах родитьсябездельников,неслухов,немоляк.

Бездельем считалосьвсе,что — хоть постепенно,хоть как бы ни скромнои как ни малó —примерного юношувверх по ступенямобщественной лестницыне вело.Бездельничество —это все,что непрочно,все,что не обвеянозапахом щей,не схоже с былым,непривычно,порочнои — противоречитпорядку вещей.Порядок жеявно пришелв беспорядок!По-разномушли в учрежденьях часы…И как ни сверкаликлинки на парадах —рабочая силалегла на весы.

И часто, в тоске,ужасалась супруга,и комкал газетусердитый супруг,что«…мальчикиз нашего выбился круга!»,что«…девочкавовсе отбилась от рук!»Потомствоскрывалось на горизонте.«Ведь были ж послушныи мягки как шелк!»«А нынче —попробуйте урезоньте!»«А ваш-тонебось в футуристы пошел!»

Вот так это всеи случалось и было:не то чтобначальственный окрикослаб,но — детствомамаше с папашей грубилона весьбеспредельный российский масштаб.А вместе с родительским —царский и божийклонился,в цене упадая,престиж,и стала странана себя не похожей,все злей и угрюмейв затылке скрести.

Конечно,не спор о семейственном благемассовкойтопорщилсяу леска,но —массовой перебежкою в лагерьределибылого уклада войска.Конечно,не в этом была революция,героика будней,упорство крота,но все беспризорнееголовы русыемелькалиукрадкою за ворота.

Я знал эту юность,искавшую выходпод тусклой опекоюгородовых,не ждавшуютеплых местечек и выгод,а судеб —торжественных и передовых.Казалось —все скоро изменится…Ждаликаких-то неясных предвестий,толчков.Старались заглядывать в завтра.Но далихмурелив обрывках газетных клочков.Казалось —все скоро исполнится…Слишкомбыла эта явьи темна и тесна.Ловилиотгулы грозыпо наслышкам,шептались,что скоро наступит весна.И вдруг —в этом скомканном,съёженном мире,где день не забрезжили сумрак не сгас, —во всей своей молодостии ширипронесся призывомгрохочущий бас:«Ищите жирныхв домах-скорлупахи в бубен брюхавеселье бейте!Схватите за ногиглухих и глупыхи дуйте в уши им,как в ноздри флейте».

Вот тут-тои поднялась потасовка:«Забрать их в участок!Свернуть их в дугу!»А голос взвивалсявысоко-высоко:«О-го-го — могу!..»

«ВПЕРЕДИ ПОЭТОВЫХ АРБ»

Любовь!

Только в моем

воспаленном

мозгу была ты!

Глупой комедии остановите ход!

Смотрите —

срываю игрушки-латы

я,

величайший Дон-Кихот!

Вот он возвращаетсяиз Петрограда —красивый,двадцатитрехлетний,большой…Но есть в нем какая-то горечь,утрата,какое-то облако над душой.Сказали:к друзьям он заявитсяв среду.Вошел.Маяковского —не узнать.Куда подевались —их нету и следу —его непосредственностьи новизна.Уж он не похожна фабричного парня:белье накрахмалили волос подстриг.Он стал прирученней,солидней,шикарней —по модепоследний со Сретенки крик.(На Сретенке былидешевые лавкиготовой одежи:надень и носи.Что длинно —то здесь жевозьмут на булавки;что коротко —вытянутпо оси.)Такого вот —можно поставить к барьеру:цилиндр,и визитка,и толстая трость.Весь вид —начинающий делать карьерунаездник из циркаи праздничный гость.

Они ему крыльянапрочь обкорнали,сигарой зажалисмеющийся рот,чтоб стал он картинкойв их модном журналене очень опасныхпострочных острот.Они его в шик облачилигрошовый,чтоб смех,убивающий наповал,чтоб голос егоразменять на дешевыйкадансих прислужников-запевал.

На нем же любое платьевыглядело элегантным;надетым не для фасонови великосветских врак…Он былкакого-то нового племениделегатом,носившимтак же свободно,как желтую кофту,фрак.И в блескелоснящегося цилиндраотсвечивал холод,лицо озарив;так —в порохе блещущаяселитранапоминаетпро грохот,про взрыв.И — хоть он печаталсяв «Сатириконе»,хоть впутался в лентыермольевских фильм, —весь мир егопомысловбыл далеко не тем,чем казалсядля нас,простофиль.Он законспирировалмысли и темы;расширив глаза,он высматривал год —тот год,где поймем и почувствуемвсе мы,что мир разделилсяна слуг и господ.Он больше не шелпротив ихних обрядов;он блуз полосатыхуже не носил.И только одноне укрыл он, упрятав:сердечного грохотав тысячу сил.

И сразувсе темы мельчали…Одна —до дрожи стены.И сразудрузья замолчали —так были потрясены.И после,взмывая из мрака,тянулись к нему голоса,и пестрая вязьПастернака,и хлебниковская роса;и нервный, точно котенок(к плечу завернулась пола),отряхивал лапки Крученых;Каменский пожаром пылал;и Шкловского яростная улыбка, —восторгом и больюискривленный рот,которомувся литература — ошибка,и все переделать бы — наоборот!

Комедияпревращалась в «мистерию»:он зря ее думалразвенчивать в «буфф»;все жестчепотерю ему за потереюприписывал к жизнивсесветный главбух.Все чаще и чащевпадал он в заботу,судьбы обминаятугой произвол;все гуще, как в лямки,влегал он в работуи книгу надписывал подписью:Вол.Огромнымупорным Самсоном остриженнымдо мускульных судорогвздувшихся плеч, —он речьот дворцов поворачивалк хижинам,других за собойпомышляя увлечь.

И это,и все,что в стихах его лучшего,толпа равнодушныхи сонных зевакне виделаиз-за лорнета бурлючьего,из-за скопившихся в сплетняхклоак.Но были в Россиихорошие люди:действительно —соль ее,цвет ее,вкус.Их путь, как обычно,был скромен и труден.И дом небогат,и достаток негуст.Я знаю отлично:не ими однимиспасен былтогдашней России содом.Но именно этимне стали родными,с их вкусом,с их острым событий судом.Их пятеро было,бесстрашных головок,посмевших свой взгляди сужденья иметь;отвергнувших путьханжества и уловок,сумевшихмеж волковпо-волчьи не петь.

Сюда сходились все путипоэтоввека нашего;меж них,блистательных пяти,свой лугрифмач выкашивал.Как пахнутэтих трав цветы!Как молодои зелено!Как будто бы с судьбойна «ты»им было стать повелено.Здесь Хлебников жил,здесь бывал Пастернак…Здесь —свежестьв дому служила.И Маяковскогопятерняс их легкой рукой дружила.Взмывало солнце петухомв черемуховых росах.Стояло время пастухом,опершимся о посох.Здесь начинали житьстихоммеж них —тяжелокосых.Но мне одному лишьвыпало счастьевсю жизнь с ними видетьсяи общаться.Он,заходя к нам,угрюм и рассеян,добрелво всю своих глаз ширину,басил про себя:«Счастливый Асеев —сыскал себеэтакую жену!»

Я больше теперьникуда не хочу выходитьиз дому:пускайвсе люстры в лампахгорят зажжены.Чего мне искатьи глазами мелькать по-пустому,когда — ничего на светенетнежнее моей жены.Я мало писал про нее:про плечи ее молодые;про то,как она справедлива,доверчива и храбра;про взоры ее голубые,про волосы золотые,про руки ее,что сделали в жизни мнестолько добра.Про то,как она страдает,не подавая вида;про то,как сердечно веселее ребяческий смех;про то,что ее веселье,как и ее обида,душевней и человечнейиз встреченных мною всех.Про то,как на помощь онаприходит быстрее света,сама никогда не требуяпомощи у других;про то,как она служилаопорою для поэта,сама для себя не делаяни из кого слуги.И каждоесвежего воздуха к кожекасанье,и каждаяясного утрапросторная тишина,и каждаясветлая строчкаобязана ей,Оксане, —котораяиз воспетыхединственнаяжена!

ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ ГОД