Коллектив авторов - Фантасофия. Выпуск 3. Андеграунд и Эротика Страница 6

Рустам Нуриев

Возможности

Этот рассказ возможно невозможен, и он, возможно, не попадёт на дискету, а возможно окажется на невозможной по своим бесконечным возможностям дискете. Можно ли так рассуждать, возможно, можно. Нужно ли так возможиться по мере сил и нужд. Чего я жду и небрежно собираю буквы? Кому подражаю я? Возможно себе. Возможно, это невозможно. Даже топтание на месте – движение. Возможно, движение вперёд – налицо. Чем невозможнее оно кажется (в моей ситуации), тем оно более оказывается возможным. Невозможно надеяться только в этом ракурсе из многих возможных ракурсов. Можно выбрать другой курс, но никак не выбирается оный, может быть это только, кажется, надо перевозможиться и уйти вбок на работу с учёбой. Всё возможно – 4000 вариантов из 4001-го. Все мы возможно разные в своей разности, и невозможно похожие в невозможных переживаниях, пеших хождениях. Можно свести все температуры желаний к нулю и думать о собственной точке покоя.

Физическая усталость – самая возможная роскошь и возможность лежать на полу (у себя дома). Невозможным чудом можно сочинить что-нибудь ещё…

Я живу на берегу Океана, с ним можно говорить обо всём, про игры (по Фрейду и Берну), про новомодные брошюрки, про старомодность новомодности, про недостижимую функцией величину при стремлении аргумента к бесконечности, про то как рационально тратить деньги, о том как завоёвывать друзей и оказывать на них влияние, о том как за два дня написать последний институтский реферат, правда, наш институт переименовался в академию, видимо евроремонт сказал своё веское возможное слово.

Я спокоен до благодушия, я обаятелен, иногда до безобразия, у меня неясная пунктуация и ясная попытка найти в себе новые возможности – возможности крутить в руках слова. Это возможно и не рассказ, это невозможный из возможных рассказ, это я живу в бумажном доме, который открыт для будущего и будущего читателя. Сочинитель-оформитель-построитель нот всегда прачитатель относительно читателя, старше читателя на 5 минут. Раньше любой китаец мог переспорить любого из возможных, похожих на меня (я знаю такого, его зовут Ше). Хорошо, что именно это возможно придумать, возможно это не тот любой, который возможнее других любых. У меня нет хотения бежать с боевым листком безграничных возможностей и комбинаций, хотя бы и внутри этого текста. Возможно, невозможнее комбинаций, чем эта, пока нет. Но и это предложение обращено в возможное из многих невозможностей будущее, которое читает с упоением о прошлом и с лихвой перечитывает настоящее. Настоящее – момент невозможного переживания возможного, возможного переживания невозможного. Пока будущее не стало настоящим невозможным, оно ещё возможно множеством вариантов. Настоящее переживает только «этот» вариант, прошлое складирует все осуществившиеся возможности в невозможном порядке. Прошлое учит настоящее на будущее, будущее стреляет из пушки, как бы там ни было. Будущее неожиданно, прошлое непредсказуемо.

Настоящее – вот оно. Невозможных возможностей нет – есть возможные из невозможностей. Но на самом деле есть возможность того, что есть и невозможные невозможности, и возможные невозможности, и невозможные возможности, и возможные возможности. Возможная возможность (быть здесь в тексте) овозможивается-осуществляется, и я действительно здесь невозможный в невозмутимой сложности и страшности. И я действительно действителен пока, чуть-чуть действую, хотя бы в рамках возможного. Так сложно складывать эту песню весьма несложную возможно. Эта непохожая на другие непохожие друг на друга песни похожа своей несхожестью и невозможной похожестью на всё похожее из песен.

Прочие непохожие песни прочны, пока похожи на непохожесть, и эта песня сама по себе прочна и прочее, она иная, относительно прочих, впрочем. Невозможно прочитать всё это с первого возможного раза? Возможно с не первой и тем самым невозможной попытки.

Чай без заварки, без сахара, без кипятка – это возможный кофе без кофе, без сахара, без кипятка, без молока, это, может быть, ключевая вода без возможности кипятить, сахарить и засыпать заваркой. Только одного предложения, возможно, не хватает, но вот и оно, как это ни невозможно, написано.

1.

Процесс валяния в траве, прогресс налицо на лице, технозвёздочка веломеханизма мягкомехово обняла мою штанину и я упал на берег. И как только волшебное пиво не раскололось на кривые зеркала? Секундовые попевки радиодинамиков «Искусство последнего дня» – это кирпичи реальности…

Ненужное сочетание функциональной музыки и образов-архетипов рекламирует всё, что угодно. Я пью обычное бутылочное. Я всё ещё в траве, крутится колесо, нет смысла в смысле.

2.

Сквозняка нет, но нагромоздить нужно себя в порядок. Это влюблённость в процесс созерцания причудливых годиков. «Да – А. Ц. обозревает нас» А я валяюсь в траве, обременённый велосипедом. Не мудрено, ведь ветер и пиво, ветер и пиво, и скрипка может смеяться. Чем не сюжет? Словоохотливая скрипка скачет назойливо-весело по поляне. Нежность – нагромождённое, лёгкое как летнее платье лето. Все женщины прекрасны.

3.

В полулете в полуботах на полувелосипеде – в глазах снежинки – лежу в траве, пиво уцелело, нет скучнее, нет проще развития, чем отсутствие присутствия здесь. Слова не нужны, и вместо того, чтобы бежать слушать квартет Гайдна, я нирванюсь-ленюсь в кафе «Бегущая безделица», здесь на траве, где отсутствие присутствия меня. Ну и пафос с ними в наличии. Многоточием можно прикрыть отсутствие сюжета. Я не умею уметь, я умею не уметь, умею греметь, и шарики крутятся, я здесь отсутствую, делать мне больше нечего. Плыву по теченью, плыву.

4.

«Два тракториста, напившихся пива идут отдыхать на бугор». «Пусть идут неуклюже». Мороз приходит на улицу и 8-я Шостаковича сопровождает телепередачи о страшном прошлом, да-да курить вредно. Длинные ноги уличных фильмов способны достать. В способных на это фильмах есть язычества чуть-чуть. Я не знаю, как договорить эту мысль, но солнце поёт, поэтому неважно, что и как, и зачем. Разве можно быть самым возможным из тех, что «я есть я»? И что ещё можно в далёкой перспективе найти из овозможенного-мороженого? Вот так-то.

5.

Я упал с велосипеда с велосипедом этим самым – этим самым – этим самым жёлтым бутылочным солнцем и как оно только оно не раскололось…

Можно привыкать к Нью-Йорку, питаясь апельсиновой коркой и погрузиться со временем в самосозерцание, как и в Уфе-городе, в городе драгоценном, и бороться с тошнотой, с трезвостью, с пьянством, с собственным имиджем, с толстыми писателями, с диагональными поэтами с бесплатных книгоприлавков. И возвращаться к себе, как это и не было-было вычурно.

Рустам нуриев

Для тех, кто в пути

I

Сидя на берегу Янцзы, Ци Шао думал и мыл ноги в воде. Вода, будучи мягкой субстанцией, не обращала внимания ни на ноги, ни на Ци Шао, именно об этом и думал он самый. Ведь если мягкое побеждает крепкое, то и вода ни в чем не старалась убедить Ци Шао; Ци Шао потому-то и задумался о той мере или грани непротивления естественному ходу вещей. В этом-то и состояла школа.

«Не надо торопить события» – вдруг осознал сидящий на берегу.

«Он ещё вернется» – думала река. Трудно представить, как думают реки, да и если не вернется именно этот Ци Шао, появится любой-другой и, однажды побывав у Янцзы, уйдёт просветленным.

II

«Найти в себе шепот камышового ветра» – такая преследовала мысль Автономова, преследовала короткими вспышками в неожиданные моменты, то посреди «междусобойчика» после работы, то где-нибудь в автобусе по дороге на юга. И не только его одного занимала эта совершенно бесполезная мысль, но и любого из нас потому, что бесполезность такого толка важна в человеке, потому, что и ты, и я, и Автономов всю жизнь ищем оттенки.

III

Чемоданов прекрасно знал, что от себя не убежать и потому-то он придерживался тактики ничегонеделания и умения ловить волну. Например, вчера, ещё вчера Чемоданов сидел дома, а сегодня он уехал незнамо куда, это волна подхватила его, взяв на себя всю ответственность за обычную беззащитность человека, которую Чемоданов не осознавал до конца, впрочем, мало кто хотел бы знать об этом по-взрослому. Отъезд в незнаемость для Чемоданова был тем самым очередным моментом, где неясность брала верх, но это было лучше, чем право сидеть у окна и думать о том, что ничего не происходит. Не происходило в принципе ничего, но может быть, путешествие зажгло в Чемоданове его чемоданно-путевую, до сих пор спящую смену тональности, смену минора на мажор, которую любили композиторы эпохи Баха.

Фуги и прелюдии обещали нечто большее, смену обстановки. Откуда я вот только знаю, что Чемоданов – это не просто Чемоданов в том простом понимании, а то самое нечто большее, родственное Баху и Моцарту? И мы все растем в эту сторону, хотя бы хочется в это верить.