Федор Тютчев - Том 4. Письма 1820-1849 Страница 65

Maintenant je n’ai qu’un désir. C’est de vous revoir le plutôt qu’il se pourra et d’avoir par vous des détails sur ses derniers instants. Par le peu que j’en sais, j’ai la consolation de penser que sa fin a dû être exempté de souffrance et qu’il a peu senti les angoisses du dernier moment. — Mais vous, pauvre, chère maman, dans quel état vous deviez être dans ce moment-là… Je sais par expérience ce que c’est que d’être seul auprès du lit d’un mourant qui vous est cher… Mais vous, je me le dis avec bonheur, vous aviez pour vous soutenir votre inébranlable foi en Dieu — et ce divin secours ne vous aura pas manqué dans cette terrible épreuve… Je ne le sens que trop bien. Ce n’est que de là que peut venir toute force et toute résignation.

D’après mon calcul, Dorothée et son mari doivent vous avoir rejoint depuis un jour ou deux. Je voudrais bien en avoir la certitude… C’est donc huit à dix jours que vous serez restée toute seule… Cette idée m’est pénible plus que je ne puis le dire. Car j’ai cru comprendre que même Pauline Tutchef* vous avait quitté le jour d’avant. Tout ceci est bien cruel. Mais je me dis, je me répète qu’à l’heure qu’il est vous devez avoir certainement revu Dorothée et que son arrivée vous aura fait éprouver un premier moment de consolation et de soulagement… Quant à Nicolas, s’il a suivi son premier projet qui était de revenir directement à Ovstoug, il est probable que lui aussi ne tardera pas à vous arriver*. Je n’ose penser à tout ce qu’il y aura d’amer dans la douleur qu’il éprouvera…

Je sens, chère maman, que j’aurais dû vous écrire tout autrement. Cette lettre ne saurait vous faire du bien. Mais il faudrait pour cela être plus maître de ses nerfs que je ne le suis. Je vous écrirai mieux et plus en détail dès que j’aurai recouvré un peu plus de calme… Dans ce moment-ci laissez-moi vous dire seulement une chose: c’est que tout ce que je suis et tout ce que j’ai, est à vous… Mais qu’est-il besoin de pareilles assurances. Je vous baise mille fois les mains et vous demande votre bénédiction pour moi et les miens.

С.-Петербург

Дай Бог, любезнейшая маминька, чтобы это письмо, когда оно дойдет до вас, застало вас несколько оправившейся и успокоенной… У меня нет слов сказать вам, что я почувствовал… С тех пор, как четыре дня тому назад я известился о случившемся, я не могу перечитывать ту ужасную записку, что вы написали Дашиньке и которую вы должны были написать в ту самую минуту… без того, чтобы не испытывать такое же сердечное стеснение, как и в первый раз… Десять раз на день воспоминание о том, что совершилось, заставляет меня вздрагивать, как при внезапном пробуждении. То был ужасный удар… Он уже не прочтет письма, что я пишу сейчас…

В том душевном состоянии, в коем я нахожусь, не мне предлагать вам утешения. Получить их я мог бы только от вас, от вашего присутствия. Второй моей мыслью при известии о его смерти было сознание того, как я бывал виноват перед ним. Сколько было упущено случаев доказать ему мою привязанность, которую он так ценил, — он, бывший воплощением доброты и любви… Вот это горькая мысль, и я чувствую, что лишь около вас смогу найти некоторое успокоение…

Сколько раз он и говорил и писал мне, сетуя на меня за то, что я ленился извещать его о себе, что мне уж недолго придется писать ему и когда-нибудь я пожалею о том, что не делал этого чаще. Он был вполне прав. Я глубоко это чувствую. Сознание, что я не раз должен был казаться ему неблагодарным, для меня ужасно. Я беспрестанно переношусь мыслью к нашему последнему прощанью, к тем самым последним минутам, что мы провели вместе в карете, в которой он провожал меня за городские ворота…* Он был так добр, так спокоен и так ясен… и столько других воспоминаний о моем последнем пребывании у вас… вся эта доброта, вся эта неистощимая любовь, довольствовавшаяся столь малым, столь нетребовательная…

Теперь у меня лишь одно желание. Это возможно скорее свидеться с вами и узнать от вас подробности о его последних мгновениях. Из того немногого, что мне известно, я имею утешение предполагать, что его кончина была безболезненна и что он мало ощущал томления последней минуты. — Но вы, бедная любезнейшая маминька, в каком состоянии должны были находиться вы в эту минуту… Я на опыте уверился, что значит остаться одному у постели умирающего, который нам дорог… Но вы, я счастлив, что могу сказать себе это, вы имели поддержку в вашей неколебимой вере в Бога, — и эта божественная помощь не могла изменить вам в столь страшном испытании… Я хорошо сознаю это. Лишь там источник всяческой силы и всяческой покорности.

По моим расчетам, Дашинька и ее муж должны были приехать к вам день или два тому назад. Очень желал бы в этом увериться… Следственно, вы оставались совсем одна восемь или десять дней… Не могу выразить, как тяжела мне эта мысль. Ибо, сколько я понял, даже Полина Тютчева* уехала от вас накануне. Все это весьма жестоко. Но я говорю себе, я себе повторяю, что сейчас вы наверное свиделись с Дашинькой и что ее приезд доставил вам первый миг утешения и облегчения… Что касается Николушки, то, если он последовал своему первоначальному намерению прямо вернуться в Овстуг, возможно, что и он тоже не замедлит к вам приехать*. Не решаюсь думать о том, сколько горечи будет в его скорби…

Я чувствую, любезнейшая маминька, что должен был бы писать вам совсем иначе. Это письмо не сможет принести вам облегчения, но для того надобно было бы лучше владеть нервами, чем владею ими я. Напишу вам более связно и более подробно, как только несколько успокоюсь. Теперь же позвольте мне сказать вам одно: и я, и все, что я имею, — принадлежит вам… но к чему подобные уверения? Тысячу раз целую ваши ручки и прошу вашего благословения для меня и моих.

Тютчевой Е. Л., май 1846*

Votre dernière lettre, chère maman, nous a un peu tranquillisé sur votre compte, et cependant il y a en vous une telle habitude de vous dévouer et de vous renier pour les autres que j’ose à peine me fier à cette apparence de calme. Ce qui me rassure encore le mieux, c’est ce sentiment de résignation chrétienne qui est aussi vivant et aussi profond en vous que c’est en vous la faculté d’aimer et de souffrir… Ce qui me rassure aussi, c’est la présence de Dorothée, j’ai respiré plus librement, en apprenant quvous avait rejoint. Je m’imagine ce qui doit être cette entrevue…

Chère maman, ai-je besoin de vous dire, si je me sens malheureux de n’être pas en ce moment auprès de vous… Cela a été sans contredit une des plus grandes contrariétés de ma vie… A quelle époque et dans quelle circonstance puis-je espérer que mon affection vous sera bonne à quelque chose, puisqu’elle vous a manqué dans un pareil moment… Je sais bien que vous vous me le pardonnez, mais cette fois toute votre bonté ne me console pas… Il ne fallait pas moins, il est vrai, pour me faire renoncer à partir sur-le-champ, que la certitude où j’étais qu’il m’aurait été impossible de revenir à temps ici pour les couches de ma femme, à moins de me résigner de ne passer auprès de vous que quelques jours seulement… et un aussi court séjour, empoisonné par toute sorte d’inquiétudes, n’aurait pu faire du bien ni à vous, ni à moi. Même, en me trouvant sur les lieux, je ne puis, je vous l’avoue, me défendre de la plus pénible anxiété à l’approche du moment décisif. J’ai beau me dire tout ce que je puis raisonnablement trouver de rassurant. Mais parfois elle se sent si faible, si souffrante, les accidents possibles sont si fréquents, tout est tellement chanceux et inquiétant — et mes nerfs, d’ailleurs, sont si disposés à prendre l’alarme, que je ne vis plus que d’inquiétude et d’appréhension…

C’est dans la première quinzaine de juin que j’attends sa délivrance. Ce sera un rude moment. Que le Ciel nous soit en aide…

Enfin j’ai reçu aujourd’hui des nouvelles de mon frère. Il vient d’arriver à Dresde, où il s’est arrivé pour faire une cure de soufre, comme celle qu’il a faite il y a trois ans à Vienne. Le pauvre garçon ne savait rien encore de notre malheur, mais on voit dans sa lettre qu’il en avait le pressentiment le plus positif et le plus certain. Je n’ai jamais rien vu de semblable. Je ne vous envoie pas sa lettre, parce qu’elle vous ferait trop de peine. Il ne me parle que de ses craintes et de l’appréhension, où il est, de recevoir de mauvaises nouvelles…

Tout cela, outre le chagrin que cela me cause, me jette dans de grandes perplexités. Bien que la cure qu’il a commencé aurait fort bien pu, d’après ce qu’il dit lui-même, être ajournée jusqu’après son arrivée en Russie — mais puisqu’il l’a commencé, je ne voudrais pas l’interrompre. Or, sitôt qu’il serait informé de notre malheur, il ne manquerait pas de tout quitter pour revenir au plus vite, et une aussi brusque interruption pourrait faire du mal à sa santé. Il vaudrait beaucoup mieux pour mille raisons qu’il n’apprit la triste nouvelle qu’à son retour parmi nous… Quinze jours de retard ne feraient pas une différence sensible. J’espère aussi que vu l’époque, où il viendra ici, je serai à même de m’absenter de Pétersbourg, et nous pourrions faire le voyage ensemble, pour aller vous rejoindre. Il est bien entendu que je m’arrangerai de manière à passer auprès de vous, chère maman, plus de temps qu’il me sera possible et peut-être même réussirai-je à arranger les choses de manière à passer tout l’hiver prochain à Moscou.

Je prévois que l’état de nos affaires réclamera de quelque parti décisif à prendre et que tout ceci nécessitera un séjour de plusieurs mois, à portée les uns des autres… Mais en attendant, que Dieu veille sur vous, chère maman, vous protège de Sa miséricorde et vous conserve à vos enfants…

Mes amitiés les plus tendres à Dorothée et à son mari.

T. T.

Ваше последнее письмо, любезнейшая маминька, несколько успокоило нас на ваш счет, и однако вы так привыкли жертвовать собой и забывать себя для других, что я едва смею поверить в то, что все благополучно. Что меня несколько подбадривает, это чувство христианского смирения, которое в вас столь же сильно и глубоко, сколь ваша способность любить и страдать… Успокаивает меня также и присутствие с вами Дашиньки. Я вздохнул свободнее, узнав, что она с вами. Представляю себе, каким было это свидание!..

Любезнейшая маминька, надо ли мне говорить вам, сколь я чувствую себя несчастным, что сейчас не с вами… Это, без сомнения, одно из самых досадных обстоятельств в моей жизни… Когда и в каком случае могу я надеяться на то, что моя любовь будет сколько-нибудь полезной вам, раз она не поддержала вас в подобную минуту… Я хорошо знаю, что вы меня прощаете, но в этом случае даже ваша доброта не утешает меня… Правда, заставить меня отказаться от мысли тотчас же выехать к вам могло лишь соображение, что я никак не поспел бы вернуться сюда к родам жены, разве только если бы я покорился необходимости провести с вами всего несколько дней… а столь короткое посещение, отравленное всякого рода волнениями, не было бы полезным ни вам, ни мне. Признаюсь вам, что, даже находясь здесь, я не могу отделаться от самого тягостного, томительного чувства при приближении решительного момента. Хоть я и говорю себе все, чем можно разумно ободрить себя, но порой она ощущает такую слабость, такое недомогание, несчастные случайности столь часты, все так сомнительно и тревожно, а мои нервы к тому же так легко поддаются беспокойству, что меня постоянно терзают тревога и опасения…