Василий Федоров - Женитьба Дон-Жуана Страница 7

Песнь четвертая

За свободу в чувствах есть расплата,

Принимай же вызов, Дон-Жуан!

Землей рожденный,Преданный лесам,Я с детских лет стремился к небесам,Как к высшей правде жизни и познанья,Где бедствуют особенной бедой,Где плачут не обычною слезой,А золотыми звездами страданья,Но грузом человеческих заботОтринут былОт голубых высот.

Познавшему людские недомоги,Что до того мне,Как страдают боги!3а Демона не стал бы я рыдать,Когда бы он в трагическом кошмареВ той неземной любви к земной ТамареНе попытался человеком стать.Теперь людская боль мне поневолеСтановится больнееЛичной боли.

А мой Жуан,Друг и товарищ мой,Был все еще в душе полугерой,Он к человеку шел от полубога,Свою Наташу искренне любя,Шел смело, но до нового себяНедотянул совсем-совсем немного,Когда в пути на крайнем спуске внизВ его семьеСотрясся катаклизм.

Давно ли он,Нежданную, как призрак,Наташу внес бы в донжуанский список,Где были и звучнее имена.В том списке на бумаге глянцеватойКакой-нибудь, ну, скажем, сто двадцатойСтояла бы Наташа Кузьмина.Состав пополнив своего гарема,Тетрадь закрыл бы —Вот и вся проблема!

Пока я излагалСобытий суть,Жуан уже ступал на этот путь,Ворчал сердито:— Замолчи!.. Не надо!..—И вновь шагал в своих былых векахС презрительной улыбкой на губахИ молодым высокомерьем гранда,Но я его вернул к своей эпохе:— Где женщины плохи,Мужчины плохи.

— А если дрянь жена? —Спросил он гневно.— Не торопись, она чиста душевно.—Жуан скосил свой уросливый зрак,Цедя слова с издевкою жестокой:— Измена с благородной подоплекой,Так, что ли, друг мой?— Если хочешь, так.— Чиста душой? —И гаркнул обалдело:—Нет!.. Я предпочитаю чистым тело!

В чужой душе,Как ни свети, темно.Вот и смывай родимое пятноЗамашек буржуазно-феодальных.Ведь многие на жен чужих глядят,А собственных коснется, все хотятОт них поступков только идеальных.И я спросил:— А у тебя из стаБыла ли хоть одна во всем чиста?

Опешил он,Не каясь в связях с ними:— Они же были женами чужими!— Но если в прошлом для своих любвейТы чистоту считал души ненужней,Представь Наташу за другим замужнейИ по привычке заново отбей,Тогда она, полученная с бою,Уж не тебе изменит,А с тобою.

На этот разИ я не без уловкиК поступкам подводил мотивировки:— Нет, милый мой, двоить себя нельзя,Быть может, снова, как уже когда-то,К нам подступает век матриархата,А мы не знаем и бушуем зря.—Жуан, заметив, что его дурачу,Послал меняКо всем чертям собачьим.

Герой — потемки,Но по резкой речиВ нём человека нам увидеть легче.Как только начал он меня бранить,Я сразу понял, что мой друг с разбегуК себе вернулся, то есть к человеку,А с человеком можно говорить.— Сядь! —Приказал Жуану я, готовясьСказать ошеломительную новость.

— Твоя бедаБыла неотвратима,Да, да, ведь сам ты породил Вадима,Собравшего в себе твое хламье.О, донжуанство без душевных граций —Подлейшее из поздних генераций,Оно теперь возмездие твое!Как гордый человек,С открытым взоромИспытывай теперьСебя позором!

Один и тот же грех,Но в двух сердцахНеодинаков на больших весах,У каждого свой потолок и полка.Как ни тяжка Наташина вина,Как ни трагична, все-таки онаЛишь жертва ложно понятого долга,С тобой ли будет,С ним ли, наглецом,Она того-с…Готовься стать отцом!

Он так смотрел,В таком холодном поте,Как будто спрашивал:За что же бьете?Неясно было, что владело им,Боязнь ли, что к былому не вернуться,Иль первый страх, что может разминутьсяС таким желанным будущим своим?И я, чтобы облегчить груз известий,Заметил, уходя:— Рождайтесь вместе!

Закрывши дверь,Я в тог же самый мигУслышал за собою львиный рыкИ некий шум, как ураган над лесом.Так у Жуана в мозг его и грудьВошла психопатическая муть,В науке называемая стрессом,А возникает этот самый стресс,Когда над мысльюЧувства перевес.

А мой герой,Как бывший соблазнитель,Был не философ, даже не мыслитель,Но понимал, в чем благо и в чем зло.У самолетов — надо ж догадаться! —Чтоб те не разрушались от вибраций,Отяжеляют каждое крыло.А может, если посмотреть не узко,И человекуЛегче под нагрузкой?

Сначала в немПри взрыве безрассудстваВозобладали низменные чувства,Но не бесплодным был тот львиный рык.На бурных взрывах вот такого родаНас подвигала мудрая природаОчеловечивать свой темный лик.Лишь стоило мне друга крепко вызлить,Как, пошумев в горячке,Стал он мыслить.

И мысль пришла:«Как, не свершая месть,Мне сохранить достоинство и честь,Кого судьею взять, не унижаясь?Насчитывал когда-то до семиЯ добрых нянек у своей семьи,Теперь же все куда-то разбежались.Сегодня в положении такомПомочь не сможетДаже мой цехком.

Как наказатьИзмену и обман?Когда бы вор залез ко мне в карман,Его б судили очно и стоглазно,А негодяй — не-е-ет, я его убью!—Ограбил душу и любовь моюИ почему-то ходит безнаказный…»Стихом поэтаДля острастки бестийЖуан затосковалО шпаге чести.

Тем временем,Со злом войдя в мой опус,Вадим еще догуливал свой отпуск,Наташа у подруг его ждала,Не сдавшись грубой материнской силе,А Марфа Тимофевна в том же стилеВсе ту же дипломатию вела.Вот расстановка лиц, и в ней на дивоДержался каждыйСвоего мотива.

Едой пренебрегая,Даже сном,Печальная Наташа пред окномЖдала матроса, глядючи за раму,И в том, что после горькой ночи тойМатрос не появлялся с темнотой,Винила только собственную маму,Наивно полагая, будто онБыл в лучших чувствахЕю оскорблен.

Обидно зло,Обидней во сто кратЛюбовь и благородство невпопад,Самовнушенные по школьным книгам,Меж тем когда читаем книги мы,То лишь щекочем слабые умыМечтаньями великих о великом,Иначе бы — Толстого прочитал,Так сразу быФилософом и стал.

Жизнь старше книг.Уже через неделюНаташе ожиданья надоели,И та решила с долей озорстваЗайти к Вадиму, выбрав путь окольный,Пока что на правах подруги школьной,А не по праву тайного родства.Оделась хоть и скромно, но прилично.На этот разОна была практична.

При встрече рекНа берегу крутомГордеевых стоял высокий дом.Не бредя каменными городами,Их дом стоял еще со старины,Когда Гордеевы и КузьминыДружили семьями или домами.С кедровыми венцамиДом крестовыйДо сей поры гляделПочти как новый.

И берег,И река напротив домаНаташе были с детских лет знакомы.Не зная ни заботы, ни тоски,Они в реке купались,Внешне кроткой,В гордеевской переплывали лодкеНа золотые свейные пески.Ах, детство, как ты далеко-далече!Когда глупы мы,Жить намного легче.

Где две рекиВ одну соединились,Там воды цветом надвое делились.Наташе стало странно, как онаТой разницы тогда не углядела:Река же половиной голубела,А половиною была темна.Душою смутной постигая что-то,Она вошлаВ тесовые ворота.

Уже в дому,Ухоженном на диво,Она застала только мать Вадима,В заботе разбиравшую белье.Та увидала гостью и запела:— Как выросла да как похорошела! —И принялась усаживать ее,Украдкой пряча в уголок косынкиДве тайноНедоплаканных слезинки.

По тем слезамНаташе ясно стало:И здесь ее мамаша побывала.Жестокая в стремлении своем,Она почти что — не почти, а точно —Сравнялась в дипломатии челночнойС американским госсекретарем,Но Тимофевны редкие задаткиНе принеслиЖелаемой разрядки,

И все-таки она,Как дипломат,Уже имела некий результат.Ее переговоры, то есть ссоры,Неумолимо привели к тому,Что в этот деньВ гордеевском домуК отъезду сына началися сборы,А сам он, пережив однажды страхи,Сойтись с ней сноваНе нашел отваги.

«Все для меня!» —Вадима был девиз,Родителям же этот эгоизмСначала не казался трудной ношей:«Все для него, а значит, и для нас!»Но, как и у других, им от проказЕдиноличника жилось все горше.Родить второго не хватает сметки,То и страдаютСемьи-однодетки.

Отец сердился,Но хитрюга-матьГрехи сынка умела прикрывать.Вот и теперь, колючим взглядом глядя,Как будто бы не зная ничего,Заговорила слезно про него,Кивнув на фото:— Уезжает Вадя…—Покуда рос, был и душа и плоть,Завел жену —Отрезанный ломоть…

На карточке,Вниманье привлекая,К Вадиму льнула женщина другая…Как будто нож по сердцу полоснул,Как будто гром по голове ударил,Как будто молний огненные твариОбвили грудь и задушили гул.Забыла все, очнулась в жути дремнойНа берегу,На половине темной.

Там омут был.Черней,чем эбонит,Он притягал Наташу, как магнит,Как взгляд удава свою жертву манит.О, красота!.. Недаром говорят,Что пожилых страдания дурнят,А молодым их красоту чеканят.Она была красива несомненно,Но красотой теперьУже надменной.

Ни горьких слез,Ни жалостного вздоха.Что скажешь ты мне, милая эпоха?Ведь на земле все та же маета,Хотя века над миром пролетели.О, сколько женщин!Как они гляделиВ холодные речные омута!Но не у всех у них, как у Наташи,Невидимый хранительБыл на страже.

Высокая,Она навернякаИ на себя глядела свысока,Чтоб умереть, собой пренебрегая,Уже ступила на ступени дна,Вдруг ощутила то, что не одна,Что с ней уходит вместе жизнь другая,И эта жизнь уже,Как выкрик с мест,Активно выражалаСвой протест.

Все этоО Жуановой супругеЯ в Марьевке пишу, а не на юге,На той пишу Назаркиной горе,С которой видно, как, углы меняя,Бывает своенравной речка ЯяВ дождливой предуборочной поре.Вчера услышал с берега стенанья,Что утонулаЛипецкая Таня.

Ах, Таня!..Шестиклассница всего,Жила напротив дома моего,Мне довелось улыбкой с нею знаться,С утра в подмогу маме, говорят,Она пасла у берега телят,А вечером решила искупаться.По выходе на берег окунулась,Нырнула вновьИ больше не вернулась.

Ах, Таня, Таня!Мне бы жизнь воспеть,А не твою бессмысленную смерть.Найти ей оправданье просто негде.Помощница, телят не допасла,Не доучилась и не дорослаДо счастья жизни и ее трагедий.Уж лучше бы над омутом онаСтояла,Как Наташа Кузьмина.

А у Наташи,Повернувшей круто,К спасению была одна минута,Одна минута, но она была,Чтоб заглянуть в глазаМанившей бездны.Чтобы поднятьсяНа берег отвесный,Любовью прежней выгорев дотла,А за любовью, преданной сожженью,Судьба сулила самоотверженье.

Да неужелиВ этот ураганНи разу ей не вспомнился Жуан?Нет, вспоминала и впадала в жалость,Но, если же по совести сказать,Ей стыдно было даже вспоминать,А встретиться тем более боялась,О чем Жуан узнал и что сначалаЕго еще сильней ожесточало.

Как мысленно,Переживая стресс,Хватал он шпаги мстительный эфес,Что думал он в часы своих терзаний,Униженный в позоре и стыде,Узнал я из допросов на суде,Из протоколов первых показаний.Так, защищая честь своей семьи,Не избежал онРоковой скамьи.

Весь деньБез суеты и без помехиЖуан сурово проработал в цехе,Цех стал спасеньем друга моего,Где, горю и тоске не потакая,Железная работа заводскаяНа время отвлекала от всего:То калька,То шаблон,То к мысли повод,Глядишь, задастКакой-нибудь шпангоут.

Закончив смену,В тягости душиОн разбирал к уходу чертежиИ чередил на новый день по плану,Вдруг из-под нихПредвестьем новых бедУпал незапечатанный конверт,Коротко адресованный: «Жуану»,А в том конверте — сложенный листок,Имевший пятьМашинописных строк.

!!!! Вот так в начале,Как ножи в замахе,Стояли восклицательные знаки.«Я знаю, ты не трус и не святой,Так почему же миришься с позором?Сегодня в десять вечера на скоромУедет подлый оскорбитель твой.Отмсти!!!!»Вновь за призывом наказаньяСтояли те же знаки восклицанья.

Еще без мысли,Но Жуана взглядУже вцепился в темный циферблат.«А кто так страждет за мои обиды?»Перечитал записку, и тогдаУзнал он без особого трудаВысоковольтный стиль Аделаиды.О чем подумал,Неизвестно нам,Но только взглядОпять прильнул к часам.

Непостижимо!Изумляться надо,Что ту записку написала Ада,Любовница, покинутая им.Подумать, для любви и любованийТакая амплитуда колебаний!Обидчик злой, он все же был любим,Хоть с появленьем у него НаташиЛюбим любовьюРодственницы старшей.

Как у металла,Если он нагрет,У истинной любви один лишь цвет,Горячий цвет, и отклоненья редки,Точнее, он бывает только ал,А холодеть начнет, как и металл,Любовь являет разные расцветки:Малиновый сойдет на темно-синий,А синий низойдетДо черной стыни.

Есть женщиныДушевной темноты,А есть негодницы из доброты.Они воображают все несчастья,Которые на милого падут,Чтоб оказаться рядом, тут как тут,И проявить душевное участье.Скажу, не трогая оттенков всех,Была АделаидаНе из тех.

Для выдумки любви,По-детски смелой,Была Аделаида слишком зрелойИ слишком опытной, добавлю я.Нет, в ней любви воспоминанья жили,А раз его, Жуана, оскорбили,Считала оскорбленной и себя.Не потому ли, что добро являют,Таких добряшекЧаще покидают.

Опасно зло,Опасней во сто кратБывает благородство невпопад.Когда бы Ада не казалась правой,А виделась коварной, сердце в нёмНе вспыхнуло бы гибельным огнем,Не отравилось мстительной отравой,Теперь же от укора сам не свой,Он тотчас заспешил…Куда?Домой!

— Зачем домой?! —Вы тоже удивитесьИ скажете, наверно:— Экий витязь! —А между тем Жуан почти бежал,Трамвай попутный на пути приметив.Он в этот миг и сам бы не ответил,Зачем в свою каморку поспешал.В ней было все печально и уныло,Пустынно было,Одиноко было.

Сначала он ходил,Не зная сам,Что нужно затуманенным глазам,О чем томился в беспредметной думе,Но, проходя в огляде все подряд,Нечаянно остановил свой взглядНа новомодном праздничном костюме.И он решил,Что в битве даже с блуднейНе подобает бытьВ одежде будней.

Под цвет к нему,Носимому нечасто,Сорочку выбрал он и выбрал галстук,По моде крупный узел завязал,Сменил ботинки общего топтанья,Как будто шел к любимой на свиданье,А не крушить Вадима на вокзал.Хотя и новой ожидалась стычка,Сказалась все жДворянская привычка.

Он знал врага,Но знаньем прежде скрытым,По фотографиям, к стене прибитым,На двух из них с Наташей тот сидит,Гордясь соседствомИ, должно быть, млея,Всем напряженным обликом имеяЧто ни на есть десятиклассный вид.Сорвал, хотел их разорвать,Но вновеПодумал с болью:«Этот невиновен!»

Нет, нет, не этот,А совсем другойПризвал Жуана к встрече роковой:Подлец и лжец, играющий на вере,Невинных заставляющий страдать,Выслеживать себя,Ревниво ждатьПод фонарями в привокзальном сквере,К тому удобном, чтоб иметь обзор,Но экономно узком,Как Босфор.

Перед любой бедою,Вплоть до драки,Природа часто подает нам знаки,Лишь надо быть внимательнее нам,А мой Жуан, прямой,Почти что фрачный,Стоял в тени с решительностью мрачной,А если бы взглянул по сторонам,Прозрел бы тамВ обычных голых сучьяхПереплетеньяПроволок колючих.

Но мститель,Обратив свое лицоНа шумное трамвайное кольцо,Не замечал пророческого знака,Он зорко на трамваи все глядел:Уже четвертый, пятый отзвенел,Матроса с ними не было, однакоВ нем не слабел решительный настрой,Тем болееЧто близился шестой.

Трамвай звенел,Рассвеченный и быстрый,С его дуги во тьму летели искры.Вот завернул и встал,И в рельсы врос,А из дверей, как самою победнойИз катера торпедного, торпедойОдним из первых вылетел матрос.Так вылететь на этот раз, наверно,Не помогалаМарфа Тимофевна.

Жуан егоНа вылете засек,Измерил взглядом:«Хоть и невысок,Все ж, кажется, нахальный и здоровый».В нем не узнал он с фото паренька,Как не узнать зеленого дубкаПод огрубелою корой дубовой.Но даже в свете зыбком, как неон,В сознанье утвердилось:Это «он».

Вадим спешил,Не склонный к передрягам,А тут к нему Жуан особым шагом.Нужны, однако, крупные мазки,Чтобы представить сразу всю картину:Шел, голову кудрявую откинув,Легонько нажимая на носки;Шел напрямик пружинисто, но веско.Как он поступит?Он поступит дерзко.

Для встречиИм был выбран тот момент,Когда противник выходил на свет,С тем чтоб ошеломить приемом верным.Вадим успел отставить чемодан.Жуан к нему вплотную.— Я Жуан!— И что?— А вот что! —И ударил первым.Была крепка гордеевская кость,К тому же и ударПришелся скользь.

— Полундра! —Хоть и быстрый,Но приметныйК Жуану полетел кулак ответный,Другой бы от него, наверно, сник,Но от удара при таком заносеДруг знал прием,Используемый в боксе,Так что противник цели не достиг.За этой первой стычкою, однако,И началасьОтчаянная драка.

Теперь они сцепилисьГрудью в грудь,Глаза в глаза,Да так, что не моргнуть.— Прощайся с жизнью, выродок проклятый! —Хрипел Жуан в неукротимом злеИ, изловчась, ударил по скуле,Когда Вадим шатнулся на попятный.Но и тому, впадающему в злость,Ударом хитрымВрезать удалось.

Запахло кровью —Той, что вечно в трате,Той алой, что всегдаЗа все в расплате:За жизнь и честь,За истину и ложь.Сейчас она окапала нежданноСорочку белоснежную Жуана.Торжествовал подлец,А все ж, а все ж,Как ни хитри он хитростью лукавой,При равной силе побеждает правый.

Жуанова губаКровоточила,Но это лишь его ожесточило,Зато теперь Вадим Гордеев, в комДля битвы цели не было и жажды,Свое лицо ему подставил дваждыИ дважды повстречался с кулаком.Он только зашатался, глядя тупо,И выплюнулДва драгоценных зуба.

Я виделДраку злобную собак,Я видел в ранней молодости, какДрались два жеребца непримиримо.Читатель мой, не горько ли, пойми,Такое же увидеть меж людьми.Жуан лишь свирепел и бил Вадима,Уже и нос ему сравнял с губойНо все же продолжалсяСмертный бой.

Жуан не видел,Как народ собрался,Как кто-то разнимать их попытался,Жуан не слышал, как по мостовой,По улице,По скверуБегом быстрым,Подбадриваясь милицейским свистом,Бежал, запаздывая, постовой.Вадим уже упал с кровавой маскойИ вывернутойВ сторону салазкой.

Вадим лежал.Жуан стоял хмельной,До боли потрясенный тишиной.И понял он по напряженным лицам,По голым веткам у барьера тьмы,Что между ним, и миром, и людьмиУже прошла незримая граница.И только с тем одним,Упавшим наземь,Еще как будтоСохранялись связи.

Вадим лежал.Жуан стоял над ним,Тоской и человечностью томим:Позор был смыт,Но легкость от успехаСменилась горькой тяжестью потом,Что наказал прохвоста, а в самомЕго же боли отдается эхо.Такая человечность выше права,Есть в человечностиСвоя отрава.

— В чем дело? —Вопросил порядка стражИ, охватив всей драмы антураж,:В Жуане быстро разгадал убийцу,Но, деловитый, был хоть и безус,Прощупывая у матроса пульс,— Связать бандита! —Бросил бригадмильцу,Прислушался с гримасою кривойИ удивился:— Кажется, живой!..

— Кто был свидетель? —Публика молчала.— Кто, повторяю, видел все сначала? —Опять не отозвался ни один,Иные даже расходиться стали,Когда же друга моего связали,Старушка появилась из-за спинИ назвалась, лицо свое заботя:— Пишите…Худокормова Авдотья,—Связали другаЛишь за то, что онБыл очень уж расхристан и страшон.

Сорочка кровенела после драки,А красный сбитый галстук, моды крик,Дрог на плече Жуана, как языкОт бега запалившейся собаки.С готовностью,Неслыханной в бандите,Он с хрипом молвил:— А теперь ведите!

У двух машин,Что привлекли зевак,На каждой виден был особый знак,Отчетливый и по значенью четкий.Вадима увезли из-под кустаПод знаком милосердного креста,А друга в черном кузове с решеткой.С ним, даже связанным,Скажу меж делом,Авдотья Худокормова не села.

Люблю слова.Их смысл всегда мне нов,Но есть среди бродячих звучных словСлова со смутной смысловой нагрузкой.К примеру, лишь с намеком на истокУютный милицейский закутокВ народе прозывается кутузкой.И надо же!.. Эпоха созиданья,А держатсяЗа старые прозванья.

В милиции,Когда ведут опрос,Доставкой именуется привоз,А вот задержка значится приводом.Все это, как заметил я потом,В ближайшем отделении седьмомПисалось и звалось таким же родом.В нем, раз уж отделеньем называют,Кого-тоОт кого-тоОтделяют.

Здесь,Если говорить про интерьер,Уже при входе видится барьер,Локтьми отполированный до блеска,В той полировке — трепещи, злодей! —Была работа и моих локтей,О чем теперь и вспоминать-то мерзко.Одно лишь извиняет сердца траты,Что не всегдаБывал я виноватым.

Не утаю,Скажу себе в укор.Любил я заводить застольный спор,В азарте доходить до утверждений,Что я родной поэзии Атлант,Что я еще непонятый талант,Черт побери, а может быть, и гений!Понять все это люди не могли,Вот почемуСюда и волокли.

Но как-тоПри моей защите бурнойЗаметил мне находчивый дежурный:— Ну ладно, пусть поэт и пусть пророк,Не бредили, а шли в плену наитий…Поверю, если что-то сочините,Чтоб доказать,Что варит котелок.—Подумал я, закрыв лицо рукою,И прочитал имГорькое такое:

«Скажу,Невзирая на лица,Маяковский лжет.Моя милицияМеня не бережет!»

Дежурный — в смех,И голосом веселым:— Сварить сварил,Но с явным пересолом! —.Однако попросил продиктовать,А записав стихи, пришел к итогу:— Поэта проводить к его порогу,А за порогом шум не поднимать…—Жаль!.. Не было дежурного того,Когда вводилиДруга моего.

На этот разЗа горестным барьеромПорядком правил, судя по манерам,Интеллигентный старший лейтенант,Питомец школы позднего призыва,Без лишних сантиментов и наива,Аккуратист скорее, чем педант.В нем виделся без фальши и уклоновГрозаВсех нарушителей законов.

Непререкаемый,Как сам закон,Снять путы с рук распорядился он,Направил в туалет за коридором,Чтобы Жуан обрел нормальный вид,Смыл кровь, и грязь, и прочий реквизитУбийц и хулиганов, при которомЛюбая человеческая святостьМогла бы впастьВ недобрую предвзятость.

И все жеВ милицейском туалетеЖуан не смыл постыдные соцветьяС лица почти цыганской смуглоты.На нем в каком-то обновленном стилеЕще заметней пятна проступили,Похожие на странные цветы,Как будто вынесСвой портрет пятнистыйИз мастерскойМараки-модерниста.

Здесь ни к чему,Поскольку стих не проза,Описывать формальности опроса,Мы через кое-что перемахнем.О том, как вел себя он ураганно,Жуану было слушать как-то странно,Как будто говорили не о нем.Но тот, другой,Его с собой сближая,Влезал в Жуана,Кровью ужасая.

Еще страшнееБыл ему сейчасСвидетельницы красочный рассказ,Как он, Жуан, припрятался за светом,Как шел матрос и что-то тихо пел.— А этот из кустов вдруг налетел,Перед матросом выставился фертом,Я, говорит, жу-жу, и туча тучейШипел ему в лицо,Как змей шипучий.

И все-таки,Как ни смешон наив,Рассказ Авдотьи в общем был правдив,Поскольку по законам алфавитаЖуан с «жу-жу» звучанием похож,Но дальше — больше, вот уже и ножБлеснул в руках напавшего бандита.Нет, здесь она слегка перехлестнула:То не был нож,То запонка блеснула.

Зато потомВ перипетиях злаАвдотья снова точною была,Жуана представляя мрачно-грозным:— Я, говорит, таких не потерплю,Что породил, то сам же и убью…— Так было?— Да, но в смысле переносном.— Ах, негодяй, какой там перенос,Когда перекосилИ рот и нос!..

Красиво,Не крючки да закорючки,А строчкой к строчкеШариковой ручкойПисал дежурный уже третий лист,Теперь к Жуану повернулся крутоИ молвил с удивлением:— Конструктор!—Как если бы сказал кому: «Артист!»Затем Авдотье:— Вы рисуйте сценки,Но не входите в личные оценки.

Тот старший лейтенант,Скажу в упрек,К интеллигентам был особо строг,Как свой к своим,Что ж, это справедливо,И я бы поступал, наверно, так,Но вот беда — к проступкам работягОн относился слишком терпеливо,А значит, неосознанно покаГлядел на нихКак будто свысока,

Как будтоПри проступках равно тяжкихРабочий класс нуждается в поблажках.Нет, милый, нет, не вымышляй элит,Для всех бери одну святую меру,С одною мерою одна и вера,А потому суди, как честь велит.Мы все, мы все, за редким исключеньем,ИнтеллигентыВ первом поколенье.

Но лейтенант,Напрасно я мечтал,Моих стихов в то время не читал,А четко шел по протокольной части.Всех, кто сумел хоть что-то показать,Заставил он прочесть и подписать,Потом все в том жеПраведном бесстрастьеПовел рукой, не напрягаясь слишком,И вот возникла магниевая вспышка.

А вспышка таБыла тому пример,Что и сюда внедрялась НТР,Хотя бы для мгновенных фотографийПо ходу дела в профиль и анфас,Чтоб выставить народу напоказ,Коль речь пойдет о большем, чем о штрафе.Другою кнопкой,Большею по чину,Могли включитьСудейскую машину…

Жуан очнулся,Ужаснулся он:О, сколько в той машине шестерен!Привыкший мыслить только конструктивно,Мой друг, чтоб увидать без ворожбыПростую арифметику судьбы,Закрыл свои глаза интуитивно;В тот закуток, уже воспетый нами,Так и пошелС закрытыми глазами.

Есть жизни ритм,Любое нарушеньеВ том ритм?Может привести к крушеныо.Так и случилось. Все пошло в излом,Все покривилось в горестном зигзаге,Все перенапряглось с клочком бумаги,С пустым Аделаидиным письмом,В котором та Жуана укорила…Ах, Ада, Ада,Что ты натворила!

В ком цели нет,Тому и горя нет,У человека цели больше бед.Для дерзкого,В ком есть свое «во имя»,Кому начертан неизбежный путь,С которого уже не повернуть,Коль быть беде, она неотвратимей.Трагедия тернового венцаИ в наше времяНе для подлеца.

Песнь пятая