Александр Радищев - Песнь историческая Страница 6

Сию повесть, где лишь видно

Иль неистовство, иль зверство.

Убоясь попасти в руки

Своей страже вероломной

Иль сената, погибает

Смертью, красной для тирана:

Он мечом сам грудь пронзает, —

И погиб, последня отрасль

Дому Юлия велика.

Гальба, Отон и Вителлий,

Появившись на престоле,

Смертию своей поносной

Уступили Веспасьяну,

Избранному в цари войском,

Трон, омытый своей кровью.

Некогда ласкатель гнусный

Он Нарцисса и Нерона,

Веспасьян явил на троне

Добродетель: и Рим гибший

Отдохнул – хоть ненадолго.

Далек пышности и спеси

И трудясь во управленьи,

Воздвигал погибше царство,

Где чредою скиптр держали

Злы тираны, равно гнусны,

Равно злобны, или глупы,

Или бешены, иль паче

Расточительны безумно.

Услажденье рода смертных,

Тит, почто прешел ты скоро?

Или для того, чтоб знали,

Что считал ты свое царство

Излиянным только благом,

Нарицая днем погибшим,

Когда счастья не мог сделать

Никому? Но век твой красен

Жизнью Плиния Старейша…

Заключенный в недрах утлых

Огнь в Везувии, яряся,

Всклокотал и хлябь разинул,

Разорвав ее холм высший.

Огнь, каменья, дым и пепел —

Всё летит превыше облак,

Затмевая день и солнце.

Там рекой струится лава,

И всё гибнет, вся окрестность

Погребенною сокрыта

В пепле жарком и ниспадшем.

Геркуланум и Помпея

Низошли совсем в могилу;

Бедство, смерть, опустошенье

Распростерлися далеко.

Тут, вождаемый алчбою

Сведения и науки,

Погибает Старший Плиний.

Но ты царствуешь, о сладость

Римского народа! – Тит, зри,

Как течет ко всем на помощь:

Если жизнь кто спас лишь в бедстве,

Тот блаженствует уж Титом.

Но, скончав свою жизнь кратку,

Тит престол оставил Рима

Иль чудовищу, иль брату.

Домитьан, тиран сей новый,

Он тиранов всех предшедших

Злее был и не смягчался

Николи в своей он злобе,

Зане робок был, застенчив.

И столь гнусно было время, —

Тацит тако возвещает, —

Ниже молвить, ниже слышать;

Рим стал нем, пропало слово,

И погибла б даже память,

Если б можно было смертным

Терять память во молчаньи.

Но мучитель робкий слова,

Всех в стенанье приводивший,

Пал супруги наущеньем.

Но и дни сии столь гнусны

Красились, имея мужа,

Жить родившагось достойным

В лучших днях Афин и Спарты.

Се Агрикола с тобою,

Домитиан, жил на то лишь,

Чтоб ты паче посрамленный

Пред потомками явился;

Зане истинно и верно,

Если сонмы людей славных

Могут красить дни счастливы

Царя мудра или щедра,

То один лишь муж великий,

В дни родившийся тирана,

Его паче лишь унизит

Ярым блеском своей славы.

Тогда паки воссияло

Солнце теплое для Рима:

По чреде там зрели мудрость,

Славу, мужество во власти

И венчанну добродетель.

Нерва, избранный на царство,

Был правитель мудр, но слабый

И согбен лет тяготою;

Но он дал себе опору

И устроил счастье Рима,

В сыны взяв себе Траяна.

Его смерть была бы в Риме

Бедствие, когда б не знали,

Что Траян его преемник.

Ожил Рим с царем толиким;

Судия и воин мудрый,

Он имел, что было нужно

Быть царем. Алкая славы,

Он свой меч победоносный

В Дакию простер; воздвигнул

На Дунае мост тот славный,

Удивлявший столько древних;

И оружья славой, блеском

Ослеплен, понесся в дально

Покорение народов.

Но хотя излишня слава

Победительные лавры

Затмевает, хотя жертвы

Сладострастия неиста

И возлития обильны

Хмельну Вакху прикрывают

Черной тению картину

Подвигов, равно блестящих,

Царя в брани или в мире, —

Вопреки злоречья колка

Навсегда Траян пребудет

Пример светлый всем владыкам.

И тому дивися больше,

Что он, разума не красив

Благолепными цветами

Иль познаний, иль науки,

Мог царем он быть столь мудрым.

В том как можно усумниться,

Когда дни его златые

Зрели Тацита и Плинья,

Ювенала и Плутарха.

Когда Тацит, сей достойный

Муж дней Рима непорочных,

Со восторгом мог воскликнуть:

«Век счастливый наш, где можно

Мыслить то, что мыслить хочешь,

И вещать, что ты помыслишь».

Ах, сколь трудно, восседая

Выше всех и не имея

Никаких препон в желаньях,

Усидеть на пышном троне

Без похмелья и без чаду.

И тот царь почтен достойно,

Ускользнуть когда возможет

Обуяния неиста

Страстей буйных души смертных.

Адриан, на трон вступивший,

Строил счастье в римском царстве,

И хотя сравниться может

В добродетелях Траяну,

Но надменность и жестокость

Были в нем души пороки.

Гнусной страстью к Антиною

Тлея, в честь ему он строил

Храмы, грады; но всю гнусность

Страсти срамной и пороков

Он прикрыл раченьем к царству,

Путешествием всегдашним

В областях пространных Рима.

Не пустое любопытство

В страны дальны направляло

Его путь, но цель всегдашня

Путешествий столько дальных

Была польза и блаженство

Градов, областей, народа.

Устремляя взоры быстры

В управление подвластных,

Мститель был законов строгий

В лице всех, дерзнувших данну

Власть свою во зло направить.

Велелепные и пышны

Грады, зданья он воздвигнул,

Но не с тягостью народа,

Зане многие налоги

Облегчал и уничтожил.

Хоть достойный сей царь Рима,

Злой болезнью одержимый,

Жизнь свою прервать не могши,

Обратил свою всю лютость

На казнь, может быть не нужну,

Многих; но ему простили

Всё за то, что себе и́збрал

Он в преемники на царство

Антонина. Хотя помним

Слово мудра Фаворина,

Состязавшась с Адрианом:

«Нет, кто тридцать легионов, —

Так мудрец друзьям вещает, —

Может двигнуть одним словом,

Ошибаться тот не может».

Но его дни безмятежны

Возрастили Арриана

И учителя во нравах

Строга, мудра Эпиктита.

Испытав превратность счастья,

Он всю мудрость заключает

В двух словах: «Сноси с терпеньем,

Будь умерен в наслажденьи», —

Словеса много блаженны,

От источника исшедши,

Кажется, излишне строга,

Но соделавшие счастье

Рима, дав ему на царство

Всех владык его изящных.

Кажется, напрягши мышцы

Во изящность, вся природа

Возникала в человеке,

Когда мысль образовала

Столь достойну удивленья

Веков дальных и потомства,

Мысль изящную Зенона.

И хотя б другой заслуги

Мудрование столь чудно

Не имело, – не оно ли

Риму в счастье даровало

Антонина, Марк Аврелья?

Дни блаженные для Рима

Уже паки воссияли.

Се восходит на трон света,

Коего любезно имя

Целый век за честь вменяли

Носить римские владыки.

Мудрец истинный, украшен

Добродетели чертами,

И порока ни едина.

Антонин теченье жизни

Посвящал народну благу:

Гражданин, не царь, во граде,

Се отец благий не титлом,

Коим красились венчанны

И злодеи и юроды,

Но отец он истым делом.

Ах, тот мог ли быть превратен,

Кто несчастием ужасным

Почитал, когда бы быть мог

Ненавидимым во Риме;

Собственность кто презирая,

Расточал свое богатство,

Что насле́дил, соблюдая

Он сокровища народны?

«Нет, Фавстина, – он вещает, —

Я, владыкою став Рима,

Собственности всей лишился».

Он уснул, и Рим восплакал,

И Анто́нин мог забвен быть

Тем лишь, избрал что на царство

По себе в Рим Марк Аврелья.

Имя сладостно и славно!

Се премудрость восседает

На престоле цела света.

Но он смертный был. Блаженство

Рима вянет с Марк Аврельем;

И столетия с стремленьем

Протекли за ним уж многи;

Но на поприще обширном,

На ристалище вселенной

Всяка слава и блистанье

Всех царей, владык прешедших

Перед ним суть разве слабый

Блеск светильника, горяща

В полдень ясный, в свете солнца;

Перед ним вся лучезарность

Подвигов в сверканьи славы

Суть лишь мрак, и тьма, и тени.

Когда взор наш изумленный

Обращаем на владыку

На всесильного, который

Столь смирен был во порфире,

То во внутренности духа

Мы таинственно веселье

Ощущаем, и не можно

Без сердечна умиленья

Вспомнить жизнь его премудру.

Слеза радости исступит,

Сердце, в радости омывшись,

Вострепещет, утешаясь.

Но… смолчим, в душе сокроем,

Ах, всю скорбь и тяжко чувство,

Что по сладости во сердце,

Вспоминая Марк Аврелья,

Восстает и жмет в нас душу.

Нет, не жди, чтоб мы дерзнули

Начертать его теченье.

Всё, что скажем, будет слабо

И сравниться не возможет

С той чертой предвечна света,

Чем его живописала

Всех веков и всех народов

Образ дивный благодарность.

Его жизни описанье

Действо то вливает в душу,

Что изящнее возникнут

О себе самих в нас мысли

И равно изящны мысли

О превратном смертных роде.

Но надолго ли? – О участь,

Участь горька рода смертных!

Марк Аврелий уж скончался,