Илья Эренбург - Стихотворения Страница 7

1941

«Привели и застрелили у Днепра…»

Привели и застрелили у Днепра.Брат был далеко. Не слышала сестра.А в Сибири, где уж выпал первый снег,На заре проснулся бледный человекИ сказал: «Железо у меня в груди.Киев, Киев, если можешь, погляди!..»«Киев, Киев! — повторяли провода, —Вызывает горе, говорит беда».«Киев, Киев!» — надрывались журавли.И на запад эшелоны молча шли.И от лютой человеческой тоскиЗадыхались крепкие сибиряки…

1941

«Они накинулись, неистовы…»

Они накинулись, неистовы,Могильным холодом грозя,Но есть такое слово «выстоять»,Когда и выстоять нельзя,И есть душа — она все вытерпит,И есть земля — она одна,Большая, добрая, сердитая,Как кровь, тепла и солона.

1942

«Я помню — был Париж. Краснели розы…»

Я помню — был Париж. Краснели розыПод газом в затуманенном окне,Как рана. Нимфа мраморная мерзла.Я шел и смутно думал о войне.Мой век был шумным, люди быстро гасли.А выпадала тихая весна —Она пугала видимостью счастья,Как на войне пугает тишина.И снова бой. И снова пулеметчикЛежит у погоревшего жилья.Быть может, это все еще хлопочетОграбленная молодость моя?Я верен темной и сухой обиде,Ее не позабыть мне никогда,Но я хочу, чтоб юноша увиделПростые и счастливые года.Победа — не гранит, не мрамор светлый, —В грязи, в крови, озябшая сестра,Она придет и сядет незаметноУ бледного погасшего костра.

1942

«Большая черная звезда…»

Большая черная звезда.Остановились поезда.Остановились корабли.Травой дороги поросли.Молчат бульвары и сады.Молчат унылые дрозды.Молчит Марго, бела как мел,Молчит Гюго, он онемел.Не бьют часы. Застыл фонтан.Стоит, не двинется туман.

Но вот опять вошла зимаВ пустые темные дома.Париж измучен, ночь не спит,В бреду он на восток глядит:Что значат беглые огни?Куда опять идут они?Ты можешь жить? Я не живу.Молчи, они идут в Москву,Они идут за годом год,Они берут за дотом дот,Ты не подымешь головы —Они уж близко от Москвы.Прощай, Париж, прощай навек!Далекий дым и белый снег.

Его ты белым не зови:Он весь в огне, он весь в крови.Гляди — они бегут назад,Гляди — они в снегу лежат.Пылает море серых крыш,И на заре горит Париж,Как будто холод тех могилЕго согрел и оживил.Я вижу свет и снег в крови.Я буду жить. И ты живи.

1942

«Бывала в доме, где лежал усопший…»

Бывала в доме, где лежал усопший,Такая тишина, что выли псы,Испуганная, в мыле билась лошадь,И слышно было, как идут часы.Там на кровати, чересчур громоздкой,Торжественно покойник почивал,И горе молча отмечалось воскомДа слепотой завешенных зеркал.

В пригожий день, среди кустов душистых,Когда бы человеку жить и жить,Я увидал убитого связиста,Он все еще сжимал стальную нить,В глазах была привычная забота,Как будто, мертвый, опоздать боясь,Он торопливо спрашивал кого-то,Налажена ли прерванная связь.Не знали мы, откуда друг наш смелый,Кто ждет его в далеком городке,Но жизнь его дышала и гудела,Как провод в холодеющей руке.Быть может, здесь, в самозабвенье сердца,В солдатской незагаданной судьбе,Таится то высокое бессмертье,Которое мерещилось тебе?

1942

«Так ждать, чтоб даже память вымерла…»

Так ждать, чтоб даже память вымерла,Чтоб стал непроходимым день,Чтоб умирать при милом имениИ догонять чужую тень,Чтоб не довериться и зеркалу,Чтоб от подушки утаить,Чтоб свет своей любви и верностиЗарыть, запрятать, затемнить,Чтоб пальцы невзначай не хрустнули,Чтоб вздох и тот зажать в руке,Так ждать, чтоб, мертвый, он почувствовалГорячий ветер на щеке.

1942

Ненависть

Ненависть — в тусклый январский полденьЛед и сгусток замерзшего солнца.Лед. Под ним клокочет река.Рот забит, говорит рука.Нет теперь ни крыльца, ни дыма,Ни тепла от плеча любимой,Ни калитки, ни лая собак,Ни тоски. Только лед и враг.Ненависть — сердца последний холод.Все отошло, ушло, раскололось.Пуля от сердца сердце найдет,Чуть задымится розовый лед.

1942

«Белеют мазанки. Хотели сжечь их…»

Белеют мазанки. Хотели сжечь их,Но не успели. Вечер. Дети. Смех.Был бой за хутор, и один разведчикОстался на снегу. Вдали от всехОн как бы спит. Не бьется больше сердце.Он долго шел — он к тем огням спешил.И если не дано уйти от смерти,Он, умирая, смерть опередил.

1943

«Был час один — душа ослабла…»

Был час один — душа ослабла.Я видел Глухова садыИ срубленных врагами яблоньЕще незрелые плоды.Дрожали листья. Было пусто.Мы постояли и ушли.Прости, великое искусство,Мы и тебя не сберегли.

1943

В Белоруссии

Мы молчали. Путь на запад шел,Мимо мертвых догоравших сел,И лежала голая земля,Головнями тихо шевеля.Я запомню, как последний дар,Этот сердце леденящий жар,Эту ночь, похожую на день,И средь пепла брошенную тень.Запах гари едок, как беда,Не отвяжется он никогда,Он со мной, как пепел деревень,Как белесая, больная тень,Как огрызок вымершей луныСредь чужой и новой тишины.

1943

«Было в жизни мало резеды…»

Было в жизни мало резеды,Много крови, пепла и беды.Я не жалуюсь на свой удел,Я бы только увидать хотелДень один, обыкновенный день,Чтобы дерева густая теньНичего не значила, темна,Кроме лета, тишины и сна.

1943

«Есть время камни собирать…»

Есть время камни собирать,И время есть, чтоб их кидать.Я изучил все времена,Я говорил «на то война»,Я камни на себе таскал,Я их от сердца отрывал,И стали дни еще темнейОт всех раскиданных камней.Зачем же ты киваешь мнеНад той воронкой в стороне,Не резонер и не пророк,Простой дурашливый цветок?

1943

«Гляжу на снег, а в голове одно…»

Гляжу на снег, а в голове одно:Ведь это — день, а до чего темно!И солнце зимнее, оно на час —Торопится, глядишь, и день погас.Под деревом солдат. Он шел с утра.Зачем он здесь? Ему идти пора.Он не уйдет. Прошли давно войска.И день прошел. Но не пройдет тоска.

1943

«Были липы, люди, купола…»

Были липы, люди, купола.Мусор. Битое стекло. Зола.Но смотри — среди разбитых плитУж младенец выполз и сидит,И сжимает слабая рукаГорсть сырого теплого песка.Что он вылепит? Какие сны?А года чернеют, сожжены…Вот и вечер. Нам идти пора.Грустная и страстная игра.

1943

Европа

Летучая звезда и моря ропот,Вся в пене, розовая, как заря,Горячая, как сгусток янтаря,Среди олив и дикого укропа,Вся в пепле, роза поздняя раскопок,Моя любовь, моя Европа!Я исходил петлистые дорогиС той пылью, что старее серебра,Я знаю теплые твои берлоги,Твои сиреневые вечераИ глину под ладонью гончара.Надышанная светлая обитель,Больших веков душистый сеновал,Горшечник твой, как некогда Пракситель,Брал горсть земли и жизнь в нее вдувал.Был в Лувре небольшой, невзрачный зал.Безрукая доверчиво, по-женскиНапоминала нам о красоте.И плакал перед нею Глеб Успенский,А Гейне знал, что все слова не те.В Париже, средь машин, по-деревенскиШли козы. И свирель впивалась в день.Был воздух зацелованной святыней,И мастерицы простодушной теньПо скверу проходила, как богиня.Твои черты я узнаю в пустыне,Горячий камень дивного гнезда,Средь серы, средь огня, в ночи потопа,Летучая зеленая звезда,Моя звезда, моя Европа!

1943